Первая до и после я хочу умереть в столетнем возрасте, с американским флагом на спине и звездой Техаса

Лица моих друзей просветлели.

- Совершенно согласен,- сказал Барт, наконец-то прервав заговор молчания.

Мама сказала:

- Я тоже думаю, что ты прав.

Мы вернулись в медицинский центр Университета штата Индиана и снова встретились с

доктором Николсом.

- Буду лечиться у вас,- сказал я.

- Хорошо,- ответил Николе, - Возвращайтесь сюда через неделю, в понедельник. Нужно

будет пройти кое-какие процедуры, а во вторник сделаем операцию на мозге.

Николе сказал также, что сразу после операции начнется новый курс химиотерапии по его

схеме. Он представил мне старшую медсестру онкологического отделения Латрис Хейни,

которая будет работать со мной. После этого мы сели обсудить план лечения.

- Вы не можете убить меня,- сказал я. - Так что пичкайте меня всем, чем считаете нужным,

и в каких угодно количествах. Все, что вы даете другим, давайте в двойной дозировке. Я

хочу быть уверен, что мы выкарабкаемся. Давайте задавим эту заразу.

Николе и Латрис тут же постарались разубедить меня.

- Позвольте мне уверить вас,- сказал Николе,- что я очень даже могу убить вас. Это

вполне возможный исход.

У меня сложилось неправильное представление - отчасти подкрепленное общением с

хьюстонским врачом,- что для моего же блага меня должны буквально бомбардировать

всевозможными препаратами. Но препараты, применяемые при химиотерапии, настолько

токсичны, что вполне способны уничтожить не только рак, но и весь мой организм.

Николе потому и решил подождать неделю, прежде чем приступать к лечению, что после

первого цикла химиотерапии у меня все еще был очень низкий уровень лейкоцитов. Цикл

VIP следует начать, только когда я буду к этому готов физически.

В разговор вступила Латрис Хейни. Она была корректной, опытной и очень умной

медсестрой. В химиотерапии она разбиралась, казалось, не хуже врачей, и именно она

ввела меня во все подробности предстоявшего курса лечения, объясняя не только то, что

будут делать, но и то, зачем это нужно,- почти как учительница. Я старался получить

максимально полную информацию, исполненный решимости оставаться полноправным

участником своего лечения и принимаемых решений. Мама, естественно, все еще была

обеспокоена.

- А насколько это отразится на его самочувствии? - спросила она. 72

- Вероятно, будут приступы тошноты и рвоты,- сказала Латрис, - Но существуют новые

лекарства, значительно подавляющие рвотные позывы, если не устраняющие их совсем.

Латрис сказала, что каждая капля вводимых в мой организм химических веществ будет на

счету, как и все, что выходит из моего организма. Она объясняла все это так спокойно и

лаконично, но вместе с тем емко, что у меня не оставалось никаких вопросов, и даже

мама, казалось, успокоилась. Она поняла, что на Латрис можно положиться.

Неделю спустя я вернулся в Индианаполис. В маминой сумке была вся моя история

болезни, а также огромная аптечка, битком набитая лекарствами и витаминами. Своих

вещей она захватила лишь самый минимум. В Индианаполисе было холодно, а у нее не

было даже свитера. Чтобы не замерзнуть, она позаимствовала в самолете плед. В

медицинском центре Университета штата Индиана мы прошли утомительную процедуру

регистрации. Администратор записывала всю необходимую информацию и задавала нам

различные вопросы.

- Какую еду вы предпочитаете? - спросила она среди прочего.

Я сказал:

- Мне нельзя сахар, мясо, сыр. И необходима экологически чистая курятина.

Она скучающе посмотрела на меня и сказала:

- Я спросила не что вам нельзя, а что вам можно.

Я понимал, что это университетская больница, а не ресторан, но мать пришла в ярость.

Она встала и вытянулась во все 160 сантиметров своего роста.

- Послушайте, завтра нас ждет операция на мозге, так что даже не пытайтесь здесь со

мной шутки шутить. У нас есть диетолог, который рекомендовал нам определенные

продукты. Если вы не в состоянии их обеспечить, мы сделаем это сами.

С этого момента каждый раз, навещая меня в больнице, мама предварительно покупала

для меня продукты.

Затем мы проследовали в отведенную мне палату, но мать сочла, что там слишком шумно.

Палата располагалась рядом с сестринским постом, и мама, решив, что разговоры

медсестер прямо за дверью будут беспокоить меня, настояла на том, чтобы меня перевели

в другое место. В итоге я разместился в конце коридора, где было поспокойнее.

В тот же день я встретился с доктором Шапиро, и мы начали подготовку к операции. В

качестве первого этапа на мой череп были нанесены цветные кружочки, указывавшие

расположение опухолей и места, где Шапиро намеревался делать разрезы, чтобы

добраться до этих опухолей.

Эта процедура помогла мне осознать, что меня ждет впереди, и напугала. До меня дошло,

что эти кружочки расставляют, чтобы Шапиро знал, где резать мой череп, вскрывать его.

- Латрис,- сказал я,- эта идея со вскрытием черепа мне ужасно не нравится; не знаю, как я

перенесу все это. 73

Я чувствовал себя совершенно беспомощным. Как бы я ни хотел оставаться бесстрашным

и позитивно настроенным, я знал, что люди с опухолью мозга долго не живут. Все

остальное вылечить можно; все другие мои органы хоть и важны, но не настолько. Мозг -

это что-то особенное. Я вспомнил сказанные кем-то слова: "Стоит прикоснуться к твоему

мозгу - и ты уже никогда не будешь тем, кем был".

Мои друзья и близкие боялись не меньше, даже больше моего. Я видел это на лицах

каждого, кто приехал оказать мне моральную поддержку: Оча, Криса Кармайкла, Билла,

Кевина. Я хотел, чтобы они были рядом, и знал, что они рады быть со мной, потому что

им казалось, что так они хоть чем-нибудь могут мне помочь. Но на их лицах, их

расширенных глазах и напускной веселости я видел страх и потому пытался шутить и

скрывать свою собственную тревогу.

- Я готов раздавить эту штуку,- заявлял я.- Операция мне не страшна. Я не собираюсь

дрожать и вырываться.

Когда ты болен, начинаешь понимать одну вещь: в поддержке нуждаешься не только и не

столько ты; бывает, что это тебе нужно поддержать близкого человека. Не всегда

получается так, что твои друзья приободряют тебя: "Ты справишься". Иногда мне самому

приходилось приободрять их: "Я справлюсь, не волнуйтесь".

Мы смотрели бейсбол и старались вести себя так, словно нам это было действительно

интересно - насколько может интересоваться исходом матча человек, которого завтра

ждет операция на мозге. Мы говорили о ситуации на фондовом рынке, о велогонках.

Продолжали приходить электронные письма и открытки - от людей, которых я вообще не

знал или о которых не слышал уже много лет,- и мы сидели и читали их вслух.

Мне вдруг захотелось срочно определиться со своим финансовым положением. Я

рассказал о своей проблеме со страховкой Очу и Крису, и мы, вооружившись бумагой и

ручками, стали подсчитывать мои активы. "Давайте посмотрим, чего я стою,- сказал я.-

Нужно все посчитать. Мне нужен план, чтобы я мог чувствовать, что контролирую

ситуацию". Мы определили, что мне хватит денег на колледж, если я продам дом. Мне не

хотелось его продавать, но я постарался подойти к вопросу философски. Мне выпала

плохая карта. Если деньги потребуются, я так и поступлю. Я сложил все наличные

средства и сумму, имевшуюся на пенсионном счете.

Дом: 220 000. Бассейн и земля: 60 000. Мебель и произведения искусства: 300 000. Прочее

движимое имущество: 50 000.

Позже в тот же день в палату вошел Шапиро.

- Нам нужно поговорить о завтрашней операции,- сказал он.

- А чего о ней говорить,- отозвался я.- Ведь она сравнительно простая, верно?

- Ну... все-таки немножко серьезнее. Шапиро объяснил мне, что опухоли располагались в

хитрых местах: одна над зрительным центром мозга (чем и объяснялось мое ухудшение

зрения), а вторая над центром координации движений. Он сказал, что постарается

провести операцию предельно аккуратно, делая как можно меньшие разрезы - не более

чем в миллиметре от опухолей. Однако описание процедуры заставило меня содрогнуться.

Не думаю, что до того момента я отдавал себе полный отчет в серьезности предстоявшей

операции. Звучало все просто хирург проникнет внутрь и вырежет опухоли. Но когда74

Шапиро начал вдаваться в детали, до меня дошло, что его малейшая ошибка будет стоить

мне зрения или двигательных навыков.

Шапиро заметил, что я действительно испугался.

- Послушайте,- сказал он,- делать операцию на мозге никому не хочется. Не боятся ее

только ненормальные.

Он уверил меня, что после операции я быстро приду в себя: денек полежу в отделении

интенсивной терапии и уже через день смогу приступить к химиотерапии.

Вечером мама, Билл, Оч, Крис и остальные отвели меня поужинать в располагавшийся

через дорогу уютный ресторан с европейской кухней. Есть мне не хотелось. На голове у

меня оставались пятна от стереотаксиса, на запястье висел больничный браслет, но меня

уже не волновало, как я выглядел со стороны. Что из того, что у меня кружочки на лбу? Я

был рад выбраться из больницы и немного пройтись. Люди пялились на меня, но мне

было все равно. Завтра мне голову обреют.

Как человек встречает свою смерть? Иногда я думаю, что гематоэнцефалический барьер

имеет не только физическую, но и эмоциональную природу. Возможно, в психике есть

некий защитный механизм, мешающий нам признать, что мы смертны, пока в этом нет

крайней необходимости. В ночь перед операцией я думал о смерти. Я пытался разобраться

в своих ценностях, в смысле жизни и спрашивал себя: если мне суждено умереть, то

лучше сделать это, борясь и цепляясь за жизнь или мирно и спокойно сдавшись? Как я

проявлю себя? Доволен ли я своей жизнью и тем, чего успел в ней достичь? Я решил, что

в целом я человек неплохой, хотя мог бы быть и лучше - впрочем, раку это безразлично.

Я спрашивал себя, во что я верю. Я почти никогда не молился. Я надеялся, мечтал, но

судьбу не молил. Я испытывал некоторое недоверие к религиозным организациям, но

считал, что во мне есть потенциал духовности и горячая вера. В целом я считал себя

хорошим человеком, то есть человеком справедливым, честным, трудолюбивым и

достойным. Если я был таким, если был добр к своей семье, искренен со своими друзьями,

воздавал Должное общественной жизни и занимался благотворительностью, если не был

лжецом и мошенником, то этого должно быть вполне достаточно. И я надеялся, что если я

в конечном счете предстану перед судом какой-то телесной или духовной высшей силы,

то меня будут судить по моим поступкам, а не на основе моей веры в какие-то книги или

того, крещен я или нет. Если Бог есть, я надеялся, что он не скажет мне: "Но ты не

христианин, и тебе не место на небесах". Если же он скажет так, я ему отвечу: "Что ж, вы

правы. Ну и ладно".

Я также верил во врачей, медицину, хирургию. Действительно верил. "Человек вроде

доктора Эйнхорна - вот в кого нужно верить,- думал я.- В человека, 20 лет назад

разработавшего экспериментальный метод лечения, который ныне может спасти мне

жизнь". Я верил в твердую валюту его ума и знаний.

Я понятия не имел, где проходит черта между духовной верой и наукой. Но я верил в саму

веру, в ее спасительную силу. Верить вопреки полной безнадежности, когда все

свидетельствует об обратном, игнорировать очевидную катастрофу - что мне еще

оставалось? И так мы верим постоянно, изо дня в день - я это понял. Мы намного сильнее,

чем нам кажется, и вера является одной из самых важных характеристик человека. Верить,

когда каждый знает, что ничем нельзя продлить скоротечность нашей бренной жизни, что

нет средства от нашей смертности,- это проявление мужества. 75

Я понял, что продолжать верить в себя, во врачей, в назначенное ими лечение, во все, во

что я действительно верю, было самым важным. Должно было быть.

Без веры у нас в жизни не останется ничего, кроме парализующего рока. И он одолеет нас.

До болезни я не понимал, не видел повседневной борьбы людей против ползучего

негативизма окружающего мира, постепенно удушающего нас цинизма. Бездуховность и

разочарованность - вот истинные жизненные испытания, а не какие-то злосчастные

болезни или грозящий катаклизмами роковой день миллениума. Теперь я понимал,

почему люди боятся рака: потому, что это медленная и неизбежная смерть, сама суть

цинизма и бездуховности.

Поэтому я верил.

Когда человек не может вспомнить что-то, тому есть причина. Я заблокировал в памяти

многое из того, о чем думал и что чувствовал в то утро, когда мне делали операцию на

мозге, но одно я помню ясно: дату, 25 октября, потому что, когда все кончилось, я был

бесконечно рад тому, что жив! Мама, Оч и Билл Стэплтон пришли будить меня в 6 часов

утра; тут же прибежали медсестры - готовить меня к операции. Перед операцией на мозге

проводится проверка памяти. Врачи говорят: "Мы назовем вам три простых слова и

старайтесь помнить эти слова так долго, как только сможете". Некоторые пациенты с

опухолью мозга страдают расстройством памяти и не могут вспомнить названные слова

уже через 10 минут. Если у тебя опухоль, такие мелочи не запоминаешь.

Медсестра сказала:

- Мяч, гвоздь, дорога. В какой-то момент я попрошу вас повторить эти слова.

Это могло случиться через 30 минут или через три часа, но рано или поздно меня

обязательно спросят, и, если я забуду, это будет означать большую беду. Я не хотел,

чтобы кто-то думал, что у меня проблемы,- я до сих пор пытался доказать, что не так

болен, как полагали медицинские светила. Я решил для себя запомнить эти слова и

потому следующие несколько минут только о них и думал: "Мяч, гвоздь, дорога. Мяч,

гвоздь, дорога".

Спустя полчаса врач вернулся и попросил меня назвать эти три слова.

- Мяч, гвоздь, дорога,- уверенно отчеканил я.

Пора было ехать на операцию. Меня повезли по коридору; мама шла рядом до самой

двери операционной, где меня поджидала целая бригада врачей и сестер в масках. Они

положили меня на операционный стол, и за дело взялся анестезиолог. Мне почему-то

очень захотелось поболтать.

- Ребята, кто-нибудь из вас видел фильм "Готова на все"?

Медсестра отрицательно покачала головой.

Я с энтузиазмом принялся пересказывать сюжет: Алек Болдуин играет одаренного, но

высокомерного хирурга, которого привлекли к ответственности за профессиональную

небрежность, и на суде адвокат истца обвиняет его в том, что он страдает так называемым

комплексом Бога - чрезмерно уверен в своей непогрешимости. 76

Болдуин произносит прекрасную речь в свою защиту - но потом себя же и разоблачает. Он

говорит о том, какое напряжение и стресс приходится ему переживать, когда на столе

лежит пациент и он должен принимать решения, касающиеся жизни и смерти, за долю

секунды.

- И в этот момент, джентльмены, он заявляет: "Я не думаю, что я Бог. Я есть Бог".

Я закончил свою историю, неплохо сымитировав Алека Болдуина.

В следующий момент я издал какой-то протяжный звук и отключился - подействовала

анестезия.

Самое интересное, что в истории с героем Болдуина была доля правды, абсолютной

истины. Перейдя в бессознательное состояние, я передал в руки врачей свою судьбу, свое

будущее. Они усыпили меня, и только от них зависело, проснусь ли я. На этот

промежуток времени они стали верховными существами, моими Богами.

Наркоз подействовал так, словно выключили свет: только что я был мыслящим

существом, а в следующий момент меня попросту не стало. Анестезиолог, чтобы

проверить, правильно ли выбрана доза, перед самым началом операции на короткое

мгновение привел меня в сознание. Проснувшись, я понял, что операция еще не

закончилась; собственно, она еще даже не началась, и я разозлился. В дурмане я произнес:

"Черт возьми, начинайте же".

Я услышал голос Шапиро: "Все в порядке",- и снова отключился.

Все, что я знаю об операции, стало мне известно, разумеется, лишь впоследствии, со слов

доктора Шапиро. На столе я пролежал около шести часов. Просверлив череп, он извлек

пораженную раком ткань и передал ее патологу, который тут же принялся изучать ее под

микроскопом.

Исследовав ткань, они надеялись определить тип рака и насколько вероятно его

дальнейшее продвижение.

Но патолог, оторвавшись от микроскопа, удивлением в голосе сказал:

- Это некротическая ткань.

- Клетки мертвы? - спросил Шапиро.

- Да.

безжизненными и совсем не грозными. Это самая лучшая новость, поскольку это

означало, что они не размножаются. Что их убило? Я не знаю, не знают и врачи. Некроз

тканей случается не так уж редко.

Выйдя из операционной, Шапиро подошел прямо к моей матери и сказал:

- Он в послеоперационной палате и в полном порядке. 77

Затем он сообщил, что извлеченная ткань оказалась мертвой, а это означало, что больше

ее не будет - она извлечена полностью.

- Все прошло гораздо лучше, чем мы ожидали,- сказал Шапиро.

Я проснулся... Медленно... Стало очень светло и... кто-то говорил со мной. Я жив. Я

открыл глаза. Надо мной склонился Скотт Шапиро. Когда врач вскрывает тебе череп и

выполняет операцию на мозге, а потом собирает тебя заново, наступает момент истины.

Каким бы умелым ни был хирург, он всегда с тревогой ждет пробуждения и наблюдает за

твоими реакциями и движениями.

- Вы помните меня? - спросил он.

- Вы - мой доктор,- сказал я.

- Как меня зовут?

- Скотт Шапиро.

- А вас как зовут?

- Лэнс Армстронг. И на велосипеде я могу надрать вам задницу хоть сегодня.

Я снова начал засыпать, но, закрыв глаза, увидел того доктора, который проверял мою

память.

И снова погрузился в бездонный колодец наркотического сна без сновидений.

Снова я проснулся уже в тускло освещенной и тихой палате интенсивной терапии. Какое-

то время я лежал, отходя от наркоза. Было ужасно сумрачно и тихо. Мне захотелось

покинуть это место. Двигаться.

Я пошевелился.

- Он проснулся,- сказала медсестра.

Я спустил ногу с кровати.

- Лежите! - воскликнула сестра.- Что вы делаете?

- Встаю,- сказал я и начал подниматься.

Двигайся. Если можешь двигаться, значит не болен.

- Вам еще нельзя вставать. Лягте.

Я лег.

- Хочу есть,- заявил я затем. 78

Казалось, что замотаны и мои органы чувств,- наверное, сказывались последствия наркоза

и протянутые к носу трубки капельницы. По ноге от пениса тянулся катетер. Я ощущал

неимоверную усталость, полное бессилие.

Но голод давал о себе знать. Благодаря матери я привык полноценно питаться три раза в

день, поэтому мечтал о наваленной горкой горячей еде - подливкой. Я не ел уже много

часов, а последний раз меня кормили кашей. Но каша же не еда. Так, закуска.

Сестра покормила меня омлетом.

- Могу я увидеть свою мать? - спросил я.

Спустя несколько мгновений мама тихо вошла в палату и взяла меня за руку. Я понимал,

что она испытывала, как страдала, когда видела меня таким. Я был с ней одна плоть и

кровь, вся материя, из которой я состоял, каждая частица меня вплоть до последнего

протона в ногте мизинца принадлежали ей, вышли из нее. Когда я был младенцем, она по

ночам считала мои вдохи и выдохи. Она думала, что самое трудное осталось в том

далеком прошлом.

- Я люблю тебя,- сказал я.- Я люблю свою жизнь, и ее дала мне ты. Я так признателен тебе

за это.

Я захотел увидеть и своих друзей. Сестры позволили им входить ко мне не больше чем по

двое или трое. Перед операцией я старался всячески показать свою уверенность в успехе,

но теперь, когда все было позади, мне уже не нужно было скрывать, какое облегчение я

испытывал сейчас и как боялся тогда. Вошел Оч, за ним Крис; они взяли меня за руки, и

мне стало так легко от того, что можно было расслабиться и рассказать им, как мне было

страшно.

- Я еще не кончился,- сказал я.- Я еще здесь.

Я был как в тумане, но легко узнавал каждого, кто входил ко мне, и понимал их чувства.

Голос Кевина дрожал. Он очень переживал за меня, и мне захотелось приободрить его.

- Чего ты такой серьезный? - поддразнил я его.

Он только сжал мне руку.

- Знаю,- сказал я.- Тебе не нравится видеть Большого Брата побитым.

Пока я лежал и слушал шепот друзей, во мне боролись два противоречивых чувства.

Сначала меня захлестнула гигантская волна облегчения. Но затем второй волной пришла

злость, и эта вторая волна столкнулась с первой. Я был жив, и я злился, и одно чувство не

могло существовать без другого. Я был достаточно жив, чтобы злиться. Я зло боролся, зло

сопротивлялся, я был зол вообще, зол на бинты на голове, зол на то, что лежу,

привязанный к койке трубками. Зол так, что выходил из себя. Зол так, что едва не плакал.

Крис Кармайкл взял меня за руку. Мы знали друг друга уже шесть лет, и не было ничего

такого, что мы не могли рассказать друг другу, не было чувств, в которых мы не посмели

бы признаться друг другу. 79

- Как дела? - спросил он.

- Отлично.

- Молодец. Ну а на самом деле, как ты себя чувствуешь?

- Крис, я чувствую себя отлично.

- Это хорошо.

- Крис, ты не понимаешь,- сказал я, и слезы начали катиться из глаз.- Я рад всему этому.

Даже знаешь что? Мне нравится все это. Мне нравится, что все шансы были против меня,

ведь это всегда было так, я другой жизни и не знаю. Это такое дерьмо, но это всего лишь

одна из неприятностей на моем пути. И я ее преодолею. По-другому я и не хочу.

В блоке интенсивной терапии я остался и на ночь. Ко мне пришла сестра и протянула мне

трубку, сказав, чтобы я выдохнул в нее. Трубка была присоединена к измерительному

прибору с маленьким красным шариком. Эта штуковина предназначалась для измерения

емкости моих легких - врачи хотели удостовериться, что наркоз не повредил их.

- Дуйте сюда,- сказала сестра.- И не волнуйтесь, если шарик поднимется не выше чем на

одно-два деления.

- Леди, вы шутите? - сказал я.- Это же мой хлеб. Дайте-ка эту штуку.

Я схватил трубку и дунул в нее что было силы. Шарик поднялся на самый верх. Если бы

наверху был колокольчик, раздался бы оглушительный ДИНЬ. Я вернул прибор сестре.

- И больше не приносите мне эту штуку,- сказал я.- Легкие у меня в порядке.

Сестра ушла, не сказав ни слова. Я посмотрел на мать. Она всегда говорила, что я

несдержан на язык, и я думал, что сейчас она упрекнет меня за грубое обращение с

медсестрой. Но мама только улыбалась, словно я только что еще раз выиграл "Трипл

краун". Она поняла: со мной все в порядке. Я возвращался в свое нормальное состояние.

- Скоро, мой мальчик, все будет хорошо, - сказала она.