Первая Глава первая
жүктеу/скачать 0.54 Mb.
|
| Терзают Фаузию горькие мысли, и нет конца ее думам. Будто мало было у нее горя — еще и характер Ихсанбая после рождения близняшек Гульбану испортился. А в последнее время он совсем озверел. Терпеть не может, когда мать отправляется в избу напротив. Как узнает, что отнесла она туда краюшку хлеба или миску катыка, так словно с цепи срывается. Не только сам за ней следит, Сабилю на то же настроил. Ох, дети, дети... Всех жалко. По присловью, пальцы на руке не равны, но какой ни укусишь — одинаково больно... Сабиля на глазах вроде бы уважительна, чуть не поет: кайнам, кайнам, — а на самом деле настоящая шпионка и ябеда.
Сидит Фаузия, горюет, что не может помогать внучке и внукам, живущим всего ничего — на той стороне улицы. Ахти, задумавшись, забыла о сковородке, в которой поджаривалась в масле лепешка, она уже обугливаться начала. По избе поплыл чад, даже во двор, должно быть, просочился, — дверь распахнулась, раздался сердитый голос Ихсанбая: — Что у тебя тут горит?! Лицо у сына черней подгоревшего хлеба. Однако надо напомнить ему, что здесь по-прежнему командует мать, должен считаться с ней. — Кухонные дела тебя не касаются, Ихсанбай. — Меня в этом мире все касается! Где этот олух? Фаузия чувствует спиной исходящую от Ихсанбая злобу, но с ответом не спешит. Положила на сковородку вместо подгоревшей новую лепешку. Неторопливо поправила тыльной стороной руки съехавший на глаза платок. Села поудобней, устроив ноги на стоявшей перед печью низенькой скамеечке. — Что молчишь? Где, спрашиваю, старик? — У старика, о котором ты спрашиваешь, сынок, есть звание «отец» и имя. — Плевал я на его звание и имя! — Имена и звания не нами придуманы и не тебе их отменять. — Ты что, терпение мое испытываешь? Жеребца своего защищаешь? — Опомнись, Ихсанбай! Мы с твоим отцом уже много лет не ложимся в одну постель. Ты смеешься над моим достоинством! — Не я — весь аул смеется! Этот старый дурак сбрил бороду, выставил на смех и тебя, и меня. Пусть он, если сегодня же не приклеит ее обратно, добра от меня не ждет! Ихсанбай ушел, яростно хлопнув дверью. Фаузие было видно через окно, что сын, нервно походив туда-сюда по двору, скрылся под навесом у сарая. О Господи, какие еще беды падут на ее голову?! Ах, Ихсанбай, если ты спьяну набросишься на отца, неизвестно, чем это кончится. Он ведь и убить может... Спустя некоторое время заявился Сибагат. Глянула на него — вроде трезвый, но в самом деле без бороды. — Бороду-то... бороду, старый ишак, зачем сбрил? Примета же твоя открылась, крест на щеке... — Все! Хватит! Отбыл свой срок Сибагат! Надоело жить в страхе! Сыт по горло! — Пожалуйста, не кричи. Ихсанбай... Он в ярости. Пусть пока не знает, что ты дома. Боюсь, невесть что натворит... — Ты не за меня боишься, Барсынбика, все над сыночком безмозглым трясешься! — В нем — твоя кровь. Ему продолжать наш род. — Продолжать род... Ха! Дело нехитрое, волк тоже продолжает свой род, плодит волчат... — Ты сошел с ума, Дингезхан! — Во! Хан! Я — хан! Без славы, без богатства, а все-таки хан. Владею своей жизнью. Повелеваю своей судьбой. А ты — раба. Раба Ихсанбая, невестки, соседей, дурацких обычаев... — На тебя напустили порчу, Сибагат. Тебя... — Наоборот, Барсынбика, с меня сняли порчу. Я заново родился. Заново начинаю жить. — Перестань, чушь несешь!.. * * *
Под копытами коня захрустел ледок и взбурлила вода. Ихсанбай переехал вброд речку, прихваченную у берегов ночным морозцем. Миновал полосу кустарника, и перед ним распростерлось ржаное поле. Неплохая нынче озимь, если не принимать в расчет всходы, задохнувшиеся в залитых низинках. Соскочил с коня, повел в поводу по краю поля, время от времени наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть зеленые ростки. А это что такое? Всходы на небольшом участке поля были истоптаны. Собаки, что ли, свадьбу тут справляли? Нет, на влажной земле ясно видны отпечатки босых детских ног. Местами еще лежит снег, кто же мог в такую пору отпустить босых детишек в поле? Присевший на корточки Ихсанбай вскочил. «Мадина! Ее щенки тут побывали!» Мысль о близняшках, все еще живых, расстроила его. Желание осмотреть поля пропало. Ихсанбай вскочил на коня, развернул его в сторону аула, яростно ударил каблуками в бока. * * *
Доярки поодиночке и парами расходились по домам. Пора и ей. Сегодня впервые ждут ее дома не только братишки. Как это странно: ее ждет отец. Отец... В детстве она смотрела на него исподлобья и уже не помнит, называла ли его папой. Но не забыла, как он обижал маму. В детской душе откладывается прежде всего то, что ее ранит. Разве Мадина виновата, если в ее памяти оставили след лишь дурные черты характера и отвратное поведение Хашима? Вчерашний вечер и ночь были напряженными. Днем Хашим выстругивал для мальчишек деревянных лошадок, смастерил игрушечную тележку. После вечернего чая лег спать, положив их рядом с собой. Мадина постелила постель для себя на другом краю нар, но глаз так и не сомкнула. Раздеться постеснялась, и тело не отдохнуло. Хашим тоже ворочался, точно лежал на гвоздях. До самого рассвета Мадина слышала его тяжелые вздохи. Как они уживутся под одной крышей, если он по-прежнему будет пить? Думает Мадина, думает и ни к какому выводу прийти не может. Все же надо идти домой, накормить... семью. Вчера соседка Магинур-апай, должно быть, по случаю возвращения Хашима принесла им ведро картошки... Подходя к своей избе, Мадина увидела, что створки ворот сняты, под одним из столбов белела щепа. Понятно: отец, несмотря на то, что земля еще не оттаяла, выкопал покосившийся столб и, отпилив сгнивший конец, поставил его на прежнее место. К добру бы! Занятая своими мыслями, Мадина не обратила внимания на раздавшийся за спиной топот копыт и едва не лишилась чувств с испуга, услышав рык: — Мадина! Соскочив с коня, помахивая плеткой, к ней подошел Ихсанбай. — Ты почему, мерзавка, не следишь за своими щенками? Или сама их послала топтать озимь? Вот запру их за потраву вместе с телятами или пришибу, как котят! Ихсанбай угрожающе взмахнул плеткой, но тут будто из-под земли возник Хашим, ударил его по руке, вторым ударом сбил с ног. — Ах ты, сволочь!.. Ихсанбай, изогнувшись, дернул его за ногу, Хашим, едва не упав, все же успел сесть на него верхом, схватил за горло. — Убью! Нет твоей подлой душонке места в этом мире, капут тебе пришел, Ихсанбай! — Пусти... покаешься... — прохрипел Ихсанбай, задыхаясь. Его лицо побагровело, кровеносные сосуды на висках вздулись, глаза выпучились. Стоявшая рядом Мадина застыла в испуге, ни закричать, ни шевельнуться не могла. Но тут с ее отцом что-то случилось: он разжал стиснувшие шею Ихсанбая руки, посмотрел на них как бы удивленно, затем взглянул в небо, словно услышав оттуда чей-то голос, поднялся и попятился от поверженного врага. Спустя какое-то время Ихсанбай пришел в себя, нашарил лежавшую рядом плетку, встал на карачки, выставив зад, успевший намокнуть в минуту пережитого ужаса... * * *
— Атак, я же рано утром принесла воды! — А разве я говорю, что не принесла? — отозвалась Фаузия, бросив на невестку взгляд исподлобья. — Давай, раз надо, я еще схожу! Понимает Фаузия, откуда в невестке такая прыть. Ихсанбай подстрекает ее следить за каждым шагом свекрови, пусть, дескать, старуха не таскает еду мальчишкам Гульбану. А у нее сейчас припрятаны за пазухой два ломтя хлеба для них. Но вот встала на пути Сабиля, готовая, как озлобленная сучка, цапнуть ее. Вообще-то Фаузия Ихсанбая не боится, лишь ради того, чтобы не поднимался в семье скандал, придерживает свой язык. Поэтому и сейчас, подавив раздражение, ограничилась объяснением: — У тебя и так забот много. Хочу заодно почистить ведра, потереть их красной глиной. — Сын твой опять обругает меня, скажет, заставляешь старуху воду таскать. Знаешь ведь его характер. — Ничего не поделаешь, у каждого свой характер, — сказала Фаузия и вышла за ворота. Эх, встретить бы мальцов близ речки! А то все никак не удается отдать им приготовленные для них гостинцы. Весть о возвращении Хашима не обрадовала ее. Если для единокровной Мадины он ласкового слова не находил, то как будет терпеть близняшек? «Гульбану, бедняжка моя, не знала я того, что творилось в твоей душе. Какое злосчастье заставило тебя нажить этих двух малышей?!.» Подходя к мосткам, чтобы зачерпнуть воды, вдруг увидела она, что из-под бережка высунулась круглая голова дурачка Шангарея. Не то уж он как есть, в одежде, барахтается в речке? — Шангарей! — испуганно воскликнула Фаузия. — Что ты, божий человек, тут делаешь? Дурачок поднялся из воды. Его трясло, зуб на зуб не попадал. — Так что ты тут делал? — Ы... Не скажу. Шкажу, так ты Ихшанбаю наябедничаешь. — С чего ты взял? Когда это я ябедничала? — Ы… Ты ведь его мать. — Ну и что? У него своя жизнь, свои дела... — Дашь хлеба — может, шкажу. — Дам, дам! — А ты щаш дай. Фаузия вынула из-за пазухи ломоть хлеба, протянула ему. — На, Шангарей, для тебя не жаль. — Дай ишшо, у тебя — два. — Откуда знаешь? — Знаю. Один для Янтимира, другой для Биктимира. — Кто тебе сказал? — Никто. Шам знаю. — Ай, Шангарей... На и другой. Может, ты передашь хлеб мальчикам? — Знамо передам. Кабы я их не кормил, они бы давно там были... — Шангарей указал подбородком в сторону кладбища. — Ладно еще ты есть... — Фаузие захотелось ласково похлопать это большеголовое, перепачканное тиной создание по спине. Бедняга, тоже ведь человек, рожденный матерью в муках. Только вот живет сейчас у Зарифы на положении собаки. — От отца нет вестей? — спросила она, но Шангарей не ответил на ее вопрос, продолжал свое: — Они — мои, я их отец. — Брось, еще Хашим услышит. Наверно, знаешь, что он вернулся? — Пушшай ушлышит. Я ишшо до войны Гульбану у Хашима за бутылку водки купил. Мальчишки — мои, а Хашиму — во! — Шангарей показал кукиш. — Ай, Шангарей, какой ты грубый! Бога бы побоялся! — Шама-то не больно боишься. — Почему? — Почему, почему... На людей знак штавишь. — Что ты выдумываешь? На кого, какой знак я поставила? — Атак! На мужа, на Янтимира, на Биктимира. Я твой хлеб не ем, а то и на мою щеку крешт поштавишь, как им. — Невесть что несешь, Шангарей! Ты, оказывается, недобрый... — Нет, добрый! Я хочу вызволить Гульбану! — Вызволить?.. — Фаузия почувствовала слабость, на лбу выступил холодный пот. — Она же умерла! — Ы! Не умерла. Ты ее кошти видела? Где они? — Той зимой много снега выпало. Весной полая вода бревна из аула унесла... — В эту речку... В ней ишшо шабля одного швятого лежит. Никто ее не нашел, а я найду и вызволю Гульбану. — Как это... Человека можно из тюрьмы вызволить, а она... — Ее Ихшанбай взаперти держит... Я Ихшанбая — кх, кх... — Иди ты! — рассердилась Фаузия. Помолчав, уже мягче сказала: — Иди домой, обсохни, а то простудишься. Глава седьмая Ранняя весна кого-то в Тиряклах обрадовала, а кого-то и огорчила. Для крестьянина, у которого запас кормов иссякал, это, конечно, было в радость. Скот стали выгонять по утрам на луга, пусть что-нибудь там щиплет. Для начальства же пробуждение природы оказалось преждевременным: подготовка семян и посевного инвентаря еще не закончена, лошади истощены, надо подкормить, а время не ждет, коров запрягать, как во время войны, теперь не дело. Ихсанбай должен как-то повернуть все это себе на пользу. Положение во всем районе примерно одинаково. У кого сейчас сил немерено или лишние семена найдутся? Но год Кабана, говорят, приносит удачу, малость постараешься, поднапряжешься, так и авторитет свой укрепишь ... Выйдя из бани, домой он не пошел, решил посидеть на крыльце. Разнежился, обдуваемый легким ветерком, под лучами щедрого весеннего солнца, лениво поглядывал по сторонам. Вон как повеселело все вокруг: посвистывают скворцы, суетятся воробьи, под карнизом воркуют голуби; похожая на волчицу сука Кукбуре растянулась посреди двора на солнцепеке, шесть щенков копошатся у ее сосков, спешат насытиться, пользуясь благодушием матери. А петух-то как важничает! Гребешок у него тугой, налит кровью, окрас перьев ослепителен. Ихсанбай чувствует, что петух его не любит, все посматривает искоса. Вот и сейчас, глянув на него так, взмахнул крыльями, яростно прокукарекал. Дескать, прикинь, кто ты и кто я. Затем хитро прикрыл глаза пленкой и издал тревожный горловой звук, будто увидел в небе коршуна, хотя никакого коршуна там не было. Знает, подлец: такой звук, сигнал тревоги, заставляет кур искать укрытие, сбиться в кучу, а ему это и нужно для исполнения своей петушиной обязанности. Он ее и исполнил, потоптал одну из хохлаток. А исполнив, удовлетворенно взлетел на ограду, снова прокукарекал, косясь на соседний двор. Соседи в прошлом году зарезали своего старого петуха, оставили молодого, и этот задира норовит помериться с ним силами. Эх, была бы человеческая жизнь так же проста, как у этих птиц, у животных! А то ведь живешь и не знаешь, что еще на твою голову свалится. Надо же, проклятый Хашим, оказалось, жив. Какому дьяволу было нужно, чтобы он объявился спустя два года после войны? Едва успев вернуться, положил его, Ихсанбая, на лопатки. И поди притяни его к ответу! Фронтовик, мать его!.. Из-за одной Мадины он так накинулся или кто-нибудь напел ему что-нибудь насчет близнецов? Но ведь Гульбану унесла тайну на тот свет... И с отцом беда, свихнулся на старости лет. А прошлое — что рогожа: найди конец, потяни, она вся и распустится. Опасен стал старик, может лишнее сболтнуть, при таких обстоятельствах с тем, что он твой отец, считаться не приходится... Да-а... со всех сторон грозят опасности. Мирхайдаров, пожалуй, не самая большая из них, но открытая борьба с ним может привести к тяжелым последствиям. Чувствует Ихсанбай, что не каменная опора у него под ногами, а зыбкая трясина, готовая разверзнуться под ним... В бане скрипнула дверь, должно быть, Сабиля выходит. Представив голое тело жены, Ихсанбай поморщился. Иные о женах говорят — дар судьбы, а для него Сабиля не дар, а швырок судьбы, больно ударивший по сердцу. Достанься ему жена поприличней, может, не плясал бы сейчас под дудку Зарифы. Но и Зарифа — лишь средство потешить плоть, пустоту в душе не заполнит. Вот Гульбану... да что о ней думать, нет ее... Мысли Ихсанбая оборвал шум. Ага, петухи на ограде дерутся! Соседскому, видать, вконец надоело бессовестное поглядывание чужака на его гарем, сам взлетел на забор. Ихсанбай хоть и видел, что его петух по всей вероятности потерпит поражение, вмешиваться не стал, пусть себе дерутся. Так уж устроен этот мир: кто сильней, тот и побеждает, а кто побеждает, тот и властвует. * * *
Правду, связанную с рождением Янтимира и Биктимира, он не знает. Но еще до ухода на войну он хотел, очень хотел, чтобы у него с Гульбану родился сын. Его желание дошло до Всевышнего: ниспослал сразу двоих. Неважно, каким образом это получилось. Как говорят русские, пути Господни неисповедимы. Хашим свое чувство к Гульбану перенес на мальчиков. Близняшки — его сыновья, и точка! В Берлине, после того, как его, израненного, вытащили из-под обломков рухнувшего здания, во сне, длившемся, по его прикидке, около месяца, привиделся ему старик, который сказал: «Дома тебя встретят двое близнецов, ты прими их как дар небес и люби». Старик еще что-то говорил, но когда боль вернула Хашима в почти покинутый им мир, он все забыл. Потом были долгие месяцы на госпитальных койках, череда операций, мостики надежды, возвращавшие его из тьмы в сияние дня, наконец, выздоровление, — но ничто не восстанавливало в его памяти сказанного стариком-провидцем. После схватки с Ихсанбаем забытое каким-то чудом вдруг стало вспоминаться: как угольки в погасшем было костре, вспыхивали слова, прозвучавшие тогда во сне. Вспомнилось, что сам себе Хашим почему-то снился в образе мальчика в длинной белой рубашке. В то же время он ощущал себя взрослым. «В ауле остался человек, которого я ненавижу. Он, проклятый, пытался отправить мою двенадцатилетнюю дочь на тяжелые работы, обрек семью на голод, лишив коровы. Если мне суждено вернуться домой и встретиться с ним, как погасить огонь, пылающий во мне?» — спросил он у старика. Ответ был краток: «Тебе помогут жена и дети». Жeнa... Нет ее самой, но ее дух рядом. Хашим почувствовал вчера, насколько он, этот дух, силен. Вцепившись в горло Ихсанбая, он, должно быть, краем глаза видел Мадину, а показалось — видит Гульбану. Она беззвучно шевельнула губами, словно бы сказала: «Не надо, погубишь себя, а ты нужен детям». И он подчинился, разжал пальцы, стиснувшие шею ненавистного ему человека. Прежде, до войны, когда водился с городской шпаной, он ни в Бora, ни в черта, ни в духов не верил. И сейчас еще не до конца поверил в их существование. Но, вспоминая о том, как лежал заживо погребенным и выжил, ослеп и снова прозрел, оглох и снова стал слышать, чувствует он в душе смущение и готов признать, что мир объят загадочными неземными силами. Однако надо думать прежде всего о земных делах. Пожалуй, придется съездить в райцентр, похлопотать о возвращении отнятой у семьи коровы, мальчонкам нужно молоко. Наверно, его там выслушают, поймут, к фронтовикам сейчас относятся уважительно. Только сам он не может понять: кому и зачем понадобилось обрекать детей Гульбану на голодную смерть? Впрочем, будет жив, так получит ответ и на этот вопрос. Ведь тот старик-провидец сказал ему: «Не выпытывай ответы у людей — время тебе ответит». Хашим на случай оказии приготовил вещмешок: положил в него солдатскую фляжку, кружку, ложку. Несмотря на переезды из госпиталя в госпиталь, свои фронтовые пожитки он не потерял. Немного подумав, сунул в вещмешок и саперную лопатку. Не давал ему покоя череп, увиденный у родника Тенгрибирде. Надо выбрать время, предать его земле и насыпать могильный холмик. * * *
Стараясь отвлечься от горестных мыслей, Фаузия занялась работой. Приготовила курмас — поджарила на сковороде пшеницу: она, пока горячая, вкусна и в таком виде, а остывшую можно истолочь и сварить не менее вкусную кашу; поставила кипятить воду, насыпав в нее размолотый овес, — затеет на отваре бузу*; достала с чердака сухой красный творог и сушеные ягоды, смолола ручной мельницей, чтобы смешать со сливочным маслом... Усмехнулась: «Будто к свадьбе готовлюсь!» Вроде бы увлеклась работой, забылась, но нет, опять предстал перед мысленным взором Шангарей. Попыталась успокоить себя: он ведь безумный, кто станет слушать его? Но в каком-то уголочке души затаилось несогласие с ее доводом, все свербило там и свербило. Фаузие вспомнилось, что давным-давно, когда она собиралась выйти замуж за Дингезхана, такой же, как Шангарей, дивана, то есть дурачок, пристал к ее бабушке: выдай, дескать, внучку за меня. — Барсын еще сорокадневной была помолвлена со своим женихом. Уговор свят, — принялась объяснять ему бабушка Кукхыу. Фаузия, в то время Барсынбика, услышав их разговор, удивилась. — Что это ты с ним разлюбезничалась? Почему не прогнала? — спросила она потом у бабушки. — Нельзя, детка, обижать убогих. — Хы, нельзя! Он ведь так не отвяжется! Бабушка варила корот в большом, подвешенном над костром котле. Она передала мешалку Барсынбике, отойдя в сторонку, села на чурбак и заговорила задумчиво: ———————
— Всевышний наделяет людей умом и чувствами не в равной мере. Один, бывает, умен, но лишен чувств, у другого сильные чувства, да ума нет. Безумный тоже вправе любить, и сама любовь часто безумна, но ведь влюбленных за это не наказывают. Встарь еще было сказано: прервавшего путь змеи никто не осудит, прервавшему путь любви счастья не будет... У Барсынбики от удивления глаза округлились. — Бабушка, никак ты уговариваешь меня выйти замуж за дурачка? — Глупенькая... У тебя есть нареченный, которому ты была обещана еще в младенчестве. Дингезхан... — А раз так... — ...ты должна попросить прощения у Сатыбалды. Отнесясь к несчастному высокомерно, ты совершила грех. — Ах-ах, сейчас побегу к Сатыбалды, встану перед ним на колени! Дескать, прости, я сговорена с другим! Барсынбика даже изобразила, как это произойдет, встала на колени и всплеснула руками. — Не кривляйся! — посуровела бабушка. — Прощения можно попросить и мысленно. В разгар свадьбы Дингезхана с Барсынбикой разнеслась весть: дивана Сатыбалды бросился со скалы в пропасть. Ладонь Фаузии, сжимавшая рукоять ручной мельницы, взмокла, сердце забилось неровно. Неужели бесчисленные горести, выпавшие на ее долю, объясняются сказанным тогда бабушкой Кукхыу? Странная у нее была бабушка, и в словах, и в поступках не такая, как другие люди. Третья жена деда, она родила ему единственного сына, отца Барсынбики, погибшего на охоте. Отец разламывал в лесу трухлявый пень, намереваясь поджечь гнилушки, чтобы выкурить из берлоги медведя, но не успел, сверху, с дерева, на него прыгнула рысь. Неожиданная, зряшная гибель известного в округе охотника потрясла всех, кто его знал. Только бабушка Кукхыу, кажется, не уронила ни слезинки. После похорон сказала безутешно рыдавшей невестке, матери Барсынбики: — Не плачь, килен, такова была его судьба. Карахан с малых лет не тяготился убийством живых существ, играл со смертью, оттого и лишился жизни невзначай. Горько и мне, некому теперь продолжить наш род, осталась одна Барсын... Барсынбика, уже носившая под сердцем Ихсанбая и Кукхылу, сказала ей в утешение: — Не горюй, бабушка, я семерых сыновей рожу. — Семерых? Как пришло тебе в голову это число? — А что тут такого? — Никто не знает тайну числа «семь». В нем есть и единица, а чем она может обернуться — тоже неведомо. Права оказалась бабушка: вместо обещанных семерых сыновей родился один Ихсанбай. И неведомо, чем это в конце концов обернется. жүктеу/скачать 0.54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|