Поэтические воззрения славян на природу

Стр. 6: Название радуница г. Котляревский (О погребал. обычаях, 251) сопоставляет с ве­дийс. radanh — жертвоприношение от корня râd — давать, приготовлять, и дает ему значение обета (сер. дати). Но г. Лерх (Ж. М. Н. П. 1868, XI, 624) замечает, что слова radanh не сущест­вует. «Автор (говорит он), вероятно, хотел привести зендское râdanh, которому в санскрите сле­дует считать соответствующим radh-as. Но гортанное п перед h в зендском языке не имеет ниче­го общего по происхождению со звуком н в словообразовательном слоге ни русского радуница». Г. Даль производит слово «радуница» от глагола радовать; соглашаясь с его мнением, г. Лерх до­бавляет: «по корню своему и радуница и радовать могут быть одного происхождения с зенд. râdanh и снкр. râdhas, но суффиксы их разные».

Стр. 14: Чтобы избавиться от болезни, сербы проходят промеж двух костров, разведенных с помощью живого огня. — Гласник срп. друштва 1867, V, 167.

Стр. 24: В малорусских сказках (Рудченко, I, 83, 86) Солнце и Месяц, при посещении их странствующими героями, говорят: «що це таке, що руська кость смердить!»

Стр. 25—26: В Ливонии прежде, чем семья приступала к изготовленным яствам и напиткам, было в обычае бросать в огонь кусок мяса и плескать на горячие уголья пивом. — Ч. О. И. и Д. 1868, II, 62 (Олеарий).

Стр. 32: По свидетельству Аристотеля: «забота ведать всенародные жертвоприношения гражданской общины принадлежала, по религиозному обычаю, не особым жрецам, но лицам, занявшим сан свой от огнища, и которых здесь называли царями, там пританами, инде архонта­ми». Каждая община имела свой государственный очаг, свое огнище, блюстителем которого был царь; не способный к жречеству не мог быть и царем. Так, один из древних царей Сикиона был низвергнут, потому что, осквернив руки смертоубийством, уже не мог приносить жертв. «Гомер и Виргилий представляют нам царей, беспрерывно занятых священными обрядами. Мы знаем из Демосфена, что древние цари Аигики сами совершали все жертвоприношения, предписанные религией гражданской общины; знаем из Ксенофонта, что спартанские цари были главами лакедемонской религии... То же самое и римские цари; предание всегда изображает их священника­ми». — Куланж, 230—1, 239.

Стр. 34—35: У древних писателей встречаем выражения: «боги, сидящие у моего очага; Зевс моего огнища; Аполлон моих праотцев». «Умоляю тебя, говорит Текмесса Аяксу, именем твоего приочажного Зевса»; волшебница Медея говорит у Еврепида: «клянусь Гекатою, богиней, обита­ющей в святилище моего очага!». — Куланж, 160.

Стр. 37: Обычай зажигать на храмовый праздник большую восковую свечу, покупаемую на общий мирской счет, соблюдается во многих селах. В Мосальском и Жиздренском уездах такая свеча в продолжение целого года хранится в очередной избе и дому этому, как хранителю святы­ни, оказывается особенное уважение. За несколько дней перед наступлением храмового празд­ника со всех дворов собирают ржаной солод, хмель и разные съестные припасы, из которых ва­рится пиво и готовится обильная трапеза. В день праздника поселяне сходятся в церковь и после обедни подымают чествуемую икону и несут в ту избу, где стоит мирская свеча. Хозяин и хозяйка встречают икону с хлебом-солью, становят ее на лавке, усыпанной рожью, ячменем и овсом, и зажигают перед нею мирскую свечу. Затем совершается молебствие, и по окончании его икона и свеча переносятся в следующий очередной дом, где также служат молебен. После того икону возвращают в церковь, и праздник заключается общественным пиршеством. — Вест. Р. Г. О. 1853, III, 3-4; Географ. Известия 1850, III, 329; Терещ., V, 150.

Стр. 48: Лат. termo, termen, terminus, греч. τέρμα, τέρμων — граница, рубеж, межа (in-trare, extrare, trans = вед. tiras, гот. thairh, др.-в.-нем. durn — через). — Курциус, 189.

Стр. 49: Перемещать межевые знаки с недобрым умыслом (т. е. ради собственной выгоды) считается у словенцев за величайший грех; кто это делает, того наказывают злые духи. — Književnik, година 3-я, вып. III—IV, 456.

Стр. 50: На Руси принято некрещеных детей хоронить под порогом дома, а самоубийц — на дорогах; перекрестки потому и страшны народному воображению, потому и признаются за мес­та полуночных бесовских сборищ, что они исстари были посвящаемы усопшим и состояли под охраною родовых эльфов (т. е. блуждающих душ предков). По свидетельству Олеария (Ч. О. И. и Д. 1868 г., II, 60), в Ливонии некрещеных детей хоронили не на кладбищах, а где-нибудь на дороге, преимущественно на перекрестках. Литовцы еще в XVII в. совершали погребальные об­ряды среди полей или в лесах, и каждый отдельный род имел свое собственное огнище — для со­жжения своих усопших. У Длугоша читаем: «Lituani tamen, cum silvarum et nemorum abundarent multitudine habebant speciales sulvas, in quibus singulae villae et quaelibet domus atque familia speciales focos obtinentes decedentium cadavera solebant conflagrare». Он же говорит о жемаитах: «In praefatis sylvis habebant focos in families et domos distinctos, in quibus omnium charorum et familiarum cadavera cum equis sellis et vestimentis potioribus incendebart». Могильные холмы слу­жили в старое время пограничными знаками; ezagulis означает в литовском языке могилу, кур­ган и межевой камень; deus Ezagulis (Ezagullys) — тот, кто покоится на меже (усопший) = deus tumuli (Joh. Lasicii Poloni de diis samagitarum libellus, 34—35, 58, 66).

Стр. 55: Чех, замечая на своем теле темные пятна — как бы от ушиба, говорит: «Umrlý na mne sáhnul v noci» — мертвец давил меня ночью (Труды Моск. Археолог. Общ., I, вып. II, ст. Потебни, 171).

Стр. 57: В Костромской губ. вешают в курятниках камни (так называемые курячьи боги) для того, чтобы кикиморы не давили кур. — Послов. Даля, 1058. Один из этих камней, доставленный в Московское Археологическое Общество (см. Археол. Вестник, 1867, IV, 186), носит на себе следы искусственной отделки: он изображает голову, у которой видны глаза, уши, нос и про­сверлены ноздри.

Стр. 79: По мнению г. Котляревского (О погребал, обыч., 198), «этимология слова рай ука­зывает на понятие солнечной, воздушной области: корень raj (радж), от которого оно происхо­дит, обозначал первоначально впечатление небесного блеска, небесного моря, светлой облачной страны; в таком смысле термин употреблялся в Ведах... Ирий и вырий только иные лингвистиче­ские формы слова рай, прямо происшедшие от того же корня, только в иной форме arj». Г. Лерх (Ж. М. Н. П. 1868, XI, 623—624) замечает, что в нашем праязыке не могло существовать корня raj; общеиндоевропейской формою для санск. raj должно принять arg; M. Мюллер, на которого ссылается г. Котляревский, говорит о санск. существительном rajas (раджас) — первоначально блеск, потом вода (т. е. блестящая) и, наконец, облако; в некоторых местах Ригведы множест­венное число от раджас означает облачное небо.

Стр. 78: Рус. алатырь-камень и греч. ήλέχτρον восходят к санск. корню ark (= άλχ ) — блистать, испускать лучи (arkas — луч, солнце, кристалл, медь, arkis — блеск): ηλέχτωρ — солнце, т. е. сия­ющее, ήλέχ-τρον — блестящий металл (смесь золота и серебра). — Курциус: Grund-züge der griech, etymol., I, 107; Bulletin de I Academie Imp., т. XII, стат. Куника о некоторых славянских названиях пурпура, солнца и янтаря, 40; Вест. Евр. 1868, IX, ст. Гильфердинга, 212: латырь = лак-тырь; окончание тар, тра означает существо или предмет, производящие какое-либо дейст­вие. В азбуковниках читаем: «илектр-камень зело честен от великих камней, именуем златовиден, убо вкупе и сребровиден... проявляет неумаляемую и чистую светлость... и световидную и небесную зарю». — Сахаров., II, 160. В древнейшем англосаксонском памятнике на вопрос: «Что такое солнце?» — дан следующий ответ: «Солнце — горюч камень». — Мюллера: Опыт ист. обоз. рус. слов., I, 335 (из Migne: Dict. des apocryphes).

Стр. 81: Которая рыба прянет сама из реки в лодку, ту рыбу свари и дай съесть жене: от того жена станет детей родить. — Ч. О. И. и Д. 1867, IV, смесь, 157.

Стр. 87: В старинном литовском словаре Deiváitis — синоним Перкуна; женская форма Deiváite (Dëváite) означает богиню дождей, а во множественном числе deiváites, dëváites — ним­фы источников и рек (первоначально, дождевых потоков). — Lituania Шлейхера, 24.

Стр. 92: Санскр. dhê, dhajâmi — bibo, lacteo, dhâtr — nutrix, dhênus — доящаяся корова, milchkuh, зенд. daina — weibchen, греч. υήσυαι — доить, τίυήυη , τίτυη — кормилица, τίτυος — материнская грудь, гот. daddjan — кормить грудью, швед. dadda — кормилица, мамка, швц. dodô — мать, др.-в.-нем. tâu — lacto, tila — mamma, сл. дою, до-илица. — Курциус, 217; Дифенбах, II, 608. Вероятно, к одному корню с этими словами относит­ся и сербская додола; если принять такое производство, то под именем додолы должно разуметь богиню, изливающую из своих облачных грудей молоко-дождь, производительницу земных уро­жаев и всеобщую кормилицу.

Стр. 94—95: Чтобы излечиться от желтухи, сербы берут желтоногого петуха, купают его в воде и потом пьют эту воду, как лекарство. — Гласник срп. друштва 1867, V, 187.

Стр. 124: В Олонецкой губ. (Памятн. книжка Олон. губ. на 1866 г., 18—19) рассказывают, что водяной, переселяясь на другое место, прорывается ручьем и приготовляет для себя новое озеро.

Стр. 129: По свидетельству Ибн-Дасты, русы приносили в жертву мужчин, женщин и лоша­дей. Жрец (кудесник) накидывал на шею обреченного человека или животного петлю, подымал его на бревно и, умертвив удушением, восклицал: «вот это жертва богу!». — Ж. М. Н. П. 1868, XII, ст. Хвольсона, 674.

Стр. 140: У русов, говорит Ибн-Даста (Ж. М. Н. П. 1868, XII, 674, 769), если обе тяжущие­ся стороны недовольны приговором вел. князя, то окончательное решение дела предоставляется оружию: чей меч острее, тот и одержит верх. Побежденный должен смириться и удовлетворить победителя.

Стр. 157: Чтобы предохранить себя от зубной боли, чехи берут осколок дерева, в которое при первой весенней грозе ударила молния, приготовляют из этого осколка порошок и чистят им зубы, или: заслышав первый весенний гром, они берут кусок железа и держат его в зубах во все время, пока продолжаются небесные раскаты. — Громанн, 40, 169.

Стр. 157—8: В Нижегородской губ. раскалывают осину и пронимают сквозь нее детей, боль­ных грыжею (Нижегор. Сборн. 1867, 1, 179); в рукописных сборниках заговоров и лечебных на­ставлений предлагается совет: «сыщи рябину древо, чтоб отростелина была бы от нее, да отсеки ее, да расколи надвое, да свяжи в концах посконною ниткою, и пройди сквозь рябину трожды» (Рыбник., IV, 250).

Стр. 159: В «Киевлянине» (1865, 52) записано народное предание, что крест, на котором распяли Спасителя, был сделан из осины и что в наказание за это Бог обрек означенное дерево на вечную дрожь. В Германии уверяют, что дерево, на которое садится мар (mâr), дрожит — хотя бы вовсе не было ветра, и вскоре потом засыхает. — Germ. Mythen, 712.

Стр. 166: Ливонцы, самогиты и русские чтили духа, пребывающего в священных рощах и де­ревьях; думали, что он обитает «sub sambuco», и под этим деревом ставили для него хлеб, пиво и другие приношения. — De diis samagitarum, 20. В Ливонии, по словам Олеария (Ч. О. И. и Д. 1868, II, '61), народ обвязывал некоторые избранные деревья красными лентами и совершал под ними суеверные моления и обеты.

Стр. 176—7: По рассказам гуцулов (Пантеон 1855, V, ст. Вагилевича, 50), дикие жены живут в пещерах, на неприступных местах; ночью они собираются толпами, бегают по полям и лесам, хлопают в ладоши и, завидя путника, бросаются на него и начинают щекотать. Гуцулы представ­ляют их высокими, худощавыми, с бледными лицами и длинными, растрепанными волосами; вместо пояса они обвязываются травою.

Стр. 197: Пáпороть, пáпороток — птичье крыло (Толков, слов., II, 12).

Стр. 202—203: Стон мандрагоры = гром; сравни стонати, греч. στένο , лат. tonare, и tonitru нем. thunar. — Археол. Вест. 1867, IV, 156. Гроза стонет: «нощь стонущи ему грозою птичь убуди» (Слово о полку).

Стр. 203: Разрыв-траве соответствует камень, приносимый, по немецкому поверью, дятлом (donnerstein). Если завязать платком гнездо сойки, то, по рассказам чехов, она принесет камешек, от прикосновения которого тотчас же распутаются все наложенные уз­лы. С помощью этого камня можно находить сокрытые в земле клады. — Археол. Вестн. 1867, IV, 150.

Стр. 212: Широколистый, красноцветный чертополох обладает великою силою. Чтобы изба­виться от преследующего черта, советуют бросать в него цепкими шишками этого растения. Чертополох прогоняет, изводит червей: поверье, относимое первоначально к демоническим змеям. На то же могучее свойство поражать демонов (волка или змея-тучу) указывает и назва­ние зверобой, придаваемое различным травам и между прочим желтоголовнику (малор. горицвит) и кунальскому желтоцветному зелью (польск. swiętojanske ziele, нем. Johanniskraut). — Ар­хеол. Вестн. 1867, IV, 148-150.

Стр. 221: В Германии существует поверье: если при повороте солнца выстрелить в него в са­мый поддень, то на землю канут три капли крови, из которых, как из семени, и вырастает папо­ротник. — Кун, 221.

Стр. 249: Слав. рамо, нем. arm и лат. ramus — сук, ветвь, отрасль.

Стр. 261—2: Греч. τύφω — жгу, τύφος — дым, мрак, τυφών , τυφώς — вихрь, ср.-в.-нем. dimpfen (dampfen) — испускать пары, чад, литов. dumpja — раздуваю огонь, снкр. dhûp, dhûpajâmi — suffio, fumo, dhûpikâ — туман (Курциус, 194).

Стр. 267. В сербских песнях Петрановича (стр. 181—2, 187, 190) читаем: a) «змaj долеће — код jeзepa у траву пануо, око себе очим' расв'jетлио; онда скиде крила и окриље, кpaj jeзepa у траву турио, па се купат' стаде у jeзepy». Юнак пускает в змея стрелу — тогда змей «из'jезера у траву скочио, па обуче крила и окршье» и поднялся к небу под облака. b) «Лети змaje као ватра жива... очим' витла, а ватру просипа». с) «Кад се змaje крила добавио, начини се гyja шаравита — су шест крила од пламена жива».

Стр. 271: Когда случится солнечное затмение, в Краине думают: «да нека аждаjа Врколак xoћe да прогута (проглотить) сунце». Большие и малые выбегают тогда в поле и ударяют в котлы, тазы и во все, что только может издавать громкие звуки, дабы испугать змею-оборотня. — Гласник срп. друштва 1867, V, 194.

Стр. 283: «Приехав у такий-то город, и на ввесь город той одна криниця, и в тий криници сидить змий з'дванадьцятьма головами. И то так: як идуть вси по воду и ведуть одну душу, то вин ззисть jиjи, а вони наберуть соби води, а инакше не можна» (Рудченко, 126). В другой сказке упоминается колодец с целющей водою, возле которого приковано к столбам двенадцать огне­дышащих змеев (ibid., 135).

Стр. 284: Когда бывает засуха, сербы думают, что где-нибудь в окрестностях появилась змея, ловят ее и убивают. — Гласник срп. друштва 1867, V, 95.

Стр. 295: Заклинатель, желающий уничтожить жатву в полях своего недруга, берет обеими руками змею и, произнеся заговор, выпускает ее в окно или двери с этими словами: szmikszt per eszè! (иди через поле). Вслед за тем жатва будет истреблена градом и червями. Если же заклина­тель имеет в виду хлеб, собранный в амбарах, то говорит змее: szmikszt per aruda! (ступай в за­крома). — De diis samagitarum, 37.

Стр. 321: Олеарий (Ч. О. И. и Д. 1869, 1, 429), описывая путешествие свое по Волге, упоми­нает о двух краснопятнистых змеях, которые всползли на корабль. Когда русские гребцы увиде­ли этих змей, то очень обрадовались и говорили, что надо их беречь и кормить, что это добрые змеи, предвещающие попутный ветер.

Стр. 323: Гр. χαίνας — разверзаться, зевать, χαος — пропасть, бездна Курциус сближает с лат. hisco, hio, hiatus, сканд. gin (gähne), слав. зiяти, зеять, зев.

Стр. 367: Латинское manes (души усопших предков и пенаты) стоит в родстве с инд. manus, нем. mann, слав. мжж. — Дифенбах, II, 32; таким образом, по буквальному значению этого слова manes соответствует лужицким людкам.

Стр. 372: Литов. barstukai (barstuссaе = парстуки) — гномы, обитающие в домах и житницах; домохозяева чествовали их приношениями; для этого вечером накрывали стол в житнице (in horreo), ставили на нем хлеб, мясо, сыр, коровье масло и пиво, а поутру на другой день приходи­ли смотреть: от каких именно яств вкусили домовые духи. Если это был хлеб, то ожидали хоро­шего урожая в полях, а если мясо, то умножения стад. Другое литовское название, присвояемое домовым карликам — кауки, о которых сохранилось следующее известие: «kaukie sunt lemures, quos russi uboze appellant, barbatuli, altitudine unius palmi extensi», т. е. бородатые, величиною с ладонь. — De diis samagitarum, 16, 20; Lituania Шлейхера, 25. У гуцулов известен домовый ге­ний, дидо, дидух — сам величиною с пядень, но с старческой, безобразной наружностью, боль­шою головою и седой бородой. — Пантеон, 1855, V, 46.

Том III
Стр. 27: В малорусской сказке Смерть олицетворяется в женском образе: «на дорози в боло­ти сидить баба и просить царевича, щоб вин jиjи витяг з'болота. Що стаи не царевич пидъjизжа­ти, то кинь так харапудицця: хропе да сопе, та низдрями паше... (Наконец) царевич витяг ту бабу з'болота. От баба та и каже царевичу: я — не баба, я — Смерть!» Замахнулась на него — и в ту же минуту царевич пал бездыханный (Рудченко, I, 99).

Стр. 48—49: В сербских заговорах к демонам болезней причисляются: «немитце, недоjени­ци — вилле, вештице и ветрови», нападая на человека, эти злобные духи пьют его очами, поеда­ют зубами, а зубы у них остры, как серп. Силою заповедного слова заклинатель изгоняет их из головы, мозга и других частей тела и посылает туда, где не блеют овцы, не ревут коровы, не лают псы и не поют петухи, где не палят в храмах свеч и не поют священных песен. Умывая больного целебной водой — с громовой стрелки и угольев, причитывают: «иди, болю, у гору и у воду, у високе висине, у дубоке дубине, где певац не пева, где кока не кокоће». Кто заболеет грозницею, тот должен обойти вокруг вербы и прилепить к ней восковую свечу, дабы передать свою болезнь этому дереву. От костолома прибегают к следующему средству: берут калач и несут к глоговому дереву, «држећи га на оном месту, где боли», потом этим больным местом трижды потирают о дерево, с приговором: «у глог улог, а у тело одлог!» Калач оставляют на дереве, а сами уходят до­мой, не оглядываясь назад. — Гласник, срп. друштва, 1867, V, 166, 170, 179, 187, 194.

Стр. 80: В сербских песнях, собранных Петрановичем (стр. 48, 50), читаем:
a. Извила се (вила-нагоркин а) небу под облаке

И одлеће стрмо низ планину.

b. Ал'се вила кроз облаке виja.
Стр. 83-84:
Bиjajy се (вилы) небу под облаке,

Златне стр'jеле носе у рукама,

Те raћajy орла под облаком (ibid., 288).
Стр. 84—85, 89—90: В песне, озаглавленной «Женидба Реље Бошњанина с вилом»:
Како Рел(ь)а танко пoпиjeвa,

Планина се планиии одзива,

А долина долини одзива,

А са горе полиjеће лишће.

То зачуле на планини виле,

Jepe су се састануле биле,

На ливади коло ухватиле,

Пак окрећу коло наоколо.

Да обуче крила позлаћена,

Да изиће на друм у планину,

Да дочека Рел(ь)у Бошн(ь)анина,

Извади му оба ока црна?
Вила Анћелиjа надела позлаченные крылья, вышла на широкое поле, полетела и нагнала юнака:
Бирдем н(ь)ему очи помрачила,

Помрачила, па их ископала.

На jyнaкe болест натурити —

Главобол(ь)у, л(ь)уту срдобол(ь)у.
— Не боюсь! — отвечал Янко, — в облаках настигнут тебя мои стрелы, в дубравах — мои со­колы, на полях — хорты, а в морской глубине златокрылая птица. Разгневалась вила,
Па се диже небу по облаке,

Те стpиjел(ь)a од бoja jyнaкe

Посред пaca y jyначко срце.

Док му трипут облећела вojcкy,

Попадаше по пол(ь)у jунаци,

Као да их громови побише.

Стр. 93: Слово юдо г. Гильфердинг объясняет др.-индийским jâдac — водяное животное (Вест. Евр. 1868, IX, 201). О самовилах см. статью Верковича в Моск. Универ. Известиях 1863, III, 255-8.

Стр. 95:
Bjeтpa нема, а планина jeкнy,

Зелене се повиjаjу jеле,

Врхови им у тле yдapajy,

Док ево ти виле бродарице,

Вила паде код тиха jeзepa.
Сняла с себя «крила и окриље», оставила их на берегу и бросилась в светлые воды; пока вила купалась, Богдан Лютич похитил ее крылья и тем самым заставил ее сделаться своею женою. Вскоре после того, как родился у них сын, вздумала вила показать свое искусство в танцах, вы­просила у мужа крылья,
Три пута je колом окренула,

Четврти се небу подигнула.

Стр. 100—101: Польское zwłoki (съвлъкы), равносильное русскому останки, указывает на представление трупа внешним покровом, одеянием, оставленным отлетевшею душою. — О по­греб. обычаях Котляревского, 195.

Стр. 105: Завидя падающую звезду, приморские сербы говорят: «чья-нибудь свеча погасла!», т. е. кто-нибудь умер. Чехи утверждают, что каждый человек имеет на небе свою звезду и, когда наступит ее конец — večer, звезда слетает на землю, а человек умирает и удаляется в горние об­ласти. По болгарскому поверью, звезда и нарождается и умирает вместе с человеком. Чтобы по­губить человека, вещица снимает с неба его звезду и гасит ее в колодце. — О погребал. обыч., 190-1.

Стр. 110—111: В сербской народной поэзии постоянный эпитет души — легкая: лака душа. По мнению болгар, душа по выходе из тела летит в виде птички или бабочки и садится на бли­жайшее дерево. В чешской Александроиде души павших в бою представляются летящими, как распущенное стадо. По закате солнца души летают на кладбищах, как голуби. — О погреб. обыч., 189-190.

Стр. 117: По мнению г. Котляревского (О погр. обыч., 21), «передавая греч. παράδεισος словом порода, переводчики желали избежать употребления языческого термина рай и для этого только слегка славянизировали греческое слово; что слово рай им было извест­но, это доказывается обстоятельством, что в тех же памятниках мы встречаем и его, но как бы обмолвкой, мимоходом. Род, родьство в значении геены явились: во-первых — вследствие от­сутствия народного термина, который мог бы обозначить предмет, чуждый понятиям; во-вторых же — по близости и смешению двух греческих слов: γέεννα и γενεα , γέννησις = род, родьство». Мы позволяем себе не соглашаться с этим мнением почтенного ученого. Трудно доказать, чтобы термины «род» и «родьство» употреблялись нашими переводчиками бессознательно — только вследствие плохого знания греческого языка и смешения слова γέενα с γενεά ; что переводчики хорошо понимали различие означенных слов — это доказывается тем, что в геене они усматривали не просто род, но род огньнный, родьство огненное или огнь родный, родьствьнный. По древлеязыческим представлениям, жизнь по смерти была жизнью в сре­де усопших праотцев; «умереть» значило: удалиться в то загробное царство, где собираются все отжившие родичи — и добрые, и злые = «отойти к предкам», вселиться в род. Когда, с принятием христианства, появилась необходимость резко разграничить области посмертного пребывания праведных и грешных, то переводчики предназначенную для последних геену стали истолковы­вать «огненным родом», а для обозначения царства блаженных приняли термин «по-рода»; на что, может быть, и были наведены случайным созвучием этого слова с греч. παράδεισος . Термин этот, однако, не удержался и сменился словом рай — вероятно, потому, что самое название рай (цветущий сад) более соответствовало понятию библейского Эдема, тогда как «порода» намека­ла на языческое представление о стране дедов. «Удивительно (замечает г. Котляревский), что термины род, родьство, порода придуманы разными лицами почти в одно и то же время, ибо встречаются в различных одновременных памятниках; быть может, они идут из одной школы (?), от одного учителя». Думаем, что такое удивление напрасно; употребление этих терминов объясняется тем значением, какое соединяла с ними народная речь.

Стр. 120: Душа представлялась малюткою, и потому народ любил называть ее уменьшитель­ными именами: душка, душица, душечка. — О погреб, обыч., 190.

Стр. 121: «Vielona (Velonis — deus animarum. cui turn oblalio offertur, cum morlui pascuntur». Лит. véle — мертвец, летт. welli (муж. ) и weles (женск. ) — manes (De diis samagitarum, 13, 35).

Стр. 129: Сербы принимают крик гайвранов за предвестие смерти и, заслышав его, говорят: «ту ти глас, а за морем част». (Гласник, 1867, V, 195). По чешскому поверью, души усопших пасут на лугу петушков (т. е. стерегут в раю небесные блески = молнии) и с дикими гусями (мифическое обозначение плывущих облаков) свет сторожат. — О погреб, обыч., 86, 197.

Стр. 131—2: При полете неистового воинства (т. е. во время грозы) раздаются многочислен­ные голоса плачущих детей; вопли их = завывание бури, слезы = дождя. — Roggenwolf und roggenhund, 13.

Стр. 132—3: Сербская песня о хождении Богородицы по аду и раю (Петранович., 20) гово­рит: отворились врата «рая белого» — «игpajy се по pocнoj ливади, игpajy се све праведне душе». По указанию малорусской сказки (Рудченко, 101—102), добрый молодец, спустившись в глубо­кий колодезь, очутился на том свете — среди большого сада, в котором зрели плоды, наделяю­щие богатырскою силою.

Стр. 134: Отец и мать, у которых умер ребенок, до тех пор не должны вкушать от новых пло­дов, пока не оделят ими бедных сирот — в поминок за душу своего дитяти; в противном случае усопшее дитя не получит на том свете райских плодов, вынуждено будет грызть свои пальцы и станет горько плакаться на своих родителей. — Гласник, срп. друштва, 1867, V, 98.

Стр. 139: Чехи и мазуры вешают на дверях платок — для отдохновения прилетающей души (О погреб. обыч., 207).

Стр. 141: Котляревск. О погребальных обычаях, 194—195. «Со смертью душа отправляется в иную, далекую область... В этом смысле говорил Владимир Мономах своим детям, что он стоит на далечи пути; по малорус. поговорке, смерть — неминующая дорога; рус. обл. странствовать значит — хворать; удорожить — довести кого-нибудь побоями до смерти, в сербском причита­нии к мертвому обращаются с вопросом: "ћe ћеш, господаре, на том тамо путу далекоме оклено се никад не долази; словенцы также причитают над умершим отцом: па dalek mi ti put ode s'kog te neču dopogledat; душа на пути = человек умирает... В песне о Забое два раза упоминается об отшествии к отцам в смысле смерти (otide k otcem); равносильное этому выражение встречаем и в Повести врем, лет: приближитися или приложитися ко отцем и дедом». К преданиям о перепра­ве усопших через воздушное море можно добавить следующее указание: в малорус. песне де­вушка просит ангела поплыть «до батенька (умершего) по морю» и принести от него вести. Судя по некоторым свидетельствам, у славян существовало представление о проводнике душ, кото­рый сопровождает их по трудному пути на тот свет. «Таким, кажется, был Ний или Ния, о кото­ром упоминает Длугош: Plutonem cognominabant Niia, quem inferorum et animarum, dum corpore linquunt, servatorem et custodem opinabantur, postulant se adeo post mortem in meliores inferni sedes deduci. В лингвистическом отношении имя Ния или Ныя не представляет препятствий к сближению с Нава... Не сюда ли относится и славянский Нават, о котором однажды упоминается в Супрасльской рукописи: ω нафане, чим дръзнАв отвештати хоштеши наватом (т. е. смертию) поем'ем». Гайк указывает на старинный обычай класть в руку усопшего деньги, назначаемые для уплаты загробному проводнику — Водце и перевозчику через великий поток или воздушное мо­ре — Плавце (ibidem, 142, 200, 204).

Стр. 143: Болгары дают Млечному Пути название Влакнен (волокнистый) мост и думают, что по нем проходят души усопших. — О погреб. обыч., 203.

Стр. 143—4: Чехи дают мертвому сапоги, которые он должен износить на пути к небесному жилищу отцов. — О погр. обыч., 210.

Стр. 149: Детская песенка (Бессонов., 27):

Загорелся жучий дом;

Бежит жук с ведром

Заливать свой дом.

Стр. 184: «Смерть разрешает, развязывает узел или нить существования, и кажется, что сло­ва кончина, суд и судьба, употребляющиеся в языке для обозначения смерти, имели в старину именно такое, а не иное знаменование: кон (позд. чин) = отрезанный предел, кончина = отрезан­ная нить жизни, суд же и судьба = развязка, разрешение, расплетение. Первоначальное этимо­логическое значение слова суд явствует из родственных немецких: гот. sundro, др.-в.-н. suntari, нынеш. sondern, др.-сев. sundra — dissecare, discerpere, отделять, развязывать, разрешать (узы?); значение же слова кон ясно и из славянского запаса: по-чин, о-чинить, и др. Корень бу­дет кап — колоть, резать, прекращать существование». — О погреб. обыч., 194.

Стр. 196—7: В малорусской сказке (Рудченко, I, 161—2) Беда, встретившись с богачом, говорит ему: «чого хочешь, чоловиче, чи за молоду мъясо jисти, а на старость кистки гризти, чи за молоду кистки гризти, а на старость мъясо jисти?» Богач выбрал последнее — и тотчас же обеднял; снова разжиться удалось ему только к старости.

Стр. 217: В Виленской губ., при выгоне скота в поле, знахарь берет пояс, затыкает его в дужку замка, кладет замóк и пояс посреди дороги и перегоняет через них стадо, причитывая: «как замкнут этот пояс, так да будут замкнуты у зверей пасти!». — Вилен. Сборн., 1, 192.

Стр. 280, 290: Баба-яга, зализна нога, сторожит целющую воду. — Рудченко, I, 87, 135.