Поэтические воззрения славян на природу
жүктеу/скачать 4.02 Mb.
|
| 1 Н. Р. Ск., vii, 2.
2 Ibid., V, 42; VIII, 1, 13; сличи. Slov. pohad., 134—6; Штир, 43—46. По свидетельству некоторых сказок (Шотт, 25; сб. Валявца, 212—4; Slov. pohad., 162—5; Эрбен, 56—57), булавка, воткнутая в волосы красавицы, превращает ее в голубку, т. е. одевает ее в «пернатую сорочку» или облачный покров. 3 Pentamerone, 45. 4 Симрок, 168—9. этого безумного веселья я успокою вас на вечные времена: ты и твоя дочь, и царский двор, и целый город со всем, что в нем живет, должны окаменеть, и такое окаменение будет продолжаться до тех пор, пока не явится тот, кто меня пересилит». Таинственный гость был дьявол; по его слову вмиг все окаменело. Ровно через тысячу лет является избавитель; он состязается с дьяволом, кто из них в силах выпить больше вина, и при этом запирает его в бочку. Едва черт попал в винную бочку, как вдруг все ожило и дворец исполнился опять суеты и движения. Неистовые пляски царевны указывают в ней существо стихийное; это — те пляски, которые доныне видит народ в полете вихрей, несущих легкие облака и волнующих моря и реки, под звуки грозовой музыки. Во всех указанных видоизменениях сказка о спящем или окамененном царстве выражает одну идею: зимний сон природы и ее весеннее пробуждение, когда богиня Земля вступает в брак с просветлевшим Небом, прямее — с богом-громовником, орошающим ее плодоносным семенем дождя, или когда тот же громовник пробуждает к жизни дождевые тучи и заключает любовную связь с прекрасною облачною нимфою = с богинею весенних гроз. Оба представления: мать сыра земля, кормилица смертных, и богиня-громовница, творящая земные урожаи, соединяются в народных преданиях в едином образе мифической красавицы; об этом уже достаточно было говорено прежде. Последовательная смена лета и зимы есть неизменный закон, ничем не отвратимый приговор судьбы, и потому при самом рождении мифической красавицы (т. е. при начале весны) уже дается предсказание, что она во цвете полного развития заснет долгим непробудным сном и будет покоиться до тех пор, пока не наступит час избавления (т. е. новая весна). Предсказание это непременно должно исполниться; отклонить то, что требуется естественными законами, невозможно. Зимний сон или зимняя смерть природы уподобляются окаменению; потому что окованная морозом земля твердеет, как камень, и самые тучи, охваченные стужею, не дают более дождя и также представляются застывшими, окаменелыми. После бешеных плясок, каким предаются облачные девы и грозовые духи в зале небесного чертога, во время бурных осенних ливней, — они цепенеют под холодным дыханием зимы и не прежде пробуждаются к жизни, как в то время, когда благодатная весна наполнит облака-бочки живительным вином дождя. У болгар и сербов есть рассказ о том, как морозы превратили в камни бабу-пастушку вместе с ее овцами и козами (см. т. I, стр. 298)1. Подобно убитым сказочным героям, при окроплении их живою водою, — богатыри наших былин, возвращаясь к жизни из того окаменелого состояния, в какое повергло их злое колдовство, обыкновенно говорят: «ах, как я долго спал!»2 Окаменение большею частию совершается ведьмами и чертями, и это понятно, потому что и тем, и другим народные поверья приписывают разрушительные полеты грозовых бурь и мертвящее влияние вьюг и метелей. Разящую насмерть молнию миф отождествляет с губительным зубом демона-зимы, который в образе волка или свиньи захватывает в свою пасть (т. е. помрачает тучами) светлое солнце и наносит миру тяжелые раны действием трескучих морозов; наш язык допускает выражение: «мороз кусается». Это омертвение плодотворящих сил природы в зимний период времени греки запечатлели в сказании об Адонисе, который, к общему горю, погиб сраженный острым зубом вепря (I, 402). То же значение, какое в греческом мифе придано кабаньему клыку, в на- 1 Сличи у Шотта, 6. 2 Рыбник., II, 69, 77. родных сказках приписывается острию булавки (иглы, шпильки)1 и волшебному пруту, а в тех вариантах, где в гибели юного героя или героини желали ярче выразить непреложное предопределение судьбы, — веретену или кострике; ибо девы судьбы представлялись пряхами (см. гл. XXV). Смерть и воскресение природы — история, которая издревле интересовала человека и к которой он беспрестанно обращался в своих эпических сказаниях. Она передается и Старой Элдою в песне о всеми обожаемом Бальдуре. Сын Одина и Фригги, Бальдур был прекрасным и благодетельным божеством ясного летнего солнца; асы желали, чтобы он царствовал вечно, т. е. желали нескончаемого лета, и мать его Фригга поспешила взять со всего, что существует на земле, клятву не наносить вреда этому светлому богу, но при отобрании всеобщей клятвы она позабыла о ничтожном тунеядном растении, которое вырастает не на земле, а на деревьях: это — омела, у ботаников viscum album, нем. mistel. Асы собрались вместе, поставили в средину Бальдура и, пуская в него стрелы, любовались, как они отскакивали прочь и как ни одно острие не вредило ему. Но злобный Локи дознался, с какого растения не взята клятва, сделал стрелу из омелы и дал ее пустить слепому Гёдуру (Hödhr); пораженный этой стрелою, Бальдур пал бездыханным2, т. е. зимний мрак (= слепота) убивает всевидящее божество, закрывая его туманами и лишая ярких все согревающих лучей. Таким образом, уклонение солнца на зиму принималось за его насильственную смерть. Так как омела, по-видимому, вырастает не от семени и корня, то происхождение ее почитали чудесным. Думали, что она спадает с неба на ветви священных деревьев (дуб, ясень, акацию и др. ); следовательно, в ней видели ту тернистую иглу, которую роняет сокол-Индра при похищении сомы, или, что то же — колючий терн-молнию, вырастающий на облачных деревьях и с них опадающий на землю. По мнению Куна, первоначальный способ добывания огня был указан человеку самою природою. В своих девственных лесах он видел, как ветер, качая деревья, обвитые ползучими травами, тёр твердый сук о сухую лиану и от этого трения рождался огонь. Почти у всех индоевропейских народов те обрубки, из которых добывали «живой огонь», принято было обкладывать сухими чужеядными растениями. Сравнивая означенное явление с небесной грозою, древний человек узнавал омелу в молниеносной стреле, возжигающей дерево-тучу. Омела (пол. jemioła, чешск, jmel, серб. имела, мела = санскр. a-mala — незапятнанный, чистый, светлый) известна в Швейцарии под именем donnerbesen и признается обладающею теми же свойствами, что и springwurzel3. На Руси ей дают название вихорево гнездо4; а по сербскому поверью, под орешником, на котором выросла омела, всегда можно найти змею с дорогим камнем на голове и много других сокровищ5, что, с одной стороны, указывает на связь омелы с кладами, а с другой — роднит ее с тою змеиною травою, которая прикосновением своим исцеляет раненых и воскрешает убитых (см. гл. XX). По свидетельству Плиния, друиды считали омелу на дубах за дар, ниспосланный с неба, и за несомненный знак, что деревья эти избраны богами; они думали, что омела родится не от семян, а от помета диких голубей и дроздов, т. е. от молниеносных искр, роняемых грозовыми птицами (сравни с вышеуказанным уподоблением 1 Наоборот, враждебный сказочным героям, представитель демонической силы — кощей умирает тогда, когда сломан конец иголки (Н. Р. Ск., VII, 16). 2 Симрок, 8, 280—1. 3 Die Götterwelt, 206. 4 Толков. слов., 1, 1250. 5 Срп. pjeчник, 352. молний помёту облачных коней — I, 325). Любопытно, что в Нидерландах чужеядные растения называются maertakken и служат указанием, что там, где они выросли, садились отдыхать эльфы (мары), во время прилета своего из небесной страны (England). По мнению галлов, питье, приготовленное из омелы, исцеляет от всякой отравы и болезней и сообщает животным плодородие1; в Германии пиво, сваренное с чужеядными растениями, считается целебным против порчи домашнего скота2. Подобно Бальдуру, герой персидского эпоса Исфендиар, которого не могло ранить никакое оружие, погиб от ветки терновника, пущенной вместо стрелы3, что напоминает schlafdorn, которым Один уколол Брунигильду, и немецкую сказку о Dornroschen. Чужеядный моховидный нарост на диком розовом кусте (шиповнике) или боярышнике называется у немцев schlafapfel; уверяют, что он происходит от ужаления осы (= от удара молнии, см. I, 195), и что если положить его под изголовье, то человек до тех пор будет спать беспробудно, пока не вынут этого растения назад; чтобы охранить дом от несчастий, втыкают его за кухонные балки4. Подобное поверье есть у чехов: «nа šipku vyroste spánek, jinak pokažená ruže šipková, v jejižto jabličku zavity červik se naleza; tyž spánek trhaji mládenci zamilovani a panny... potajmo, nejvice na jare pred slunce vychodem, a kladou to jedni druhym potajmo do lozi (jakož i matky a baby detem do kolibek ho nastrkaji), aby dobre spali a libe sny meli»5. Очевидно, что повесть о безвременной кончине Бальдура составляет один из древнейших общеарийских мифов; отголосок этого мифа, хотя уже в значительно подновленной форме, встречаем в галицкой колядке: было то давно, с первовеку — Коли жидове Христа мучили, На розпятию гей розпинали, Клюков за ребра гей розбивали, Терновый венец на голов клали, Глогови6 шпильки за ногти били; Всяке деревце не лезло в тельце, Червива ива ой согрешила — Исуса Христа кровцю пустила7. Итак, предание о зимней смерти светлого, солнечного божества слилось у славян с евангельским сказанием о мученической кончине «праведного солнца» Христа и воспоминается на праздник Коляды, когда благодетельное светило снова воскресает к жизни; губительная омела заменяется ивою = вербою, которая (как мы видели) играет в наших поверьях и обрядах роль Перуновой лозы. «Гива тим червива, говорят малорусы, що килками з'неjи Христа мучили»8. В связи с этим объясняются и другие родственные сказания о плакуне-траве и корне альрауна: и та, и другой явились в мир в печальный день казни, постигшей праведника (см. выше стр. 202, 211). Зимний сон природы продолжается целые месяцы и ничем не может быть прерван до истечения известного срока; отсюда понятно, почему сильномогучие богатыри русских сказок, вслед за необычайными подвигами, погружаются в долгий, 1 Галлы, соч. Георгиевского, 119—120; Beiträge zur D. Myth. Вольфа, II, 272. 2 Ibid., I, 221. 3 M. Мюллер, 94—95. 4 D. Myth., 1155-6. 5 Ч. О. И. иД. 1865, IV, 309. 6 Глог — боярышник, weissdorn. 7 Ч. О. И. и Д. 1864, 1, 23. 8 Номис, 6; Основа 1861, X, 51—52 («Велик день у подолян»). непробудный, так называемый богатырский сон1. Любопытно указание одной сказки2, что как скоро добрый молодец впал в усыпление, тотчас же на всех деревьях стали увядать верхушки, словно от зимних морозов. Царевна, погруженная в долголетний сон, пробуждается не прежде, как в то урочное время, когда меч-молния разрубит ее тесную броню и как из пальца красавицы будет высосана уколовшая ее заноза, т. е. когда прекратится мертвящее влияние зимы и твердые оковы, которые наложила она на землю и дождевые тучи, будут раздроблены, прососаны жгучими лучами весеннего солнца и молниями. Польский глагол smoktać (чмокать или цмокать — издавать звук губами, белор. цмокаць — свистать, шипеть, как змей, щелкать зубами, смокать, смаковать — отведывать, пить с наслаждением) одинаково употребляется и в смысле сосать, и в смысле целовать. Если эти понятия отождествлялись в языке, то нет ничего удивительного, что в народном эпосе спящая царевна пробуждается к жизни не только высасыванием из ее тела губительной занозы, но и поцелуем юного светлого жениха. Поэтический язык доселе удерживает древнюю метафору, по выражению которой весеннее солнце горячо лобзает землю, и она, словно невеста перед венцом, убирается в цветы и зелень. О молнии предки наши выражались, что она сосет дождевые тучи, и называли ее потому smok или сток = огненный (молниеносный) змей, высасывающий молоко небесных коров (т. е. дождь), и вместе с тем: водяной насос, пожарная труба (см. гл. XX). Но слово сосет уже возбуждало представление о жадно впившихся и страстно целующих устах. Во время весенней грозы, в которой древние поэты усматривали свадебное торжество бога-громовника с облачною девою, Перун припадает к своей невесте пламенными устами, лобзает ее молниями и упивается любовным напитком = дождем; в громовых ударах слышались звуки его сладострастных поцелуев. Этот прекрасный художественный образ встречаем в сказочном эпосе: богатырь-громовник побеждает демонические рати, избавляет от них красавицу-царевну и в награду за то просит у ней поцелуя; «царевна не устыдилася, прижала его к ретиву сердцу и громко-громко поцеловала, так что все войско услышало»3. Любопытно, что народные сказки дают поцелую то же двоякое значение, какое придавалось Перуновой ветке: с одной стороны, он освобождает от заклятия и прерывает волшебный сон4, а с другой — насылает забвение5. Я. Гримм сопоставляет ôminnisöl — напиток, дарующий забвение, с словами: швед. minna — целовать, датск. minde (как φιλείν ) — amare и osculari; старинное выражение о поцелуях «das Hebmahl ansetzen» называет их пиром любви6. Рядом с уподоблением туч скалам и камням стоит поэтическое представление их крепостями, городами, дворцами (замками) и царствами. Метафора эта основывалась на том непосредственном впечатлении, какое производят на глаз гряды видимых на горизонте одно на другое нагроможденных облаков; принимая разнообразные, утёсистые очертания, они казались каменными стенами и башнями, воздвигнутыми на небе упорным трудом и искусством великанов. От санскр. Корня 1 Н. Р. Ск., VII, 5, 6; VIII, 23. 2 Ibid., VIII, 12. 3 Н. Р. Ск., VIII, 18. 4 Ibid., VII, 15; у Шотта, стр. 261: поцелуй морской девы воскрешает убитого витязя; Beiträge zur D. Myth., II, 244-5. 5 H. Р. Ск., V, 23; VI, 48, 49. 6 D. Myth., 1055: «minna — oscuari kann freilich aus mynna (den mund geben), altn. mynnax verdetbt scheinen». sthâ — stare произошли: sthûna — наковальня (= камень; сравни греч. άχμων — слово, означающее наковальню и соответствующее санскритскому açman и нашему камень) и столб, подпорка в доме; готск. stains, англос. stân, сканд. stên, др.-немец. stein, греч. οτία, οτίον , илл. stena — скала, камень, и рус. стена; санскр. sthana — место, дом, здание, город, gô-sthâna (зенд. gaô-stâna) — загородка для скота (в переносном значении: облачная постройка для небесных коров — сличи выше стр. 180), sthala, англос. stal, steal, сканд. stallr, др.-нем. stal, stall, рус. стан (укрепленный лагерь) и стойло1. Скрывая в своих мрачных вертепах небесный свет и дожди, облака представлялись скалами, замыкающими внутри себя дорогие для смертного сокровища, и в этом смысле рисовались воображению: крепкими оградами, за которыми демонические силы прячут золото солнечных лучей и живую воду, городами (т. е. по древнему значению этого слова — огороженными местами), крепостями или замками и, наконец, царствами; ибо в отдаленную эпоху господства родовых отношений каждое обнесенное стенами место поселения было отдельным государством, независимым политическим центром, с своим самостоятельным владыкою-патриархом, с своею управою и распорядком. В гимнах Ригведы облака и тучи называются городами и крепостями Вритры, стены которых разрушает могучий Индра, чтобы открыть дождевым потокам свободный путь на землю; поэтому Индре давалось прозвание Purandara — разоритель городов2. Немецкий язык допускает выражение getürmte wolken; в Турингии der weisze turm — гряда белых облаков; в Вестфалии, при виде черных туч, говорят: «der grummelturm (donnerturm) steigt auf»; на шведских островах то же явление обозначается словом bisaborg (gewitterburg)3. Подобно тому в Архангельской губ. густые облака, скученные по краям горизонта, называются стеною: «солнце садится в стену», т. е. в тучи4. Народные загадки, уподобляя громовый грохот реву быка и ржанию коня, выражаются: «ревнул вол на сто гор, на тысячу городов», «ржет жеребец на крутой горе» или «сивый жеребец на все царство ржет» (I, 312, 338). Эти горы и города, потрясаемые громовыми ударами, должны быть горы-тучи и те самые города, о которых сербская песня рассказывает, что их строит на воздухе вещая вила (см. гл. XXIII). В заговорах, какие произносятся ратником при выступлении на войну, читаем: «еду на гору высокую-далекую по облакам, по водам (т. е. на небесный свод), а на горе высокой стоит терем боярский, а во тереме боярском сидит зазноба красная девица (= богиня Лада). Вынь ты, девица, отеческий меч-кладенец; достань ты, девица, панцирь дедовский, отомкни ты, девица, шлем богатырский; отопри ты, девица, коня ворона... Закрой ты, девица, меня своею фатою от силы вражией»5. «Под морем под Хвалынским стоит медный дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем лежит семипудовый ключ» от богатырской сбруи (вооружения). «Во той сбруе, говорит ратник, не убьют меня ни пищаль, ни стрелы», и слово заклятия направлено на то, чтобы добыть ее из-под огненного змея. «За дальними горами есть окиан-море (= небо) железное, на том море есть столб медный, на том столбе медном есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада. Завещает тот пастух сво- 1 Пикте, II, 18-19, 145. 2 Orient und Occid., 407—8, 413; Germ. Mythen, 161. 3 Die Guttetwelt, 91—92. 4 Обл. Сл., 219. 5 Сличи в другом заговоре: «от окиан-моря узрела и усмотрела, глядучи на восток красного солнышка — во чисто поле: стоит семибашенный дом, а в том доме сидит красная девица, а сидит она на золотом стуле, уговаривает недуги». им детям: железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, свинцу, олову, сребру, золоту, каменьям, пищалям и стрелам: подите вы, железо, каменья и свинец, в свою мать-землю от раба (имярек)... А велит он ножу, топору, рогатине, кинжалу, пищалям, стрелам, борцам, кулачным бойцам быть тихим и смирным; а велит он: не давать выстреливать на меня всякому ратоборцу из пищали». Заговор на любовь красной девицы начинается этими словами: «за морем за Хвалынским во медном городе, во железном тереме сидит добрый молодец — заточен во неволе, закован в 77 цепей, за 77 дверей, а двери заперты семидесятые семью замками, семидесятые (семью) крюками»1 Приведенные заговоры открывают перед нами целый ряд мифических представлений: собираясь на войну, ратный человек обращается с мольбами о защите и помощи к богине-громовнице или к победоносному Перуну, обладателю меча-кладенца (= молнии) и вороного коня (= быстролетной тучи); заговор изображает его отцом (создателем) всякого оружия металлического и каменного, и дает ему название пастуха — название, в тесном смысле означающее владыку небесных стад, а в более широком — пастыря народа, военачальника, вождя. Но меч-кладенец и вся богатырская сбруя лежат сокрытые в кладовых облачного замка (медного дома или терема), за крепкими стенами и запорами; сам добрый молодец — громовник (или вместо его — огненный змей, демон бурных гроз) сидит окованный в тяжкой неволе в городе-туче: эти оковы налагаются зимними холодами, которые замыкают дождевые источники и делают небо железным; под влиянием означенного воззрения темные сплошные тучи зимы стали представляться темницею заключенного в них громовержца. Силою заговорного слова заклинатель вызывает Перуна восстать от бездействия, разрушить облачные затворы, взяться за меч-молнию и поразить враждебные рати (первоначально: полчища демонов). К нему же, как творцу любовного напитка, обращаются и с мольбами наслать в сердце девицы горячую любовь. Старинные апокрифы сообщают суеверные сведения о городах, из которых точатся райские реки молоком, маслом, вином и медом. Таков упоминаемый в «Хождении апостола Павла по мукам» град Христов: «свет его паче света мира сего светяся, и бе весь злат, и 12 стенами огражен бяше» (I, 191); в слове о Макарии римском (по рукописи XIV в. ) названы «два града — един железен, а другие медян, да за тема градома рай божий... и вне рая поставил есть Бог хиравими и сирафими, оружье иламянно в руках имущи, стрещи рая и древа животна»2. Народные сказки говорят о змеиных (драконовых) дворцах или царствах медном, серебряном и золотом (о значении этих эпитетов см. стр. 148—9). В Литве сохранилось предание, как один царь (= демонический представитель туч), во гневе своем на солнце, приказал заключить его в башню, нарочно для того устроенную. Приказ был исполнен, и солнце перестало светить. Тогда двенадцать планет, лишенные его света, заказали огромный молот, этим молотом (т. е. молниями) пробили отверстие в башне и освободили солнце из тяжкого заключения. Владыка весенних гроз, разбиватель мрачных туч, просветитель неба, податель дождей и урожаев, присутствие которого так очевидно для всех в летнюю пору, на зиму как бы совсем скрывается; в период суровых вьюг, снегов и морозов не узнается его творческая сила, и миф представляет его засыпающим непробудным сном или умирающим на все время зимы. Очарованный, заклятый, полонённый враж- 1 Сахаров., 1, 18, 22—26, 29. 2 Пам. отрсч. лит., II, 64; Пам. стар. рус. литер., III, 139. дебными демонами, бог-громовник, вместе с своим победоносным воинством, почиет до весны в облачных горах или замках. По указанию ведических гимнов, пробужденный весною Индра разрушает своими огненными стрелами семь городов демона зимы (Çambаr'ы) и выводит из-за крепких затворов стада небесных коров, несущих в своих сосцах благодатное млеко дождя, или освобождает из заключения облачных дев, поспешающих оросить бесплодную землю живою водою. Семь городов указывают на семь зимних месяцев; предания индоевропейских народов осязательно свидетельствуют, что первоначальной родиной их прародительского племени была страна умеренного пояса, сходная по климату с среднею Россией, — страна, чуждая и зноя тропиков и стужи земель, ближайших к полюсу. Неистовое воинство Одина, как повествуют народные саги, то заключается в горы, то выходит из их пещер. По мифической связи душ усопших с ветрами и грозовым пламенем, в свите Одина шествуют и толпы скончавшихся героев. Мать сыра земля, скрывающая в свои недра трупы умерших, разверзается и для Одинова воинства. Собственно, здесь разумеются облачные горы, в мрачных подземельях которых успокаивается Один с своими небесными ратниками и усопшими героями, вслед за тем как стихают бурные грозы, и где сидят они в зимнем оцепенении, словно заключенные узники. Принимая их в свои вертепы, горы извергают огонь и затворяются с страшным треском. В декабре, когда боги отпирают врата пресветлого рая и новорожденное солнце исходит из них на летний путь, горы эти раскрываются и в них можно видеть спящего Одина со всею его храброю свитою. В двенадцать святых ночей (на Рождественские святки) пробуждаются духи неистового воинства и заводят шумную песню; но это пробуждение бывает кратковременное. Зима не выпускает их из своих оков, и только тогда, как исполнится семь зимних месяцев и придет пора весны — выступает Один из горных вертепов совершенно свободный, готовый на битвы с демонами и как царственный властитель мира начинает свое бурное шествие над зеленеющими полями. Саги повествуют об очарованных горах, из недр которых от времени до времени слышатся звуки труб и рогов, топот коней и стук оружия, из чего заключают о приготовлениях божественной рати к выступлению в поход. Миф о спящем воинстве был низведен на землю и приурочен к различным местностям, а роль Одина передана любимым народным героям — славным воителям. Там и здесь в Германии рассказывают, что в такой-то горе или замке спит заклятое воинство и во главе его могучий вождь: Зигфрид, Карл Великий, Генрих Птицелов, Отгон Великий или Фридрих Барбаросса. Некоторым счастливцам удавалось посещать эти горы, в период их кратковременного раскрытия. Однажды кузнец искал в кустах Одиновой горы (Odenberg) рукоятку на молоток, как внезапно открылась перед ним расщелина в каменных скалах; он вошел в эту расщелину и очутился в чудесном мире. Сильные витязи играли в кегли железными шарами и приглашали гостя принять участие в своей игре; но кузнец отказался: шары были слишком тяжелы для его руки. Игроки дружелюбно предложили ему выбрать себе что-нибудь в подарок; кузнец взял один из железных шаров, принёс его домой, и когда, собираясь ковать, раскалил его докрасна — шар обратился в чистое золото. Сколько потом ни ходил кузнец на Оденберг, никогда более не попадал в подземные пещеры. О Карле Великом рассказывают, что у самой подошвы Оденберга участвовал он в страшной битве; кровь лилась так беспощадно, что потоки ее проложили глубокие борозды. Карл одержал победу, но вечером, вместе с своим войском, вступил внутрь скалы и заключился в ее стенах; там покоится он теперь от своих геройских подвигов. Каждые семь лет выступает он из горы; в воздухе раздаются звон оружия, бой барабанов, ржание лошадей и удары их подков; шествие направляется к Glisborn'y, где воины поят лошадей и, напоив, тем же путем возвращаются в гору. В определенные дни года очарованные горы раскрываются, и в их подземельях можно видеть старого длиннобородого мужа в царственном венце, восседающего за столом, а кругом его одетых в латы ратников — все они покоятся глубоким сном: это — или Карл Великий или император Фридрих. Когда борода Карла вырастет на столько, что трижды обовьется около стола, тогда наступит время пробуждения, и проснувшееся воинство выступит из горных пещер. В горах Турингии (auf dem Kifhäuser) спит Фридрих Красная борода (Rothbart). Смерть, постигшая его вдалеке — в крестовом походе, дала народу повод думать, что он не умер и что будет время, когда он воротится и низвергнет похитителя своего престола. Теперь он сидит с подвластными ему рыцарями и оруженосцами в подземной пещере за круглым каменным столом, поддерживая рукою поникшую голову; борода его уже дважды обросла около стола, и когда обовьется она еще один раз — то последует пробуждение государя и настанут лучшие времена. Тут же стоят разнузданные кони и, потрясая сбруею, производят сильный шум; в яслях нет сена, а только терновник. Пещера поражает великолепием: все в ней блестит золотом и драгоценными каменьями, и здесь так же светло, как на земле в ясный солнечный день; у самых стен видны большие бочки, наполненные дорогим вином. К одному овчару, который случайно зашел в эту пещеру, Фридрих обратился с вопросом: «летают ли вороны возле горы?» — и заметил, что ему приходится спать еще целое столетие. Овчар был приведен в оружейную и получил в подарок ножку от сосуда, которая была из чистого золота. По другому варианту, овчар, найдя открытую опускную дверь в горах Kifhäuser'a, спустился вниз по длинной лестнице и увидел в зале с высокими сводами императора Оттона, который ласково кивнул ему головою и показал на кучу горячих угольев; пастух наполнил ими свою сумку, и когда вышел из пещеры — то уголья превратились в золото. Подобные сказания соединяются в Шотландии с именем короля Артура, национального героя кельтов. Любопытен рассказ об одном наезднике, который продал незнакомому старику коня и за уплатою должен был отправиться в горы Eildonhills. Он последовал туда за своим проводником — через целый ряд стойл, в которых неподвижно стояли лошади, а на земле, у ног их, лежали спящие воины. В конце подземелья висели меч и рог; наездник взялся за последний и только затрубил — как тотчас же затопали кони и стали подыматься воины, звеня своим оружием. Эти роговые звуки — символ грома, пробуждающего от зимнего сна бога весенней грозы и его сопутников; игра железными шарами — поэтическое изображение сверкающих молний и громовых раскатов; бочки с вином — дождевые тучи; золото и драгоценные камни — клады, сокрытые в пещерах облачных гор; вороны — вещие птицы Одина. И Один, и Тор представлялись бородатыми мужами, ибо древнейшая метафора уподобляла темные тучи — спутанным волосам (см. гл. XXI): как длинная седая борода Карла Великого указывает на Одина, так красная борода Фридриха — на Донара; этому последнему предания дают огненную бороду, и в Норвегии он отождествляется с краснобородым Олафом. По глубокому убеждению древних германцев, падшие в сражениях витязи переходили по смерти в состав Одинова воинства, в небесную валгаллу; в средние века небо признавалось блаженною страною пребывания героев, и памятник XII века говорит о райском (= облачном) граде («небесном Иерусалиме»), как о месте, исключительно предназначенном для рыцарей. Под влиянием этих верований мифические предания о верховном божестве гроз и подвластных ему духах были перенесены на усопших исторических деятелей и народных героев, причем фантазия надежду на их пробуждение стала связывать с чрезвычайными нуждами родной земли: они проснутся и явятся германскому народу в то время, когда он будет в величайшей опасности и отечество потребует необычайной помощи. Так думают, что это случится в ту кровавую эпоху, когда турки нахлынут на христианские земли, одолеют все собранные рати и станут поить коней своих водами Рейна. В Швейцарии верят, что три основателя народного союза, ныне спящие в ущельях скал, проснутся — как скоро позовет их отечество. Как могучий громовник пробуждается на борьбу с демонами зимы, захватившими божий мир, побеждает их и снова восстановляет благодатное лето с его ясными днями и изобилием плодов земных, так и царственный герой пробуждается от долгого сна на битвы с сильными врагами, завладевшими всею страною, и с его пробуждением нераздельны победа и начало лучших, счастливейших времен. Миф называет царство весны и лета золотым (т. е. ясным, светлым, блаженным) веком; эта счастливая пора, после постепенной утраты природою солнечного блеска и силы плодородия1, сменяется железным (холодным, ледяным) веком зимы, веком распрей, зла и бедствий, который в свою очередь (как скоро восторжествуют боги правды и добра) должен рушиться и уступить место возрожденному и просветленному миру, т. е. новому лету. Впоследствии, когда позабыт был первоначальный смысл этих метафорических выражений, человек, не находя в своем действительном быту ни полного счастия, ни твердой, незыблемой справедливости, отодвинул предание о золотом веке в незапамятное прошедшее и в далекое будущее и слил его с представлениями рая потерянного, в котором жили первые невинные люди, и рая грядущего, который наследуют праведники при кончине вселенной. Вместе с этим весеннее пробуждение бога-громовника, рушителя старого греховного царства зимы и творца новой, благословенной жизни, соединяется с мыслью о кончине мира, Страшном суде и водворении на обновленной земле вечного счастия и правды. В Германии сохраняется верование, что в то время, когда борода Фридриха или Карла Великого трижды обовьет верхнюю доску стола (т. е. когда вырастет грозовая туча), — явится антихрист, и затем наступит последний день мира и затрубит ангельская труба, призывая всех на Страшный суд. Тогда-то, с пробуждением спящего героя, произойдет страшная, кровопролитная битва. На Walserfeld'e, говорит сага, стоит сухое дерево; уже трижды оно было срублено, но всякий раз корень его давал новый отросток. Когда оно вновь оживет и позеленеет, тогда проснется император Фридрих, повесит свой щит на чудесное дерево и начнет беспощадный бой; кровь польется рекою и смочит обувь всех воинов; но злые будут побеждены добрыми и святой гроб отнят из рук неверных. По свидетельству нижнесаксонской саги, в Голштейне на одном церковном дворе ежегодно от дубового корня вырастает свежий отросток. В ночь на Новый год приезжает на белом коне белый всадник, чтобы срубить этот отросток; но в то же самое время является и другой всадник — черный и на черном коне, и всячески старается помешать ему. Долго они сражаются, пока наконец белый всадник не победит черного и не срубит дубовой отрасли. Настанет, однако, день, когда белый всадник не в силах будет одолеть черного и дуб вырастет такой большой, что под ним можно будет привязать 1 Предания говорят о смене золотого века серебряным, потом медным и, наконец, железным; у скандинавов gullaldr — золотое время, когда боги все свои орудия ковали из чистого золота. — D. Myth., 541, 752—3. коня. Тогда проснется очарованный король, выедет на поле с своею ратью, привяжет коня к дубу и начнется отчаянная битва. По удачному объяснению Я. Гримма, белый всадник есть светлый Фрейр, сражающийся с черным Суртуром при кончине вселенной (см. I, 390); обрубая дерево, он стремится отдалить разрушение мира; дерево это есть мировая ясень (= дожденосная туча), засыхающая под холодным дыханием зимы и дающая новые отпрыски с поворотом солнца на лето. Легенда, известная у славян и немцев, рассказывает о великом грешнике, осужденном на адские муки, от которых избавляют его слезы покаяния; он воткнул в землю сухую палку и, оплакивая совершенные им грехи, поливал ее своими слезами, и вот, во знамение божественного прощения, палка дала зеленые ростки, раскинулась ветвистым деревом, расцвела и принесла плоды1. Под этой легендарной обстановкою не трудно угадать старинный миф: облачные подземелья издревле принимались за адские вертепы, за царство злых демонов; заключенный в этих вертепах узник мог представляться то невинным страдальцем, то осужденным грешником (разбойником, душегубцем — см. ниже, стр. 230); время освобождения его наступает весною, а проливаемые им слезы — метафора дождя, животворною силою которого увядшие на зиму деревья снова одеваются зеленью. Зимнее оцепенение Одина выражалось и в другом поэтическом образе: думали, что в период зимы он попадает в ссылку или отправляется в далекие страны и блуждает там, подобно теням загробных выходцев; между тем покинутая им прекрасная супруга отдается в объятия его врага, похитителя его престола (Одина-самозванца или зимнего). По исходе семи лет изгнания (семи зимних месяцев) он возвращается назад одичалый, со всеми внешними признаками мертвеца, становится во главе своего воинства, низвергает злобного врага и снова обретает и любовь супруги, и царственную власть над миром2. Старинный миф о погружении в сон и пробуждении божества творческих сил природы сохраняется у славян в сказочном эпосе. Здесь повествуется: как ненаглядная красавица потеряла своего милого, пустилась странствовать и после долгих поисков обрела его в союзе с другою безобразною женою, у которой и покупает за серебряные и золотые диковинки (эмблемы весны) право провести с ее мужем три полные ночи. В эти ночи красавица будит своего неверного друга, напоминая о себе в трогательных причитаниях; но он спит крепким, непробудным сном, и только в третью ночь удается ей наконец вызвать его из волшебного усыпления, насланного хитрою соперницею, отстранить эту последнюю и войти в права настоящей супруги. Смысл этой сказки, знакомой и другим индоевропейским народам, следующий: в печальный период вьюг и морозов бог-громовник покидает свою красавицу (богиню лета) и вступает в новый союз с колдуньей-Зимою, которая и усыпляет его до той поры, пока не появится весна3. Еще нагляднее развита мысль о зимнем 1 Beitrflge zur D. Myth., II, 249; H. P. Лег., 28 и стр. 177-180. 2 D. Myth., 890, 905—913; Die Gottenvelt, 126—8, 135—143, 149-150. 3 H. P. Ск., VII, 1; VIII, 1; Slov. pohad., 583; Сказ. Грим., 88 и в т. III, стр. 152—6; Ск. Норв., II, 11; Ган, 7, 102. В норвежской редакции любопытна следующая подробность: когда царевич проснулся и узнал свою прежнюю подругу, он заставляет обеих жен смывать с своей сорочки три сальные пятна. Сначала взялась за работу безобразная жена — с таким же длинным носом, как наша баба-яга, но чем дольше мыла, тем пятна становились больше и больше: напротив, жена-красавица смыла их легко и скоро и тем самым доказала превосходство своих супружеских прав, т. е. зима помрачает облачные покровы, одевающие небесного жениха, а лето просветляет их, золотит солнечными лучами. Позднее этому мифическому представлению придан был нравственный смысл: чистота — знак невинности, а черные пятна — свидетельство греха, неправды. Отсюда возникло любопытное сказание о белоснежной со- замирании природы в сказках о заклятых царевичах и царевнах, о чем см. в главе XX. Историческая же обработка мифа, столь богатая у германцев, в славянском мире весьма слаба; причина этого факта, без сомнения, кроется в отсутствии героических элементов в истории славянских племен за те давно минувшие века, когда эпическое настроение народа было еще свежо и легко овладевало бытовым материалом для воплощения в нем мифических преданий. Только у чехов встречаем сказание, которое может быть поставлено наряду с выше приведенными сагами о Карле Великом и других героях; но едва ли оно не обязано своим происхождением близкому соседству и влиянию немецкой национальности. В горе Бланике, в четырех милях от Табора (рассказывают чехи), заключены рыцари, павшие некогда в бою; они спят на полу и на каменных скамьях, и возле каждого лежит его оружие; некоторые покоются, опершись на меч, а другие — сидя верхом, склонив голову на шею лошади. Источник, вытекающий из горы, проливается их конями, которые стоят оседланные вдоль отвесной скалы. Каждый год на Иванов день Бланик открывается, и рыцари выезжают поить своих лошадей. Случилось раз пастуху зайти в открытую гору, рыцари проснулись и стали спрашивать: не пора ли выступать в поход? Но вождь их Венцелий, который покоится посреди пещеры — на возвышенном месте, отвечал: «нет, не настало еще время, когда уничтожим мы врагов Чехии!» И тотчас все погрузились в сон. Один кузнец позван был в пещеру подковать лошадей и в награду за труд получил старые подковы, которые впоследствии превратились в золото; рассказывают еще о конюхе: рыцари пригласили его вычистить навоз, он исполнил работу, а навоз оказался потом золотом. Часто слышится в горе стук оружия — это рыцари готовятся к битве. Битва эта произойдет тогда, когда враги со всех сторон ворвутся в страну, заселенную чехами, внесут в нее смерть и огонь, разрушат Прагу до основания, когда старый пруд около Бланика наполнится кровью и засохшие деревья позеленеют и дадут цвет. В то время выступит священное войско, и во главе его Венцелий на статном белом коне, держа в руке распущенное знамя; он изгонит хищных врагов, положит начало народной независимости и затем вместе с своими ратниками удалится на вечный покой!. В Моравии существует предание о любимом князе Святополке (Svatopluk), что когда-то он должен воротиться к своему народу, и до сих пор в некоторых местностях совершается обрядовый ход для отыскания Святополка, что соответствует немецкому обыкновению искать Одина2. Черногорцы рассказывают, что в пещере у развалин grada Oboda спит «děd njihov Crnojević Ivan»; его сторожит горная вила и разбудит тогда, как наступит время «da sjedini opet sa Crnomgorom ravni kotor i sinje more»3. Ha Руси означенный миф соединяется с именем Стеньки Разина, которому (как уже было сказано) народ приписывает сокрытие дорогих кладов. По берегам Волги, где он некогда гулял с своей вольницей, некоторые холмы носят названия: «Стол, Шапка, Бугры Стеньки Разина», а одно ущелье слывет его Тюрьмою. В Разинских Буграх, по народному поверью, знаменитый разбойник спрятал свое богатство в глубоких погребах, за железными дверями, и теперь оно лежит там заклятое. Сам Стенька Разин жив до сих пор, сидит где-то в горе, стережет свои поклажи и мучит- рочке, которую дарит жена мужу, при разлуке с ним, и которая остается чистою, пока жена не нарушит супружеской верности: ни грязь, ни пыль, ни сальные пятна не пристают к сорочке (Н. Р. Ск., VII, 21; Вольф, 98-115; Zeitsch. für D. M., II, 377-384). 1 День 1864, 43. 2 D. Myth., 913. 3 Arkiv za povfistnicu jugoslavensku, 1, 98. ся; мать сыра земля не захотела принять его костей, и потому нет ему смерти. Перед наступлением Страшного суда он явится в мир и подобно антихристу станет всех по рукам разбирать: то будут тяжелые времена! Иногда он выходит из своей темницы и носится на белом коне в золотой одежде; бывали даже случаи, когда он показывался людям. Раз, возвращаясь из туркменского плена, русские матросы проходили берегом Каспийского моря; там стоят высокие-высокие горы. Случилась гроза, и они присели у одной горы. Вдруг вылез из горного ущелья седой, древний старик — ажио мохом порос: «здравствуйте, говорит, русские люди! бывали ль вы у обедни на первое воскресенье великого поста? слыхали ль, как проклинают Стеньку Разина?» — Слыхали, дедушка! «Так знайте ж: я — Стенька Разин. Меня земля не приняла за мои грехи; за них я проклят, и суждено мне страшно мучиться. Два змея сосали меня: один со полуночи до полудня, а другой со полудня до полночи; сто лет прошло — один змей отлетел, другой остался, прилетает ко мне в полночь и сосет меня за сердце, а уйти от горы не могу — змей не пускает. Но когда пройдет еще сто лет, на Руси грехи умножатся, люди станут забывать Бога и зажгут перед образами сальные свечи вместо восковых; тогда я снова явлюсь на белый свет и стану бушевать пуще прежнего. Расскажите про это всем на святой Руси!»1 В разных деревнях можно услышать рассказы, что не только Стенька Разин, но и Гришка Отрепьев, Ванька Каин и Емелька Пугачев до сего дня живы и скрываются в змеиной пещере на том острове, где живут получеловеки, или сидят заключенные в Жигулевских горах. Вздумала как-то одна набожная девушка спасаться в пещере; но вечером явился перед ней Стенька Разин — худой, весь обросший волосами, и прогнал ее: «эта пещера — моя, — сказал он, — здесь хранятся награбленные мною сокровища»; и в самом деле, при выходе оттуда, девушка увидала бочки, наполненные золотом2. Итак, русское предание, согласно с немецкими сагами, связывает пробуждение Стеньки Разина с кончиною мира и беспощадным, кровавым побоищем, какое ожидается при этом всемирном событии; сам он носит признаки, наложенные рукою Смерти = Зимы: старый, худой, он весь порос мохом и волосами. Тем не менее характер русского предания значительно отличается от саг, созданных германским племенем. Там спящие герои — представители благотворных, творческих сил природы, выступающие на борьбу с враждебными ратями демонов, на помощь родной стране и на устроение новой счастливой жизни; напротив, у нас, под влиянием тех исторических данных, которые послужили материалом для обработки старинного мифа, герой — разбойник и грабитель и является с тем демоническим значением, какое придавалось великанам-тучам, как жадным похитителям золота солнечных лучей и плодородного семени дождя. По тесной связи громовника с мрачными тучами он представлялся, с одной стороны, победителем демонов, а с другой — их злобным владыкою, который то задерживает дожди, то чрезмерными ливнями и градом истребляет жатвы и посылает голод и мор. Эти различные представления единого божества распались впоследствии на два отдельные образа; при Зевсе-тучегонителе явился бог-кузнец, обитатель подземных пещер, низверженный с неба Гефест, при всещедром, праведном Торе — лукавый Локи, которого позднейшие поверья смешивают с сатаною и антихристом (см. гл. XXII); мир подзем- 1 Бунт Ст. Разина, Костомарова, изд. 2-е, 231—7. По другому преданию, по ночам является в землянку целая стая змей и гадов, грызет тело Стеньки Разина и пьет его кровь, а как только пропоют петухи — муки его прекращаются. — Зап. Р. Г. О. по отдел, этногр., I, 722—3, 733. 2 Дух Христиан. 1861—2, 275; в Шлезии в Zobtenberg сидят перед столом три заклятых злодея. — D. Myth., 913. ный сливается в народных сказаниях с пещерами облачных гор, в которых сидит заключенный и окованный железными цепями отец лжи — сатана, и будет сидеть там до самого Страшного суда (I, 388—390). Именно этот демонический тип сочетала фантазия с Стенькою Разиным. И Локи, и тождественный с ним Прометей были прикованы к скалам; над первым висела змея и капала ему на лицо свой жгучий яд, а второго терзал за печень орел, посланный Зевсом1; точно так Стеньку Разина, заключенного в горе, сосет за сердце летучий змей. И орел — носитель Зевсовых стрел и змей-сосун суть зооморфические олицетворения молнии, терзающей своим острым клювом демона-тучу. Вместе с Разиным заключены в змеиной пещере получеловеки — баснословные люди об одном глазе, одной руке и одной ноге, которые, чтобы двинуться с места, принуждены складываться по двое, и тогда бегают с изумительной быстротою: они плодятся, по русскому поверью, не вследствие нарождения, а выделывая себе подобных из железа. Дым и смрад, исходящие из их кузниц, разносят по белому свету повальные болезни: мор, оспу, лихорадки и т. д. 2. В Томской губ. они называются оплетаями, у хорутан — половайниками; происхождение половайников приписывается дьяволуз. Ясно, что это дикое племя родственно одноглазым кузнецам-циклопам, помощникам Гефеста. В борьбе с великанами (= тучами) Зевс и его сподвижники низвергли своих врагов в преисподнюю и придавили их огромными скалами; впоследствии миф этот был перенесен на знаменитого в древности завоевателя — Александра Македонского, и средневековые повести4 рассказывают о борьбе его с дивами, т. е. великанами (см. гл. XX), которых заточил он в каменные горы5: «и взиде (Александр) на восточные страны до моря, наричемое Солнче место, и виде ту человекы нечистые... убояся, еда како умножаться и осквернать землю, и загна их на полунощные страны в горы высокие (о связи северной стороны с идеей ада см. в гл. XXII); и Богу повелевшю, сступишася оних горы полунощные, токмо не сступишася о них горы на 12 локоть — и ту створишася врата медяна и помазашася сунклитом, и аще хотят огнем взяти — не возмогут и жещи; в последняя же дни... изидуть и си сквернии языкы». Чрез посредство литературных памятников означенная басня перешла и к нам, слилась с древнейшими народными преданиями и сделалась общим достоянием. Предки наши указывали на разные горы, как на места заключения «нечистых языков». Старинный летописец записал рассказ новгородца Гюряты Роговича: послал он отрока своего в Югорскую землю; «Югра же рекоша отроку: дивьно мы находихом чюдо... суть горы зайдуче луку моря, им же высота ако до небесе, и в горах тех клич велик и говор, и секут гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и туде молвять, и есть не розумети языку их, но кажуть на железо и помавають рукою, просяще железа. Есть же путь до гор непроходим пропастьми, снегом и лесом, тем же не доходим их всегда; есть же и подаль на полунощии»6. По поводу этого рассказа летописец замечает: «си суть людье, заклепании Александром Македоньскым царем». В путешествии Василия Гогары (1634 г. ) читаем: «да в той же грузинской земле меж горами высокими и снежными в непроходимых местах есть щели земные, и в них загнаны дивие звери Гог и Магог, а загнал тех зверей царь Александр 1 Симрок, 60, 284. 2 Дух Христианина 1861—2, XII, 275. 3 Этн. Сб., VI, 149; сб. Валявца, 233—4. 4 История псевдо-Каллисфена и сказание Мефодия Патарского. 5 Пыпин, глава 1-я «Очерка литер. истории старин. повестей и сказок». 6 В Летописце Переяславском, 51: «тамо бо лето не бываеть на самой полунощи». Македонский». Из летописных указаний видно, что мысль об этих «дивьих», нечистых народах соединялась в былые времена с половцами и татарами, которые неведомо откуда находили на русскую землю и предавали ее страшному опустошению1. И на западе Европы существовало в средние века убеждение, что татары вышли из тартара2; в гуннах же признавали народ, происшедший от плотского смешения ведьм с лесными демонами или колдуна с волчицею, и смешивали их с великанами3. В устах русского люда басня о народах, заклепанных Александром Македонским, передается так: «жил на свете царь Александр Македонский — из богатырей богатырь, и войско у него было все начисто богатыри. Куда ни пойдет войною — все победит, и покорил он под свою власть все земные царства. Зашел на край света и нашел такие народы, что сам ужаснулся: свирепы пуще лютых зверей и едят живых людей; у иного один глаз — и тот во лбу, а у иного три глаза; у одного одна только нога, а у иного три, и бегают они так быстро, как летит из лука стрела. Имя этих народов было Гоги и Магоги. Начал воевать с ними Александр Македонский; дивии народы не устояли и пустились от него бежать; он за ними, гнать-гнать, и загнал их в такие трущобы, пропасти и горы, что ни в сказке сказать, ни пером написать. Свёл над ними одну гору с другою сводом, поставил на своде трубы и ушел назад. Подуют ветры в трубы, и подымется страшный вой, а дивии народы кричат: о, видно, еще жив Александр Македонский! Эти Гоги и Магоги доселе живы и трепещут Александра, а выйдут из гор перед самою кончиною света»4. 1 Н. C. Р. Л., 1, 100, 107, 189; Сахаров, II, 111. 2 Бокль: история цивилиз. в Англии, I, 229. 3 Deutsche Sagen, II, 15—16 и № 377, 379; Иордан: De gothorum origine. Hüne — великан. Старинные хроники утверждают, что королева Альбиона (имя, указывающее на королеву эльфов) и тридцать сестер ее были оплодотворены мэрами, и от этого смешения родились великаны. — Beiträge zur D. Myth., II, 266. Сравни с библейским сказанием: «егда вхождаху сынове божий к дщерем человеческим и рождаху себе — тии бяху исполини». 4 Н. Р. Ск., VI, 64. жүктеу/скачать 4.02 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|