ПЛАВАНИЕ ЧЕРЕЗ ПОРОГИ. ЛОЦМАНЫ. ВОЛНИГ

Пониже Ненасытецкого порога лежить небольшой островок Голодайка, песчаный и совершенно обнаженный, вследствие чего ему и дано подобное название, — потому что неминуемо придется голодать, если случится пристать к негостеприимным берегам его. А баркам иногда приходится бросать здесь якорь по выходе из такого грозного порога. От этого островка вид на Ненасытец чрезвычайно интересен: перед вами весь порог, уступы которого покрыты жемчужной пеной, и река, словно бешеная, с необыкновенным шумом бросается по всем этим лавам. Влево пошла Воронова забора, лежащая на ходу из канала, весьма опасная по множеству камней, которые до того густы и неудобны для плавания, что, совершая в 1856 году поездку через пороги на дубе, и несмотря, что на стерне (руле) стоял искусный первостатейный лоцман (Осип Шевченко), мы сели было на камень. Хотя это было и в июле, однако ведь дуб едва ли сидел в воде полфута! Впрочем, плывя в прошлом году на барке, я удачно прошел Воронову забору Немного дальше возвышается остров Песковатый, к которому обыкновенно пристают барки или для починки повреждений, или для отправки лоцманов к баркам, оставшимся выше порога; или, наконец, в случае «погоды», т. е. ветра. Островок этот тоже довольно бесприютный, но высокие песчаные берега его с северо-востока опушены кустарниками, и на нём бродят иногда домашние животные. Против этого островка на левом берегу стоит деревушка, в которой незаметно никаких особенных заведений, но имеется кабак, усердно посещаемый многочисленными судорабочими с барок и плотов, собирающимися здесь в значительном количестве и стоящими по нескольку дней в случае ненастья; кабак не может остаться в накладе, потому что непременно будет иметь посетителей, несмотря ни на какие меры. В нынешнюю поездку стоял я на якоре у Песковатого острова, потому что нам надобно было послать вверх всех лоцманов для помощи другим баркам, еще не переходившим порога. Возле, саженях в трех, остановилось судно, принадлежавшее какому-то еврею, который, ходя вечером по палубе, громогласно говорил своим рабочим, что он решительно не отпустит их в кабак, рассказывая при этом необыкновенно комически грешки своих рабочих и обращаясь ко всем соседям, стоявшим на якоре.

— Я зе не какой-нибудь дурень, — говорил еврей, — размахивая руками, — я прикую дуб замком и клюцик спряцу в карман.

— Да разве мы на твои деньги выпьем? — отозвался один белорус, поправляя войлочную шапочку и подмигивая нашим гребцам, которые сидели, свесивши ноги в воду.

— А сто зь! Не смей пить и на свои — вот и все! Да у тебя нет ни гроса, — говорил еврей, конечно, знавший подробно финансовое состояние своих судорабочих.

— Просить не стану! Ты себе как хошь талкуй, а мы выпьем: говарят, тутича горелка важная.

— Разве вплав пойдёс...

— Посмотрим, можа, и поплывем.

Меня это очень заняло, и я решился подождать развязки. К вечеру собрались все барки, сварили кашу, и каждый после трудового дня спешил уснуть, потому что на другой день предстояло еще четыре порога, да и встать-то надо было с рассветом. Еврей сдержал свое слово: он приделал замок к дубу и запер его на ключ, который действительно положил в карман, и отправился спать в каюту. Это было в десять часов вечера. Двое из его судорабочих подошли к борту и без зазрения совести начали выполаскивать тут же небольшой пустой бочонок. Заря уже почти погасла, но сумрак теплой майской ночи позволял видеть на порядочное расстояние, так что берег, на котором стояла деревенька, обрисовывался довольно явственно. Один из судорабочих взошел на самую оконечность чердака и свистнул с какими-то особенными переливами. Не прошло пяти минут, как уже очень хорошо была видна лодка, отделившаяся от берега и забиравшая вверх, конечно, с намерением спуститься к нам по течению. Действительно, очень скоро она пристала к еврейской барке, из которой вылез мальчик с бочонком, пересел в лодку и она живо начала подыматься вверх, чтобы удобнее пристать к берегу. Рабочий, на которого больше всех падало подозрение, сел поближе к хозяйской каюте и затянул песню.

— А ты не спис? — отозвался еврей. — И зацем не пьес водоцки?

— Пагади, ня время, — отвечал рабочий и продолжал свою довольно нелепую песню.

Еврей, должно быть, успокоился и, вероятно, ощупав ключ в кармане, предался сладкому сну в своей грязной каюте. Через полчаса, или того менее, бочонок снова появился на палубе, был выпит; человек семь, усевшись на чердаке, вытащили откуда-то скрипку и пошел пир горой. Не стану описывать бешенства еврея, но помочь горю было уже невозможно, хотя, собственно говоря, беды никакой не было, потому что привычный народ после двух или трехчасового сна снова был бодр и весел, и совершенно годен к работе. На другой день я узнал, что рабочий, распевавший песни, подговорил одного крестьянина подать лодку, когда отвозил на берег своего еврея.

За несколько дней до моей поездки один лоцман, стоявший на якоре с плотом у Песковатого острова, нашел на песке серебрянный рубль 1752 г., сохранившийся так превосходно, словно только что отчеканен, и несколько пуль. Все это, по его словам, лежало вместе. Пуль я не видал, потому что они розданы были мальчишкам на подвески для удочек, а рубль я приобрел от лоцмана. Монета эта, вероятно, была утеряна вскоре по выходе из монетного двора, потому что совершенно новая.

За Песковатым островом идет другой фарватер, по которому следуют суда, плывущие через порог по старому козачьему ходу, — но там их ожидает Кривая забора. Замечательно, что, не доходя до этого острова, Днепр как бы пропадает из глаз путешественника: не знающему местности неизвестно куда он имеет направление. Река здесь делает крутой поворот вправо, мимо деревни Свистуновой, лежащей на левом берегу и не имеющей значения ни в каком отношении. Близость судоходной реки не оказывает на нее влияния, что и можно заметить, по отсутствию пристани. От каменского лоцмана я узнал, что лет 25, а может быть, и 30 назад, в этой деревне, против Халявина камня, находящегося в Кривой заборе, найден был на берегу скелет, на голове которого находился золотой сосуд! Не корона ли? Но как это было, куда девалась находка? Лоцман (Яков Сохач) не умел мне рассказать; притом же он сам не видел, а только слышал от кого-то из товарищей. Обо всех этих находках упоминаю собственно для того, чтобы показать, как важны пороги в археологическом отношении, хотя, конечно, это и без меня известно. Там и сям на горах под Днепром виднеются курганы, из которых иные довольно значительны, и нет сомнения, что тщательное их исследование приведет к замечательным результатам.

— Ухопив (схватил) Крутько.

— Да как же он не управил?

— Мабуть, дуже грузно.

Когда мы бросили якорь и вблизи нас остановился тоже мой приятель Малтыз, лихой лоцман, первым его словом ко мне было: — Жаль Йосипа, мабуть, учепив Крутьк.

И когда вечерком собрались лоцманы со многих барок потолковать, то нередко в их кружке слышалось: жалко Йосипа. Они рассуждали таким образом, что ошибки предполагать нельзя со стороны кормчих. Барка действительно поручена молодому лоцману. Но к нему приданы два дяди: Шевченко и другой первостатейный лоцман, если не ошибаюсь, Летючий. Барка имела более 24 саж. длины и была нагружена лесом, сверх которого стояло около 50 экипажей, отправлявшихся в Херсон для продажи. По мнению всех, причиною был Крутько. Этот камень, о котором я говорил уже во II главе, по сказанию лоцманов, один из самых опаснейших в пороге, и кажется, не мешало бы взорвать его, тем более, что старый козачий ход, — ход официальный во время прибыли воды, когда уже нет возможности плыть по каналу.

Тринадцативерстный переход от Ненасытца до Волнига дает средство собраться с духом самому трусливому путнику, потому что не представляет никакой опасности, исключая разумеется многих камней, но которые известны каждому порядочному лоцману. Но вот вправо, на полугоре, показывается деревня Волниги, со своими избами, построенными среди каменных глыб, и возле неё перекинулся через Днепр один из грознейших после Ненасытца порогов — Волниг. По гидрографической карте Днепровских порогов — Волнигской, по исследованиям к объяснению «Древней российской истории» Лерберга — Волный, или Волнинский, по «Древней российской гидрографии» — Волнег, а у Константина Багрянородного по-славянски Вулнипраг, а по-русски Баруфорос (?). Лоцмана называют его еще внуком. В нем четыре лавы: Близнюки, Плоская, Гроза и Помийниці (помойная лохань). В этой лаве камни очень похожи на этот сосуд и падающая на них вода как-будто бы цедится в лохань. Длина порога 150 саж., падение 5 футов 7 дюймов.

Фарватер его не весьма широк и потому представляет много опасности и требует от лоцмана внимания, сноровки и, разумеется, присутствия духа.

— Гребемо! — командует он, положив руку на стерно, рядом со своим помощником, и устремляет неподвижный взор вперед, чтобы между всплесками бурунов первой лавы попасть на центр фарватера. Быстрота реки значительно увеличивается, в он командует:

— Навались! Шамни!

И когда уже пороговое стремление подхватило барку, раздаются слова лоцмана:

— Шабаш! До стерна!

Волниг довольно грозен, и барка сильно скрипит, пока пробежит через все его лавы; в нем существует опасный водоворот. При выходе из порога река расширяется и на ней ходят постоянно большие волны, вследствие чего, как говорил мне один инженер путей сообщения, и порог назван Волнигом. Я не отвечал ничего на это замечание, но мне кажется, что люди, давшие название этому порогу, принадлежат к племени, у которого волна имеет свое особое название. Волниг, по-моему, не мог получить названия от слова волна, хотя ниже этого одного порога заметно особенное волнение во всякую погоду. Прислушиваясь к говору местных жителей, я заметил, что деревню свою называют они Вовніги, и вот мне пришла мысль (может быть, и неверная, в чем каюсь заранее), что действительно этот порог мог быть назван по волнению, но не потому, что здесь играет роль слово волна (по-малорусски хвиля), а потому, что всплески эти кудрявы как овечья шерсть — вовна: ведь малорус метко дает всему название. Конечно, я далек от мысли, что мнение мое безошибочно, но ведь до сих пор так еще мало занимались у нас названиями местностей, что мне хотелось бы вызвать этою догадкою какие-нибудь дельные замечания.

Канал Волнига, по единодушным отзывам людей, знающих его в совершенстве, неудобнее всех пороговых сооружений: он устроен как-то так странно, что дно его наклонено к левой стенке, а при подобном положении трудно избежать крушения. Этот канал тоже лежит у левого берега не на фарватере.

За Волнигом природа делается живописнее. Горы опушены растительностью. Хотя, конечно, это не лесная природа, и деревья растут лишь по берегу, однако глазу путника нет дела, что за несколько десятков сажень голая, сухая степь, а необыкновенно приятно смотреть, как береговые рощи, словно опрокинувшись в Днепр, оттеняют зеленью причудливые неровности берега. Пятиверстное расстояние барка проплывает довольно скоро, и вот шумит Будиловский порог. По гидрогафической карте Днепровских порогов он так и называется Будиловским, по исследованиям к объяснению «Древней российской истории» Лерберга — Будильский, или Будинский. по «Древней российской гидрографии» — Будило, а у Константина Багрянородного по-славянски Беручи, а по-русски Леанти (?). Здесь река стеснена гранитными скалами, тянущимися по обоим берегам почти с полверсты. Длина порога 105 сажень, падение 4 фута 10 дюймов. В нем две лавы: Тырина и Созонова, названные по именам лоцманов, потерпевших крушение. Канал не на фарватере, а у левого берега, Порог этот хотя и считается не опасным, однако ж и в нем, как и во всяком другом, очень легко разбить барку, если идти невнимательно. Происхождение названия этого порога лоцман Яременко объяснил мне следующим образом: прошел Деда и Внука, однако не ложись спать, а не то Будило разбудит. Пониже, на правом берегу, стоит деревня Языкова (официально Федоровка), принадлежащая графине Коскуль. Места живописны, но барки здесь не имеют никакой надобности останавливаться, и идут большею частью на шабашах но течению. Народ, впрочем, живет хорошо, а рыболовством занимается лишь для своего обихода. Немного странно мне было видеть однако же эту красивую и не бедную деревню, лишенною лучшего сельского украшения: церкви. Село не малое, легко могущее составить хороший приход, а между тем жители его должны отправляться к обедне верст за шесть или за семь. в Бырдину. Возле этой же деревни недалеко лежит Таволжанская гряда, названная порогом в исследовании к объяснению «Древней российской истории» Лерберга.

Пройдя Языкову, барка принимается за весла и огибает большой остров Таволжаный (названный у Боплана Таволжаном), покрытый хорошею растительностью, с довольно высокими берегами. Прошлый год мне рассказывали, что на этом острове есть глубокое озеро, и в нынешнюю поездку я отправился на Таволжаный. Действительно, озеро существует в обрывистых берегах и, как говорят, рыбное. В Языковой мне рассказывали впрочем, что не далее как прежний владелец напускал туда рыбы и таким образом развел ее. Огибая таволжанский остров, барка делает усилия держаться ближе к его берегу, чтобы не зацепиться о Змеиную скелю. Это отдельный утес, брошенный в Днепр у самого левого берега и придающий местности какой-то дикий колорит. Название Змеиной скели всегда возбуждало моё любопытство, и прошлый год, плывя первый раз через пороги, я останавливался возле нее и лазил в пещере, вход в которую в летнее время не залит водою. По рассказам лоцманов, в этой скале жил когда-то змей, именно в описанной пещере, которая будто бы после разных изгибов выходит на верх утёса. В настоящее время она небольшая и весьма низкая. Меня, однако же, не удовлетворило это весьма краткое и голое предание. Прошлого осенью и нынешнею весною, проживая на порогах, я продолжал мои расспросы как у лоцманов, так и у береговых жителей, и хотя собранные мною сведения тоже довольно бедны, однако все же дают некоторое понятие о том, что в прежние времена баснословные предания об этой скале имели размеры гораздо обширнее.

Когда-то в ней жил змей-царь, у которого была дочь-красавица. Змей о трех головах берег свою дочку, чтобы она не полюбила какого-нибудь русского царевича, и однако ж не уберег, потому что красавица уплыла с каким-то витязем вниз по Днепру в Черное море. С тех пор змей сделался свирепее, и каждый день вылетал куда-нибудь в окрестность за новою жертвою. Это предание древнее, а новейшие говорят, что на скале множество змей, длиннее обыкновенных, очень свирепых, и будто бы лет тридцать назад небезопасно было входить в пещеру, а тем более взбираться наверх. Любопытство туриста заставило меня вскарабкаться на Змеиную скелю. Это было очень недавно, следовательно, змеи могли бы разгуливать по своему владению, однако в течение получаса мы не встретили там ни одного пресмыкающегося. Искал я и выхода знаменитой пещеры, но и того не оказалось. Есть два углубления, похожие на следы человеческого жилища, но это уже, без всякого сомнения, землянки каких-нибудь лугарей. А между тем Н. Надеждин, говоря об острове Хортице и предполагая здесь кладбище скифских царей, продолжает: «Святыня этого места не возвышалась ли еще и тем, что здесь же, по всей вероятности, полагалась мифическая колыбель скифов, та таинственная пещера, в которой, по сказанию понтийских эллинов, переданному Геродотом (IV, 8-10), родились Агафир, Генон и Скиф от героя Иракла (Геракла. — Ред.) и прелестной Змеи-девицы и которая находилась, как говорит то же предание, в отдаленном углу Гилей, куда Иракл достигнул не прежде, как прошедши всю землю Скифскую с запада (Записки Одес. общ. истории и древностей, Т. I, с. 84—85). Приняв во внимание это известие и то обстоятельство, что на порогах две змеиные пещеры (М. сб. — 1857. — № 9, часть неоф., с. 20), нельзя не предполагать, чтобы в прежние времена не существовала какая-нибудь любопытная легенда, которая, вероятно, исчезла уже весьма недавно.

Отсюда идут места чрезвычайно живописные и попадается много островов, а по берегу, в особенности по правому, виднеются небольшие деревеньки. Они так и пошли одна почти возле другой. Плавание чрезвычайно приятно, и при виде чистых хат и помещичьих домиков, стоящих над скалами, является мысль о какой-то идиллической жизни. Но полно, так ли? Здесь существует один остров голый, с весьма небольшим количеством деревьев, замечательный тем, что два соседа ведут о нем процесс, и кажется, на это дело столько уже издержали денег, что можно бы каждому купить порядочное имение. Любопытно знать, кто из них выиграет остров, который, конечно, не может приносить ровно никакого дохода. Будь он лесистый, слова нет, что представлял бы выгоду владельцу, а в настоящем положении нарубят разве несколько возов дров и то, если не рассердится когда-нибудь Днепр, и не унесет той части, на которой растут кустарники.

Подходя к деревне Пехотинского, барка огибает мыс Быстрик, минуя Аврамов остров. Барки, идущие старым ходом, держатся близко правого берега и выплывают на очень красивую местность. У деревни Бырдиной Днепр расширился и покрыт тенистыми островами. Дом помещика стоит над самой стремниной, и в нем прошлый год жил на даче становой пристав, стан которого верстах в 15, в селе Томаковке. Любви этого станового к охоте и дачной жизни я обязан тем, что избавился от одной неприятности. Надобно знать, что осенью прошлого года, возвращаясь снизу сухим путем вверх, для того, чтобы пожить в прибрежных деревнях у порогов, я не знал, где меняются обывательские лошади. Из Кичкаса меня отправили в Кронцвейн, а из этой колонии дали лошадей до Бырдиной. Приезжаю. Деревенька небольшая, овражистая и разбросанная на большом расстоянии. После многих расспросов мне удалось узнать, что близ господского двора живет подпоручик, заведующий подводами. Я отправился с открытым листом требовать лошадей до Языковой. В простой избе на каком-то подобии кровати лежал подпоручик с больною ногою... После обычных расспросов подпоручик объяснил мне, что в деревне Бырдиной лошадей нет и никогда не бывало и что под этап даются волы, но и тех мне придется ждать до завтра, потому что отправлен большой транспорт арестантов. Мне так хотелось быть поскорее у себя, хотя бы в самой бедной избушке. Был час второй пополудни, и начинали собираться предательские октябрьские тучи.