Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

Наконец совещание в соседней комнате завершилось, и Горький в сопровождении гостей прошел в столовую, приглашая нас за собой. Мы уселись за чайным столиком. «Бабушка» чувствовала себя именинницей. Умильная улыбка не сходила с ее морщинистого лица. Она со всеми без исключения целовалась. Узнав, что я кронштадтец, радостно закивала головой:

— Меня туда уже пригласили... Когда у нас записан Кронштадт-то? — обратилась она к своей сопровождающей.

Та, справившись в записной книжке, назвала день.

— Вот меня так и возят из одного места в другое: все дни задолго вперед расписаны, — тоном искренней задушевности произнесла «бабушка».

В эти дни она, видимо, чувствовала себя на положении чудотворной иконы. Но меня так называемая [56] «бабушка русской революции» с первой же встречи поразила своей порядочной глупостью. Совсем другое впечатление производила Вера Фигнер. Живая, подвижная и энергичная, она, несомненно, выглядела умной женщиной...

За столом Бунин, обращаясь к Горькому, сказал:

— А знаете, Алексей Максимович, ведь слухи о кронштадтских ужасах сильно преувеличены. Вот послушайте-ка, что говорят очевидцы.

И я был вынужден снова повторить рассказ о кронштадтском благополучии. Максим Горький выслушал меня с большим вниманием, и, хотя на его лице промелькнуло недоверчивое выражение, он открыто ничем не выказал его.

На другой день я опять выехал в Кронштадт. Тем временем у нас уже произошло слияние обоих Советов в единый Совет рабочих, солдатских и матросских депутатов. В этом новом Совете мы организовали большевистскую фракцию, которая выдвинула мою кандидатуру в состав президиума Совета. Президиум был сформирован в следующем составе: председатель — беспартийный Ламанов; товарищи председателя: Покровский (от левых эсеров) и я (от большевиков).

Заседания Совета происходили три раза в неделю. Пленуму обычно предшествовало заседание фракции. В нашей большевистской фракции мы предварительно обсуждали вопросы очередной повестки дня, составляли свои проекты резолюций и намечали официальных ораторов.

На пленуме Совета, как правило, председательствовал Ламанов, а в случае его отсутствия — Покровский или я. Секретарем состоял левый эсер Гримм. Стенографическую запись вела жена Брушвита.

Подавляющее большинство вопросов, обсуждавшихся Советом, носило злободневный, по преимуществу местный характер и не представляло крупного политического интереса. Но тем не менее очень часто развертывались оживленные прения, в которых ярко обрисовывалась физиономия всех партий. Нередко заседания носили чрезвычайно бурный характер.

В это время наши враги уже создали Кронштадту большую рекламу. Об успехах большевизма в Кронштадте прошла громкая слава. Ввиду этого нас беспрерывно [57] посещали различные делегации. Они приезжали для ознакомления на месте с создавшимся в Кронштадте положением и для осведомления о сущности большевизма, об его приложении на практике. Обычно после официальных выступлений в Совете мы приглашали делегатов осмотреть наши учреждения, открывая им всюду полный доступ. А в заключение использовали их для выступления на митингах на Якорной площади.

Обрадовала нас делегация рабочих Донбасса. Эти товарищи приехали не только для того, чтобы ознакомиться с характером политической жизни Кронштадта, но и попросить людей для работы в Донбассе. Взамен они обещали прислать уголь для кронштадтских хозяйственных нужд. Мы направили в Донецкий бассейн партийного матроса Павлова, который, по отзывам самих донбассцев, оказал там большие услуги делу пролетарской борьбы.

Около этого времени мы установили также теснейшую связь с Питерским Советом и его исполкомом. Для этой цели в Питер были отправлены тт. Сладков и Зайцев. И. Д. Сладков до своей питерской командировки состоял председателем следственной комиссии. Нервный, всегда деловито озабоченный и энергичный, он удачно справлялся со своими делами. Это был старый матрос-комендор, только что вернувшийся с каторги, куда был сослан в конце 1916 года.

После Сладкова на должность председателя следственной комиссии был выбран т. Панкратов. Он также оказался как нельзя более на месте, проявил большие способности в самых сложных следственных разбирательствах, искусно умел находить виновных...

* * *

Вскоре после Брешко-Брешковской приехал командующий войсками Петроградского округа ген. Корнилов. Он также пытался ораторствовать перед кронштадтцами [58] на Якорной площади. Но его выступление собрало очень мало народу и не имело абсолютно никакого успеха. Генеральские погоны вообще производили в Кронштадте самое отрицательное впечатление.

В один из последующих приездов в Питер я встретился с Каменевым, только что вернувшимся из Ачинской ссылки. Вместе с ним приехал Сталин, До тех пор редакция «Правды» состояла из Еремеева, Ольминского и Молотова. Теперь в нее вошли еще Каменев и Сталин...{28}

Однажды, встретив у Каменева Сталина, я пожаловался ему на крайний недостаток в Кронштадте активных партийных работников. Сталин принял к сведению мое заявление и уже через несколько дней командировал в Кронштадт И. Т. Смилгу. С этих пор Смилга принял на себя организационную работу и порою в наиболее важных случаях выступал на широких массовых митингах.

Вслед за Смилгой наши ряды пополнились Дешевым. Молодой врач Дешевой, недавно окончивший Юрьевский университет, был привлечен к участию в газете. Вскоре также появился в Кронштадте Л. А. Брегман. Его назначила в помощь т. Рошалю для агитационных объездов. Тов. Брегман, серьезный и знающий марксист, был незаменим в качестве лектора...

Таким образом, наша руководящая коллегия до некоторой степени расширилась, и успех большевистской [59] партии среди кронштадтских масс значительно подвинулся вперед...

Во время поездок тов. Рошаля по кораблям бывали случаи, что целые суда просили записать их в партию. По словам Рошаля, общее число сочувствовавших нашей партии достигало в то время колоссальной цифры — 35 тыс. человек, хотя формально членами партии состояло не свыше трех тысяч. Эта сочувственная нам атмосфера была такова, что даже меньшевики и эсеры могли работать в Кронштадте не иначе, как приняв своего рода защитную окраску. Меньшевики и эсеры были у нас только левого, интернационалистического оттенка. В отношении к войне и даже к Временному правительству у нас не возникало с ними больших разногласий. Поэтому зачастую нам задавали вопрос:

— Так в чем же состоят ваши разногласия с левыми эсерами?

Приходилось читать длинную лекцию по марксизму, разоблачая идеалистическую теорию и никуда не годную программу левых эсеров, а также их неверную, колеблющуюся и политически невыдержанную тактику.

Из левых эсеров наибольший успех на широких собраниях имел Брушвит. Молодой парень, всегда ходивший в крестьянском армяке, с довольно большой растрепанной бородой, явно стремился «играть под мужичка». Брушвит был от природы не лишен остроумия. В совершенстве владел простонародной речью, и его слушали на митингах с большим интересом. Тем не менее, когда дело доходило до голосования, то подавляющее большинство рук поднималось за наши резолюции, и Брушвиту не оставалось ничего иного, как для поддержания своего политического престижа присоединяться к большевистскому предложению.

Кроме Брушвита у эсеров работали матрос Борис Донской, убивший в 1918 году в Киеве немецкого генерала Эйхгорна и за это повешенный прислужниками германского империализма, солдат Покровский и интеллигент Смолянский.

Эсеры помещались в бывшем доме Вирена. Там они создали клуб, устраивали заседания, читали лекции на политические и научные темы, одним словом, всячески старались привлечь к себе массы. [60]

Меньшевики-интернационалисты{29} влачили в Кронштадте исключительно жалкое существование. Во главе их стоял какой-то никому не известный учитель, который в первые дни революции приходил несколько раз в редакцию «Голоса правды». Вокруг меньшевиков группировалась почти исключительно интеллигенция. Гастролеры из Питера посещали их крайне редко. Мартов не был ни разу. Несколько раз приезжал Мартынов, являвшийся неизменным ходатаем за арестованных офицеров, неоднократно, хотя и безуспешно, выступавший на заседаниях Кронштадтского Совета.

Значительно большим успехом пользовались анархисты. Они имели толкового и талантливого вождя в лице бывшего портного Ярчука. Он тогда только что вернулся из американской эмиграции. Нередко в Кронштадт наезжал и известный питерский анархист-коммунист Блейхман. Но у него как-то не ладилось дело с Ярчуком, который примыкал к анархистам-синдикалистам и поэтому был несравненно ближе к нам. Однако, несмотря на овации, выпадавшие на долю Ярчука, анархисты тоже далеко не могли равняться с политическим удельным весом, который приобрели в Кронштадте большевики.

Вскоре наш комитет переехал из дома бывшего коменданта города на дачу, некогда составлявшую собственность расстрелянного адмирала Бутакова. Здесь помещение было несравненно просторнее, и разросшиеся отделы партийного комитета получили возможность работать с гораздо большим удобством. Некоторые товарищи даже поселились в здании комитета.

Секретарем комитета состоял матрос тов. Кондаков. У его стола постоянно толпилась длиннейшая очередь посетителей, приходивших за разъяснениями по самым разнообразным вопросам. Многие тут же вступали в партию. Запись в партию была тогда чрезвычайно упрощена. Достаточно было заявления секретарю, одной-двух соответствующих рекомендаций, и любому желающему без замедления выдавался партийный билет.

Колоссален был спрос на партийную литературу. Наша газета «Голос правды» расходилась почти без [61] остатка. Кроме того, мы выписывали из Питера руководящие партийные газеты как Петрограда, так и Москвы. Кроме газет в большом количестве распространяли брошюры, некоторые из них тоже издавались прямо в Кронштадте. Литературный голод был тогда неслыханно велик. Каждый корабль, каждый полк, каждая мастерская стремилась составить свою хотя бы маленькую библиотечку, и любая политическая брошюра зачитывалась там до дыр. Революция пробудила в массах небывалый интерес к политике. [62]

III. Апрельские дни

1. Приезд в Россию В. И. Ленина

— Сегодня вечером в Петроград приезжает Ленин, — сказал мне Л. Н. Старк.

Это было 3 апреля 1917 года.

Поехали на Финляндский вокзал. Там, как всегда, было людно и шумно.

В вагоне Каменев рассказывал о Владимире Ильиче и посмеивался над встречей, которую ему готовили петербургские товарищи:

— Надо знать Ильича, он так ненавидит всякие торжества.

В оживленной беседе дорога прошла незаметно, и вот в сумерках уже заблестели огни Белоострова. В станционном буфете собралось довольно много народу: Мария Ильинична{30}, А. Г, Шляпников, А. М. Коллонтай — всего до двадцати ответственных работников партии. Все были в оживленном, приподнятом настроении. Для большинства приезд В. И. Ленина явился полной неожиданностью. Зная о неимоверных затруднениях, чинимых правительствами Антанты к возвращению крайних левых эмигрантов в Россию, мы очень беспокоились за наших вождей и, каждый день остро чувствуя настоятельность их приезда, в то же время мирились с мыслью, что едва ли это осуществится так скоро. Остроумная идея проезда через Германию нам как-то не приходила в голову, настолько мы свыклись с мыслью о непроходимых барьерах, установленных войной между воюющими государствами. И вдруг оказалось, что для наших товарищей открылась реальная возможность скорого [63] возвращения в революционную Россию, где они были так нужны и где их места пустовали.

Однако тогда даже не все партийные товарищи сочувственно относились к проезду через Германию. Мне в тот же день пришлось услышать голоса, осуждавшие это решение по тактическим соображениям, в предвидении чудовищной кампании лжи и клеветы, действительно не замедлившей обрушиться на нашу партию.

Но все равно, не будь этого повода, у наших врагов всегда нашелся бы другой. Решение В. И. Ленина как можно скорее, любым способом добраться до России было безусловно правильно и как нельзя более отвечало настроению большинства партии, которой недоставало ее признанного вождя.

И вот раздался первый звонок, предвещавший приближение поезда. Мы все вышли на перрон... Здесь, оживленно переговариваясь под сенью широкого красного знамени, толпились рабочие Сестрорецкого оружейного завода. Они за несколько верст пришли пешком для встречи своего любимого вождя.

Наконец быстро промчались три ослепительно ярких огня паровоза, а за ним замелькали освещенные окна вагонов — все тише, все медленнее. Поезд остановился, и мы тотчас увидели над толпой рабочих фигуру В. И. Ленина. Высоко поднимая Ильича над своими головами, сестрорецкие рабочие пронесли его в зал вокзала. Здесь все приехавшие из Петрограда друг за другом протискивались к нему, сердечно поздравляя с возвращением в Россию. Мы все, видевшие Ильича впервые, на равных правах с его старыми партийными друзьями и родственниками целовались с ним. Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица. Было видно, что возвращение на родину, объятую пламенем революции, доставляет ему неизъяснимую радость...

Окружив Ильича, идем в его вагон.

Едва войдя в купе и усевшись на диван, Владимир Ильич тотчас накидывается на Каменева.

— Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали...{31} [64]

Поезд тем временем незаметно подходит к Питеру. Вот наш вагон уже втянулся под навесы длинных пассажирских платформ. Вдоль платформы, у которой мы останавливаемся по обеим сторонам, оставляя широкий проход в середине, выстроились матросы 2-го Балтийского флотского экипажа. Командир экипажа Максимов, молодой офицер из прапорщиков флота, с азартом делающий карьеру на революции, выступает вперед, пересекает путь В. И. Ленину и произносит приветственную речь. Он заканчивает ее курьезным выражением надежды, что Владимир Ильич войдет в состав Временного правительства. На наших лицах появляются улыбки. «Ну, — думаю, — покажет вам Ленин участие во Временном правительстве. Не обрадуетесь!» И действительно, когда на следующий день Ильич публично развернул свою программу, то Максимов, выскочка и политический ребенок, поместил в буржуазных газетах письмо, открещиваясь в нем от встречи В. И. Ленина и объясняя свое участие в этом неведением о проезде Ильича через Германию. Но матросы-массовики не имели основания раскаиваться, так как уже тогда они видели в Ленине своего признанного вождя. [65]

В ответ на пожелание о вступлении в состав Временного правительства тов. Ленин громко бросает боевой лозунг:

— Да здравствует социалистическая революция!

На вокзале масса народу. Преобладает рабочая публика. В. И. Ленин проходит в «парадные покои» Финляндского вокзала, где его приветствуют представители Петроградского Совета: Чхеидзе и Суханов{32}. Он кратко отвечает, снова заканчивая восклицанием: «Да здравствует социалистическая революция!»

Наконец, с тем же лозунгом он обращается к тысячной толпе, собравшейся на площади перед вокзалом, чтобы приветствовать вождя российского пролетариата. Эту речь он произносит, стоя на броневике. Ряд закованных в сталь автомобилей вытянулся у Финляндского вокзала. Лучи их прожекторов прорезают вечернюю темноту и бросают длинные снопы света вдоль улиц Выборгской стороны.

Товарищ Ленин уезжает в цитадель большевизма, бывший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февральской революции занятый нашими руководящими партийными учреждениями. Вслед за ним я тоже отправился туда. Ехавший со мною в трамвае «новожизненец» Суханов кисло брюзжал по поводу ленинских речей. Особенное недовольство вызвал в нем призыв к социалистической революции.

Вспоминая Суханова, каким он был во время войны, я положительно не узнавал его. Начав свою публицистическую деятельность народником, он все больше и больше приближался тогда к марксизму, пока наконец не занял вполне приличную антиоборонческую позицию.

Открыто высказав Суханову сожаление по поводу того, что он так резко отошел от нашей партии после Февральской революции, к которой явно тяготел во время войны, я услышал проникнутый горечью ответ: [66]

— Такие выступления, как сегодняшние речи Ленина, еще больше отчуждают и удаляют меня от вас.

Непримиримость и раздражительность Суханова указывали на то, что он окончательно и безнадежно скатился в яму обывательского. понимания революции и горьковско-интеллигентского нытья.

Вокруг дома Кшесинской мы застали огромную толпу рабочих и солдат, внимательно слушавших горячую речь Ленина, произносившуюся им с балкона второго этажа. Он говорил о развитии и о перспективах мировой революции.

Мы застали только конец речи, которую Ильич закончил бодрым оптимистическим аккордом о российской революции, как о начале международного восстания трудящихся, которое приближается с каждым днем. В воротах дома товарищи проверили мой документ, заодно прошел и Суханов.

Мы поднялись на второй этаж, где Ильич только что принялся за чаепитие. Здесь находилось много партийных работников, среди которых нетрудно было различить видных членов питерской организации и ответственных товарищей, приехавших из провинции. В разных концах обширной комнаты завязался оживленный разговор. Вскоре Ильича снова вызвали на балкон, так как его пришли приветствовать наши товарищи-кронштадтцы. Семен Рошаль, находившийся в тот день в Кронштадте, узнав о приезде Ленина, собрал всех желавших его встретить и по талому льду привел их в Питер. Начавшаяся оттепель и послужила причиной их невольного запоздания.

Рошаль поднялся на балкон и от имени кронштадтцев приветствовал Ленина. Ильич ответил. Лозунг социалистической революции пришелся как нельзя более по душе кронштадтцам и был подхвачен восторженным гулом «ура», целым ураганом аплодисментов. Затем все снова вернулись в комнаты, где непрерывно происходили встречи старых друзей, разлученных годами тюрьмы и эмиграции, и знакомство с ветеранами революции и большевизма новых работников, выросших в эпоху «Звезды» и «Правды».

Вскоре нас пригласили спуститься вниз, в большую комнату с роялем и примыкающим к ней зимним садом, где прежде была фешенебельная гостиная балерины, а [67] теперь обычно происходили многолюдные заседания рабочих. Здесь состоялось чествование Ильича. Один за другим выступали ораторы, выражая чувство глубочайшей радости по поводу возвращения в Россию закаленного вождя партии.

Ильич сидел и слушал с улыбкой, нетерпеливо дожидаясь конца. Когда список ораторов был исчерпан, он сразу ожил, поднялся и приступил к делу. Решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда. Едко высмеял пресловутую формулу поддержки Временного правительства «постольку-поскольку» и провозгласил новый боевой лозунг: «Никакой поддержки правительству капиталистов!» Ленин призывал партию к борьбе за передачу власти в руки Советов, за социалистическую революцию.

На нескольких ярких примерах он блестяще доказал всю фальшь политики Временного правительства, вопиющие противоречия между его обещаниями и делами, словами и фактами. Настаивал на том, что наш долг состоит в беспощадном разоблачении контрреволюционных и антидемократических поползновений и действий этого правительства.

Речь Владимира Ильича длилась около часа. Аудитория застыла в напряженном внимании. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них эта речь Ильича явилась настоящим откровением. Она проложила рубеж между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня.

В. И. Ленин ясно и отчетливо поставил вопрос: «Что делать?» И от полупризнания, полуподдержки правительства призвал к непризнанию и непримиримой борьбе.

Конечное торжество Советской власти, мерещившееся многим в туманной дали более или менее неопределенного будущего, Ленин перевел в плоскость неотложного и в ближайшем времени достижимого завоевания революции. Эта речь была в полном смысле слова исторической. Здесь Владимир Ильич впервые изложил свою политическую программу, на другой день формулированную в известных тезисах 4 апреля. Эта речь произвела целую революцию в сознании руководителей партии и легла в основу всей дальнейшей работы большевиков. [68]

Когда Ильич закончил, ему была устроена бурная и продолжительная овация.

Каменев в нескольких словах резюмировал общее настроение:

— Мы можем быть согласны или не согласны со взглядами тов. Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения{33}, но во всяком случае в лице т. Ленина вернулся в Россию гениальный и признанный вождь нашей партии.

Тактика нашей партии не составляет одной прямой линии. После приезда Ленина она сделала крутой поворот влево.

2. Петроград 20–21 апреля

20 апреля вечером возвратившиеся из Петрограда товарищи сообщили Кронштадтскому партийному комитету, что в столице неспокойно. Как раз в это время у нас происходило партийное собрание. Я предложил одному из приехавших кронштадтцев — матросу тов. Колбину рассказать о событиях, происходящих в Питере. Но ему не удалось создать сколько-нибудь отчетливой картины: была какая-то демонстрация... на Невском шла непонятная стрельба... И только.

Другие товарищи также не внесли ясности. Наш жгучий интерес к борьбе, развивавшейся в Питере, с которым мы жили общей политической жизнью, на этот раз не был удовлетворен. [69]

На следующий день по телефону позвонил из Петрограда Н. И. Подвойский. Оговорившись, что по проводу он всего сообщить не может, тов. Подвойский от имени Военной организации потребовал немедленного приезда в Питер надежного отряда кронштадтцев. Встревоженный, прерывистый голос Подвойского обнаруживал, что в столице положение действительно серьезное. Мы тотчас разослали телефонограммы по судам и береговым отрядам, приглашая каждую часть выделить нескольких вооруженных товарищей для поездки в Питер.

Когда наши друзья собрались на просторной террасе партийного дома, я произнес несколько слов. Сославшись на отсутствие подробных сведений о положении в Питере, призвал товарищей быть готовыми, если понадобится, в любой момент умереть за революцию на его улицах.

Кронштадтцы в тот день, как всегда, были полны решимости и отваги, нетерпеливого желания схватиться с силами контрреволюции. Самая ничтожная угроза революции со стороны Временного правительства или близких к нему кругов заставляла их настораживаться.

Призыв на помощь, исходивший от большевистских партийных верхов, нашел чуткий отклик.

Политическая обстановка, сложившаяся в Питере к 21 апреля, еще не требовала больших подкреплений. Поэтому готовый к отправке отряд, сформировавшийся по принципу представительства двух-трех человек от каждой части, насчитывал до полутораста штыков. Этот небольшой отряд являлся как бы застрельщиком, за которым всегда готовы были последовать тысячи вооруженных бойцов.

Еще засветло мы погрузились на пароход. В Ораниенбауме была пересадка на поезд. Выгрузка в Петрограде на Балтийском вокзале произошла уже в вечерней темноте.

По глухой набережной Обводного канала и необычайно пустынному Измайловскому проспекту шествуем, держа мерный походный шаг и не навлекая на себя никаких подозрений. На узком мосту, перекинутом через Фонтанку у Александровского рынка, обогнали прохожего, в котором при свете фонаря я узнал брата Семена [70] Рошаля — Михаила. Окликаю его. Он тотчас отделяется от тротуара, подходит ко мне и, не владея собой, дрожащим, нервно захлебывающимся голосом, в котором слышится безысходная жгучая тревога, бросает слова:

— Знаете, им удалось натравить солдат на рабочих... Я был сегодня на Невском... Я сам видел стрельбу... Это ужасно...

Стараюсь, как могу, успокоить, ободрить Михаила и уверить его, что сегодняшняя перестрелка — только единичный эпизод, ни в малейшей степени не способный задержать или замедлить ход развития революции. Рошаль недолго сопровождает нас, затем прощается и уходит.