Первая Глава первая
жүктеу/скачать 0.54 Mb.
|
| — Я слышал, дочь была у Гульбану... у вас.
— Да, Мадина, она сейчас в ауле. Кроме нее еще двое мальчишек-близнецов. Так что, браток Абдельахат, я — отец троих детей! — В голосе Хашима прозвучала гордость. Они разговорились и довольно долго сидели у могильного холмика. Похоже, от прежнего зимагора* Хашима осталась лишь внешность, а внутренне он сильно изменился. Даже взгляд у него был совсем другой, из глубины глаз исходило тепло, оно растопило ледок в душе Абдельахата. Расставаясь, по-дружески пожали друг другу руки. — Ты расскажи обо всем Камалетдинову, — наказал Абдельахат. — Зайди прямо к нему домой. Сошлешься на меня, переночуешь в моей комнате. Аюп Газизович — порядочный человек, тоже всякого натерпелся в жизни. Выслушает, поможет... — И ты в ауле отправляйся прямо к нам, — сказал Хашим. — Мадина придет с фермы вечером. Скажешь ей, что со мной повидался. И насчет того, что знал Гульбану, расскажи... Ладно, пока! ——————
Глава десятая Рауза вечером забыла задернуть занавески, и ее разбудили лучи утреннего солнца, ударившие через окно в лицо. Она не спешила подняться, полежала, жмурясь, размышляя о своей теперешней жизни. Ее одержимый лошадьми сын давно живет в пристроенной к колхозной конюшне караулке. Домой его, чтобы хотя бы в бане помылся, не дозовешься. И от матери отбился, и жениться не женится, совсем одичал. Даже за тем, чтобы привезти дрова Раузе приходится обращаться к сторонним людям, у сына один ответ: — Не хватало еще мучить лошадей, им и так достается! Причем отвечает он по-русски, Payза понимает его с трудом. К тому, что мать связалась с Сибагатом, — а это ни для кого в ауле не секрет, — сын отнесся равнодушно: — Ладно, сама знаешь... Наверно, лучше, чем домовой... Правду сказать, Рауза готова была сойтись хоть с домовым. Одиночество, говорят, к лицу лишь Аллаху. Сколько она прожила с тем татарином? Едва успела нажить с ним сына, да и тот ни то ни се, и не русский, и не башкир, не к Раузе душой прикипел, а к лошадям. Несмотря ни на что, с чужими мужьями она никогда не заигрывала, совесть свою не запятнала. Все же был у нее сын, оберегала его от насмешек. А Сибагата к ней, наверно, Бог в мудрости своей неизреченной направил. Работая в сельсовете, при Ихсанбае, Рауза, естественно, общалась и с его отцом, но не то что завлекать — думать о нем не думала. Он сам прилип к ней. Пришел и остался. Была, выходит, на то Божья воля. Вчера Сибагат предупредил: «Скажу этой карге и совсем переберусь к тебе». А та, видать, вцепилась в него, не отпустила. В Фаузие уже ничего привлекательного для мужчины нет, так зачем бы ей ерепениться? Если подумать, Сибагат теперь — ее, Раузы, доля, и Фаузия, стало быть, пытается лишить ее этой доли. Нет уж, не выйдет! Раузе не остается ничего другого, как отстоять свое. Она потеряла своего татарина — и довольно! Не хватало еще, чтобы отказалась от мужика, который сам влез в ее объятия! Рауза встала, потянулась за висевшим на перекладине праздничным, обшитым лентами платьем. Обычно она надевает его, когда идет в гости, а сейчас наденет, чтобы пойти и забрать Сибагата... Камзол вот тесноват, не застегнуть, но ничего, зато позументы на нем золотом горят. Выйдя на улицу, Рауза увидела вдали, на кладбищенском холме, людей, копающих могилу, и приостановилась. Поблизости не было никого, чтобы спросить, кто умер, — пошла дальше. Конечно, она побаивается пронзительного взгляда Фаузии, но ведь, по присловью, кто волков боится, тот в лес не ездит и сидит без дров. Сибагат — ее запоздалое счастье. Удивительно, как она до сих пор жила без него? Должно быть, верно говорят: чем человек старше, тем сильней любовь... Ага, Шангарей навстречу идет, надо у него спросить — он обычно все знает. — Шангарей, ты что это не здороваешься? — Гав, гав! — Как это понимать? — Я — шабака. Гав, гав! — Пусть отсохнет язык у того, кто сказал, что ты — собака! Я ведь ничего такого не говорила... — Гав, гав! — Шангарей, братишка, зачем люди на кладбище пошли? Что случилось? — Ничего. — Кто-то умер? — Никто не умер. — Правда? — Правда-правда! — Шангарей, попеременно подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, отправился в сторону кладбища, но, отбежав немного, обернулся, крикнул, смеясь: — Обманул, обманул! Кто поверил — кошкин зад облизнул! — У-у, глупый! И я, дура, нашла у кого спросить! — рассердилась Payза. Подходя ко двору Сибагата, натолкнулась на трех разговаривающих у забора старух. Они удивленно уставились на Раузу, будто впервые ее увидели. Вернее, уставились на ее праздничный наряд. Но одна тут же продолжила прерванный разговор: — Так вот, Ихсанбай и слышать не хочет, чтобы позвали муллу. Какой, говорит, мулла, какие могут быть тут молитвы! Он ведь комун... — У Ихсанбая есть мать, — сказала другая старуха, отведя взгляд от Раузы. — Есть-то есть, но решают теперь дети. — Так-так, не то теперь время, когда слушались старших... Ошарашенная догадкой Payза еле набралась сил спросить: — Сибагат?.. — Да-да, — сухо подтвердила одна из старух. — Умер старик. У Раузы зашумело в ушах, потемнело в глазах. Казалось, вот-вот под ней разверзнется земля и она полетит в тартарары. Закричала бы: «Помогите!» — но голос пропал. Ну, хотя бы одна из старух протянула руку, поддержала ее — все осталось бы как есть, не полетела бы она во тьму. Помогите же!!! Ведь Рауза, как могла, помогала всем вам. Разделяла с вами ваши горести. Даже придя с вызовом из сельсовета, как бы ни спешила, находила возможность посидеть, поговорить, что-то посоветовать или просто выслушать... Не успев вытолкнуть из себя вскрик, Рауза рухнула на землю. * * *
Подъезжая к аулу после встречи с Хашимом, он столкнулся с еще одним тиряклинцем. На дорогу сбоку, со стороны болота, выехал в тарантасе мужчина средних лет и натянул вожжи, увидев Абдельахата. — Здравствуй, Абдельахат-кустым! Кто это, думаю, к нам едет? Оказывается, свой! И Абдельахат узнал его, помнил по прежним годам, да и в райцентре несколько раз видел. — Мирхайдаров-агай! Здравствуйте! — Здравствуй, здравствуй! Оба сошли на дорогу, Мирхайдаров, здороваясь, протянул по-стариковски обе руки, потом по-дружески похлопал Абдельахата по плечу. — Я гляжу, настоящим мужчиной стал, заматерел! Хорошо, что вспомнил, наконец о родном ауле! Айда, следуй за мной, поедем ко мне, я утром курицу зарезал, енгэ твоя, наверно, уже сварила, есть чем гостя попотчевать! То, что Мирхайдаров обрадовался, как ребенок, встрече с ним, растрогало Абдельахата до слез. «Кто я ему, а встретил как родного брата, — думал он, глядя в спину Мирхайдарова, на выцветшую его гимнастерку. — А сдал он, сильно сдал. Нелегко поднимать расстроенное войной хозяйство. До войны он ведь директором школы был, видно, заставили принять колхоз...» — Сарбиназ, открывай ворота! Гостя тебе привез! Выбежавшую открывать ворота круглолицую женщину Абдельахат сразу узнал: она же работала в школе учительницей пения! Он не помнил ее настоящего имени — для всех она была Матур апай*. —————
— Матур апай! — обрадовался он. — Здравствуйте, Матур апай!
* * *
С одной стороны, в какой-то части души он почувствовал облегчение: старик, особенно в последнее время, держал его в напряжении. Эту суку, Раузу, надо завтра же отставить от сельсовета, пусть попотеет на колхозной работе — меньше станет жиру и похоти. С другой стороны, неожиданная смерть отца вызвала и чувство жалости к нему. Всю жизнь человек прожил под каблуком жены, не удостаивавшей его ласкового взгляда. И от него, Ихсанбая, доброго слова не слышал. Может быть, он потянулся к Раузе, чтобы избавиться от этой униженности и хоть немного пожить иначе? Сам Ихсанбай живет тоже как-то не так, раздвоенно живет: говорит одно, делает другое. В матери тлеет какая-то непонятная ненависть к жизни, это чувство, пусть и неосознанно, она привила и ему, сыну. Вместо того, чтобы весело смеяться, он стискивал зубы; в пору, когда должен был безумно влюбиться и кинуться в огонь ради этой любви, отступил, обменяв слетевшую на его руку жар-птицу на ворону; когда другие поднялись на защиту Родины, он затаился, и чем дольше таился, тем глубже погружался в гиблое болото. Теперь собственный дом кажется ему холодной тюрьмой. К Зарифе он ходил из-за растерянности, чтобы на какое-то время забыться. Он и Зарифа в чем-то схожи, и смотреть на нее, как на свое отражение в зеркале, видеть себя таким, какой есть, ему не очень-то интересно. Ихсанбай, когда трезвый, терпеть ее не может. Случалось, проснувшись утром и увидев эту женщину протрезвевшими глазами, он впадал в ярость — хотелось спихнуть ее с кровати. Запуталось все в его жизни, и концов не найти... Да еще Мирхайдаров досаждает, крепко досаждает. Зачем он и Абдельахат пришли на кладбище уже в конце похорон? Странно, очень странно... Существует какая-то тайна, разгадка ее, кажется, запрятана в темных глазах матери, но разве она скажет, раскроет душу?.. Ихсанбай, потоптавшись у ворот, вошел во двор. Дверь избы, где жили старики, была открыта. Ихсанбай заглянул внутрь. На нарах было полно чашек-ложек, должно быть, мать покормила тех, кто вырыл могилу, и еще не прибрала посуду. В глазах матери, когда их взгляды встретились, Ихсанбай увидел такое страдание, что сердце у него екнуло. — Мама... — произнес Ихсанбай необычайно мягко. Давно уж он не обращался к ней с такой сыновней лаской. Мать закрыла глаза, шевельнула бескровными губами: — Уйди... Глава одиннадцатая Возвращение отца подействовало на измученную нуждой и тоской душу Мадины благотворно, возродило светлую надежду на будущее. Ни при каких обстоятельствах надежда, оказывается, не угасает, тлеет хотя бы искоркой, готовой превратиться в пламя, как только повеет свежий ветерок. Теперь есть человек, который позаботится о мальчишках, о том, чтобы они были сыты, одеты и обуты. Конечно, Мадина стеснялась отца, — если уж в детстве не могла приласкаться к нему, то теперь — тем более. И все же хорошо, что он вернулся. Вон их огород уже вспахан — отец договорился об этом с Мирхайдаровым. Сам сразу и ворота починил, и упавшую ограду привел в порядок, и развалившуюся печную трубу заново сложил. Мальчишки виснут на нем, если один взберется на колени, другой норовит вскарабкаться на плечи, а он это терпит, не скажет даже, чтобы не баловались. Вечером, когда лягут спать, приходят в голову Мадины разные мысли. Например, думает она о том, почему мать не была счастлива с этим отнюдь не безобразным и в общем-то не злым человеком. Была бы мама жива — спросила бы у нее об этом... А отец нет-нет да и вздохнет тяжело. Однажды Мадина увидела, что он плачет, держа в руке мамино платье. И вообще его приводит в волнение не только платье, которое носила мама, но и все, к чему она прикасалась. Прибираясь в избе, Мадина обнаружила под нарами старую мочальную кисть и понесла во двор, чтобы выбросить, а отец остановил ее: — Постой-ка, Мадина, не выбрасывай. — Зачем она? — удивилась дочь. — Ведь вся уже истерлась? — Пусть лежит, — сказал отец и положил эту ни на что ни годную вещь на припечек. — Помню, перед Первомаем Гульбану этой кистью побелила избу. Я ее по завязке узнал. Она, — тут отец усмехнулся, — все развязывалась и рассыпалась. Дай-ка, говорю, завяжу ее покрепче. И скрутил проволокой... В такие моменты Мадине становится не по себе. Накатывает горечь, хочется закричать: «Хватит, не береди душу! Ее уже не вернешь!..» Да, маму не вернуть. Мадина уже свыклась с этой мыслью. Надо как-то жить дальше. Если, дай-то Аллах, отец добьется, чтобы вернули отобранную корову, тогда мальчонки вдоволь напьются молока. Тогда и сам он не ворочался бы всю ночь в постели, не вздыхал... — Подружка! Мадина, задумчиво глядевшая на огонь в очаге, обернулась на голос Галимы. У той — рот до ушей. — Ты что это запыхалась, будто медведь за тобой гнался? — Мадина, из района человек приехал, Абдельахатом, что ли, звать. Он хочет собрать молодежь в клубе, будет отбирать талантливых на учебу! — Ну и?.. — Я как услышала, так сразу побежала к тебе. — Я-то тут при чем? — У тебя же голос! Споешь! — У меня и без этого забот хватает. — Да ты что?! — вытаращилась Галима. — Мой папа говорит: если бы подучить Мадину, настоящая бы артистка получилась. — Артистка... — Мадина погрустнела. — У меня так пальцы болят, что ночью заснуть не могу. Меня, Галима, поставили раздаивать первотелок. — Станешь артисткой — ни доить, ни навоз выгребать не будешь! — У меня же... образования нет. — Так я же говорю: на учебу будут отбирать. Нам, говорят, нужны молодые таланты, сама слышала! — Он молодой? — спросила Мадина и покраснела. — Ну, не старый. Прилично так разговаривает. Культурный. — Мне нечего надеть, чтобы идти туда. — А эта... одежда твоей мамы — где она? — В сундуке. — Ну-ка открой сундук! — Это ведь... память о маме. — Ну и что? Не продавать же понесешь! — Неловко... Еще застесняюсь там... — заколебалась Мадина. — Торгуешься, будто я тебе дом продаю! — Галима решительно открыла сундук и начала выкладывать хранившиеся в нем богатства: расшитый золотыми нитями елян, красные сафьяновые сапожки, платье, украшенное лентами и оборками, звонкие накосники, браслет... — Эх, был бы у меня такой наряд!.. Давай-ка сперва я сама его примерю! Мадина смотрела на возбужденную подружку с некоторой завистью. Стать бы и ей хоть ненадолго такой же беспечальной, забыть свои горести! Может, права Галима — стоит попытать счастья? Жаль, отца дома нет, что бы он посоветовал? * * *
— Ну и испугала ты меня! — говорил он, убирая прилипшие к ее лбу колечки волос. — Мне ведь сказали, что ты лежишь, мертвая, на улице. Ты уж сильно не переживай. Я теперь всегда буду рядом, ладно? Эх, если бы и раньше он с ней так разговаривал! Словно подменили его... А не переживать у Раузы не получится. Только не знает она теперь, на кого обижаться. Если бы Сибагата отняла у нее какая-нибудь женщина, не растерялась бы, знала, кого проклинать, у кого волосы выдрать. А тут ведь совсем иное: будто гром с ясного неба грянул и унес Сибагата. На Аллаха бы взроптала — не положено, и на судьбу пожаловаться она не может: что ни говори, подарила ей сына. А сердце горит. Пламя распространяется по всему телу. Ай, тяжело это терпеть! Вон уже алеет заря. Зачем она разгорается? Для кого взойдет ослепительное солнце? Сияние дня больше ее не порадует... Payза все же встала, умылась. Привычно налила воды в самовар, подоила корову, выгнала ее в стадо. Посадив Хусаина завтракать, и сама присела рядом, но есть не хотелось, чай показался отвратным, с привкусом золы. По привычке же ноги как бы сами понесли ее в сельсовет. Сегодня, правда, она запоздала, солнце поднялось уже довольно высоко. Подумала об Ихсанбае: может быть, и не появится в канцелярии, тоже ведь, бедняга, осиротел. Но Ихсанбай оказался на месте. Господи, никогда еще Рауза не видела его таким сумрачным. С горя, что ли, лицо у него такое свирепое или с похмелья? — Здравствуй, сынок... Рауза и сама не ожидала, что с ее языка сорвется слово «сынок». А Ихсанбай вскочил в ярости, заорал, схватив стоявший на столе чернильный прибор: — Какой я тебе сынок?! Катись отсюда, б... старая, пока я тебя не пришиб! И больше здесь не появляйся! Рауза растерялась, но быстро взяла себя в руки и даже почувствовала удовлетворение: ну вот, нашелся человек, на которого она может выплеснуть свою боль и злость. Встала, расставив ноги пошире, уперла руки в бока. — Как ты назвал меня, Ихсанбай? Ну-ка повтори! С чего это ты взялся обличать меня в блуде? За всю свою жизнь всего-то двоих мужчин я к себе допустила — не пьянствовала, не развратничала... — А спать с чужим мужем, по-твоему, не блуд? — У нас все было чисто, по любви, не то что у тебя, жеребца косячного! Пока другие воевали, ты ни одну солдатку в ауле нетронутой не оставил! Ихсанбай побагровел так, что, казалось, вот-вот с лица брызнет кровь. — Ты соображаешь, что несешь?! — Соображаю и тебя не боюсь! Думаешь, если люди молчат, никто ничего не знает? Близнецы Гульбану с неба упали? Ты, пес, погубил несчастную! — Поклеп! У тебя нет доказательств! — А-а! Доказательства тебе понадобились? Пожалуйста: у обоих мальчонок на лице родимые пятна — как у их деда, твоего отца. Нужны еще доказательства? — Вон отсюда, исчезни с моих глаз! — Ты меня из сельсовета просто так не прогонишь, я здесь всю жизнь проработала — к пыркурору обращусь! К самому Камалетдинову зайду! — Круто развернувшись, Рауза лицом к лицу столкнулась с вошедшим в кабинет Абдельахатом. — А, Абдельахат-кустым, вот слышал, как в Тиряклах издеваются над людьми? Вы там кровь проливали, а этот в тылу день и ночь пьянствовал, баб тискал... — И тебя, что ли? — язвительно бросил Ихсанбай. — Еще чего! Упаси меня Аллах от такого, как ты, пакостника! Payза ушла, выкрикивая еще что-то уже на улице. Ихсанбая трясло, стиснул зубы, стараясь взять себя в руки. Как-никак перед ним представитель районной власти. Надо выглядеть спокойным. Уже совсем другим голосом Ихсанбай предложил: — Садись, Абдельахат-кустым! Не удалось вчера поговорить. Абдельахат сделал вид, что не придает значения тому, чему только что стал свидетелем. — До меня ли было тебе вчера! Такое вдруг горе! Пусть земля будет ему пухом... — Да-а... Неожиданно он ушел... — Ихсанбай вперил взгляд в дверной проем, словно там все еще стояла Payза. — Эта женщина его подтолкнула. Как говорится, седина — в бороду, бес — в ребро, связался отец с ней под конец жизни. Вот я сегодня и взорвался... Абдельахат достал из кармана портсигар: — Закурим? — Можно... Ихсанбай не имел представления, по какому делу приехал Абдельахат. Остановился у Мирхайдарова. А тот уже успел, наверно, кое-что напеть ему. Надо осторожно прощупать — что? — Ты, я слышал, в отделе культуры работаешь? — Да. Пришел к тебе как раз в связи с этим. Мы ищем особо одаренных ребят и девчат, чтобы послать на учебу. Надо своих для работы на культурном фронте выучить. Ихсанбай оживился: — Значит, нужны те, кто хорошо поет и пляшет? — Совершенно верно. Найдутся такие в Тиряклах? — Найдем! Созовем молодняк в клуб, я распоряжусь!.. * * *
— Зря вы это делаете, сынки! Места для строительства божьих храмов были определены еще при сотворении мира. Я этого не увижу, а вы, наверно, увидите: ваши дети или внуки восстановят здесь мечеть. — Нам, бабай, велено, мы и делаем, — ответил один из парней. — Приказ спущен сверху. Ты уж не проклинай нас. — Прежде чем проклинать, следует хорошенько подумать, — сказал мулла. — У проклятия, сынки, два конца. Один нацелен на проклинаемого, и то ли настигнет его, то ли нет, а другой остается у проклинающего… Здание клуба, то есть бывшей мечети, старательно возведенное старыми мастерами, переживет еще не одно поколение людей. Сосновое, оно вдобавок обшито сосновыми же досками. Оконные наличники покрыты искусной резьбой, диву даешься, разглядывая ее: сколько терпения надо было для сотворения такой красоты и сколько веков надо было для достижения совершенства в таком непростом искусстве! Абдельахат разглядывал знакомое с детства здание, как бы заново знакомясь с ним, когда подошел запыхавшийся Мирхайдаров. Не вытерпел, неспокойная душа, тоже решил посмотреть да послушать. — Задержался я, все дела, дела... Ты прослушивание еще не начал? — справился он. — Нет еще, идем! Войдя в клуб, увидели четверых девчат и троих ребят, сидевших на скамейке, остальные скучковались возле печки. Эти семеро, должно быть, решили показать, на что способны. Но когда дошло до дела, все застеснялись. Абдельахат объяснил, что сегодня лишь предварительное знакомство, а через две недели он приедет со специалистами, чтобы окончательно решить, кто поедет учиться. Тогда одна из девушек сказала: — Мы все равно отбор не пройдем, пусть только Мадина споет. — А кто из вас Мадина? жүктеу/скачать 0.54 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|