Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

На «Севастополе» после нас выступил член Областного комитета Антонов. Желая, очевидно, сбить людей с толку, он поставил вопрос так:

— Команда «Севастополя» должна дать ясный и определенный ответ: как относится она к Временному правительству? Пойдет ли она за кронштадтцами, не доверяющими Временному правительству, или останется верной своей незадолго до того принятой резолюции?

У нас было основание встревожиться. Но социал-шовинист Антонов позорно провалился. Его поддержала жидкими аплодисментами лишь небольшая кучка приспешников. А выступивший затем другой матрос, от имени всей команды поблагодаривший нас за приезд, попросил передать кронштадтцам, что команда «Севастополя» солидарна с Кронштадтом и всегда готова его поддержать.

Под громкие, долго не смолкавшие крики «ура» кронштадтская делегация на легком катере отвалила от дредноута.

Товарищи, ходившие в сухопутные части, также были встречены с необыкновенным сочувствием. Нашим противникам солдаты не давали пикнуть. С этой точки зрения весьма показателен инцидент, возникший было в [98] одном пехотном полку. Командир полка капитан Франк, снискавший незавидную известность своими лобызаниями с Керенским и поднесением ему крестов и медалей, заявил, что в Кронштадте ему не нравится только одно явление: отправка на фронт всех замеченных в пьянстве.

— Разве фронт — это свалка, помойная яма? — патетически восклицал рьяный капитан. — Зачем отправлять туда, как в наказание, общественные отбросы?

Взявший после него слово кронштадтский делегат поспешил разъяснить, что пьяниц отправляют на фронт не в наказание, а для того, чтобы «герои тыла» на собственной шкуре испытали все тяжести окопной жизни и прониклись сознанием, что теперь не время предаваться излишествам. Солдаты бурно приветствовали это разъяснение, а по адресу капитана Франка раздались резкие возгласы и даже прямые угрозы. Многие потребовали его ареста. Нашим кронштадтцам пришлось выступить в защиту капитана...

На следующий день мы всей делегацией объехали остальные линейные корабли. Везде нас ожидал радушный прием. Большинство команд, всецело сочувствуя Кронштадту, выразило готовность поддержать его во всех революционных выступлениях.

Провожали делегацию с еще большим энтузиазмом. Команды, высыпав на верхнюю палубу, долго кричали «ура» и махали фуражками. А на «Полтаве» даже вызвали наверх судовой оркестр, и, когда мы отвалили, грянула музыка.

Очень сердечно отнеслась к нам и команда «Петропавловска». При посещении этого корабля мы неожиданно встретились с фронтовым делегатом. неким подпоручиком. Приготовившись к резкой полемике с ним и желая поставить себя в более выгодное положение, дали ему на митинге первое слово. Но, к нашему удивлению, подпоручик оказался большевиком. Он так же резко, как и мы, высказывался против войны, жестоко критиковал Временное правительство и энергично настаивал на передаче власти в руки Советов.

Этот подпоручик так нам понравился, что мы захватили его вместе с собой на «Республику». Уже с первых дней Февральской революции «Республика» создала себе во всем Балтфлоте и даже за его пределами твердую [99] репутацию плавучей большевистской цитадели, непоколебимого оплота нашей партии.

Естественно, что тут мы сразу почувствовали себя как дома. Большевистский коллектив на «Республике» достигал необычайно крупной цифры — шестисот человек.

Зато на линейном корабле «Андрей Первозванный» нас ожидал сюрприз совсем иного свойства. Как раз в момент нашего приезда там была получена радиотелеграмма от происходившего в то время I Всероссийского съезда Советов, направленная исключительно против большевиков. Это несколько расхолодило команду по отношению к нам. Но взявший затем слово тов. Колбин высказался по поводу этого обращения «ко всем», рассеял произведенное им впечатление и снова поднял общее настроение.

Следующим этапом на нашем пути был линкор «Слава». Он только что вернулся с позиции у острова Эзель. Не упуская момента, мы сели на паровой катер и через несколько минут ошвартовались у бронированного борта. По установившемуся общему порядку прежде всего прошли в судовой комитет, желая поставить его в известность о созыве общего собрания. Но на этом корабле были свои, по тогдашним взглядам, какие-то странные порядки. Нам предложили за разрешением митинга обратиться к командиру корабля Антонову. Эти щекотливые дипломатические функции кронштадтские товарищи поручили мне.

Когда я вошел в командирскую каюту, передо мною оказался капитан 1 ранга, среднего роста, с проседью в волосах и с Владимиром 4-й степени на левой стороне кителя.

— Что вам угодно? — подозрительно обратился ко мне Антонов.

— Мы хотим устроить собрание, — ответил я.

— А о чем там будете говорить? — недовольно пробормотал командир, весь как-то насторожившись.

Такой вопрос был уже слишком неприличен. Тем не менее я ответил ему:

— Мы хотим говорить с матросами корабля о том, что нам поручено нашими кронштадтскими товарищами, которых мы здесь представляем.

Затем я вкратце перечислил наши основные политические тезисы, и Антонов погрузился в недолгое раздумье, [100] словно колеблясь: разрешить или воспретить собрание. В конце концов он, очевидно, осознал, что независимо от его разрешения мы так или иначе общее собрание созовем и доложим там все, что нам поручено. Неохотно, сквозь зубы процедил:

— Собрание можете устраивать. Только учтите, что у нашей команды большевики не могут пользоваться успехом...

В церковной палубе собралось довольно много народу. С затаенным вниманием команда выслушала наши речи и закидала нас целым ворохом записок. Мы постарались дать обстоятельные ответы на каждую из них.

Все шло хорошо, пока я не дошел до вопроса о братании, жгуче волновавшего тогда матросов и солдат. Мой призыв к братанию кое-кому не понравился.

— Мы только что вернулись из-под Цереля, — истерически закричал какой-то матрос, — там каждый день немецкие аэропланы бросали в нас бомбы, а вы говорите о братании! Вот вас бы в окопы! Братались бы там!

Я попытался возможно мягче охладить его горячность. Подумалось, что человек расшатал, очевидно, свою нервную систему на позициях. Но другие матросы тотчас рассеяли это мое заблуждение.

— Не обращайте на него внимания, товарищ, он у нас провокатор...

В общем, настроение команды было неплохим, но все же на «Славе» оно значительно уступало другим кораблям. Было видно, что за время изолированной стоянки в Цереле люди подверглись сильной обработке реакционным офицерством под руководством самого Антонова.

На том же линейном корабле перед самым уходом с него нашей делегации произошел еще один инцидент. Прощаясь с товарищами матросами и стоявшими рядом с ними офицерами, я наткнулся на одного молодого офицерика, который отказался протянуть мне руку.

— Отчего это вы? — удивился я.

— За ваши взгляды, — вызывающе ответил офицерик.

— Но, позвольте, я представитель определенной политической партии, честно и искренне высказываю те [101] взгляды, которые исповедую. Почему же вы меня презираете?

— Я не хотел вас оскорбить, — смущенно забормотал офицерик. — Мне так подсказали чувства.

— А если бы чувства подсказали вам ударить меня по лицу? Ведь независимо от ваших намерений это было бы оскорблением.

— Если вы считаете себя оскорбленным, то я извиняюсь, — совершенно сконфузился офицерик.

Я порекомендовал ему следующий раз поступать более обдуманно и спросил фамилию. Он назвался мичманом Деньером...

Завоевание личного состава больших кораблей, привлечение сочувствия их судовых команд на сторону Кронштадта имело большое политическое значение. Дело в том, что все суда Балтийского флота тщательно следили за позицией обеих бригад «линейщиков» и распределяли свои политические симпатии и антипатии, в значительной мере равняясь на настроение больших кораблей. Поэтому после объезда линейных кораблей большая часть задачи кронштадтской делегации могла считаться исполненной.

Оставалось обработать матросские массы на крейсерах «Диана» и «Россия». Здесь также все наши объяснения были приняты с неподдельным энтузиазмом.

Чрезвычайно тепло, вопреки ожиданиям, встретил нас и Гельсингфорсский исполнительный комитет. Он принял следующую резолюцию:

«1. Доклад товарищей кронштадтцев мы признаем совершенно исчерпывающим, вопрос и позволяющим судить о кронштадтских делах с достаточной полнотой и ясностью.

2. Мы считаем травлю революционного Кронштадта, поднятую буржуазной печатью при поддержке некоторых органов, называющих себя «социалистическими», глубоко возмутительной и недопустимой и ведущейся в интересах контрреволюции.

3. Мы находим, что революционный Кронштадт в своей тактике неуклонно следовал по линии истинного демократизма, по линии подлинной революционности.

4. Мы признаем, что, высказывая свое отношение к Временному правительству, Кронштадтский Совет рабочих и солдатских депутатов осуществил этим свое право, [102] принадлежащее всякому органу революционной демократии.

5. Заявляя о недоверии Временному правительству, Кронштадтский Совет продолжает признавать Временное правительство как центральную государственную власть, и, таким образом, все обвинения Кронштадта в «отделении» и «дезорганизации» мы считаем решительно ни на чем не основанными.

6. Требование Кронштадтского Совета о выборности всех должностных лиц, в том. числе комиссара Временного правительства, мы признаем правильным и соответствующим основным лозунгам демократии.

7. Мы находим на основании изложенного резолюцию, принятую по отношению к Кронштадту Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов, глубоко ошибочной и основанной на очевидном недоразумении и, кроме того, вредной в деле революции, так как она восстанавливает одну часть демократии против другой. Поэтому мы считаем необходимым немедленный пересмотр этой резолюции.

8. Мы признаем Кронштадт передовым отрядом российской революционной демократии и считаем нужным оказать ему поддержку всеми имеющимися в нашем распоряжении силами».

Гельсингфорский исполком состоял тогда из 65 человек. Сакман утверждал, что около половины из них являлись большевиками. Но это было неточно. Наши товарищи составляли там меньшинство.

Принятие чуждым, по существу соглашательским, исполкомом благоприятной для нас резолюции нужно отнести за счет простой случайности. Многие члены исполкома, очевидно, голосовали «по недоразумению». Это обстоятельство может служить красноречивой иллюстрацией политического недомыслия тех слоев, которые после Февральской революции примкнули к социал-оборонцам.

Кроме выступления в исполкоме нам была предоставлена возможность доклада на пленуме Гельсингфорского Совета. Члены Совета внимательно выслушали доклад. Прений после него не последовало, и никакой резолюции принято не было.

В один из дней нашего пребывания в Гельсингфорсе местный партийный комитет организовал большой митинг [103] на Сенатской площади. Это место в Гельсингфорсе играло такую же роль, как у нас в Кронштадте знаменитая Якорная площадь. Митинг был чрезвычайно многолюден. Всю площадь запрудили толпы финских и русских рабочих, матросов и солдат. Первое слово было предоставлено членам кронштадтской делегации. Мы выступали один за другим, на этот раз уделяя больше внимания анализу текущего момента, чем обзору и освещению кронштадтских событий.

После нас на трибуну пошли местные товарищи. Небольшую речь произнес В. А. Антонов-Овсеенко. Потрясал площадь своим раскатистым басом тов. Берг, старый матрос из машинной команды, латыш по национальности, причислявший себя к анархистам. В патетические моменты звуки его голоса долетали до кораблей, стоявших на рейде Гельсингфорского порта, и вахтенные матросы, почесывая затылки, с гордостью говорили между собой:

— Вон как ревет сегодня на площади наша иерихонская труба!

Берг был идеальным товарищем. Простой, необычайно прямой, открытый, чрезвычайно честный, он принадлежал к разряду тех политических работников, порожденных революцией, которые, называя себя анархистами, на самом деле почти ничем не отличались от большевиков. В дни Октября, в раннюю эпоху Советской власти, в самые тревожные месяцы ее судорожной борьбы за существование, тов. Берг проявил себя с самой лучшей стороны. В любой момент он был готов пожертвовать собой за торжество завоеваний рабочих и крестьян...

Кроме тт. Антонова-Овсеенко и Берга на митинге выступали гельсингфорские левые эсеры Устинов и Прошьян. Нельзя сказать, чтобы они не имели успеха. Но успех этот в значительной мере объяснялся тем, что в речах их не содержалось ни слова полемики с большевиками, а, напротив, была полная поддержка большевистских тезисов.

Митинг затянулся на несколько часов. А после него все участники по предложению тов. Берга направились на братскую могилу.

Мы образовали стройное шествие с пением революционных песен. Встречавшиеся на пути финские буржуа [104] с удивлением рассматривали эту неожиданную демонстрацию и при звуках похоронного марша вынуждены были снимать свои шляпы.

4. В Або и Ревеле

По заранее выработанной программе после Гельсингфорса мы должны были съездить в Або. Вместе с нами в вагоне кронштадтской делегации выехал по партийным делам гельсингфорский работник тов. Шейнман.

Прибыли в Або в 2 часа дня и прямо с вокзала направили свои стопы в местный Совет. Пришли туда как раз во время заседания исполкома. Председатель Исполнительного комитета корнет Подгурский принял нас внешне довольно приветливо, предложил занять места за столом, вокруг которого сидело около десятка человек. По нашему требованию нам тотчас же было предоставлено слово.

После доклада нас удалили. Подгурский заявил, что решение они вынесут в наше отсутствие. Потом мы снова были приглашены на заседание, и нам объявили, что резолюция о кронштадтских событиях будет вынесена «впоследствии». Вслед за этим Подгурский, приняв важный, деловой вид, торжественно сообщил, что Абоским Исполнительным комитетом обсуждено заявление о нашем намерении устроить митинг. Комитет пришел к решению, что в свободной стране могут устраиваться всевозможные митинги, за исключением явно провокационных. Но так как мы являемся официальными делегатами, то подозрение в провокации само собой отпадает, и мы совершенно беспрепятственно можем устроить митинг.

Такое торжественно декларативное заявление всех нас очень позабавило.

Далее последовало заключение Исполнительного комитета о телеграммах, которые мы передали дежурному члену для отправки на телеграф. Вместо того чтобы прямо отослать их по назначению, дежурный представил наши депеши в исполком, который с готовностью взялся обсуждать, как с ними поступить, и вынес еще одно решение. [105]

— Содержание ваших телеграмм, — с тем же глубокомысленным видом продолжал председатель-корнет, — лежит на вашей совести. Абоский исполнительный комитет не имеет препятствий к их отправлению.

Мы тотчас же взяли слово и заявили, что вовсе не имели в виду представлять телеграммы для предварительной цензуры в Исполнительный комитет.

— В таком случае здесь произошло недоразумение, — невозмутимо констатировал председатель.

Вообще, все то, что мы увидели и услышали на заседании Исполнительного комитета в Або, показалось нам детской игрой в политику. Тут же мы узнали, что среди 26 его членов большевиков насчитывалось только четверо или пятеро. В Абоском Совете всего членов оказалось 149, из них большевиков — около 40. Председателем Совета был прапорщик флота Невский — командир Абоского флотского полуэкипажа.

Из помещения исполкома мы, как обычно, отправились в казармы, а в семь часов вечера на открытом воздухе провели общегарнизонный митинг.

К сожалению, на этом митинге не могла присутствовать команда канонерской лодки «Бобр». Она находилась в море. А это был один из наиболее большевизированных кораблей. Большевистский коллектив достигал там 150 человек.

Кроме кронштадтцев на митинге выступали два местных партийных работника — Шерстобитов и Невский. Тов. Шерстобитов, невысокого роста, коренастый, внешне несколько угрюмый, по существу, являлся здесь главным партийным руководителем. Его речи отличались деловитостью. Да и оратор он был неплохой. Невский, прапорщик из кондукторов флота, по своим данным значительно уступал Шерстобитову.

Первоначально часть участников митинга была настроена к нам недружелюбно. Но к концу настроение стало в высшей степени дружественным. Сказывался авторитет Шерстобитова.

В наши расчеты не входила длительная задержка в Або, и потому уже 13 июня ранним утром мы выехали обратно в Гельсингфорс. Наш вторичный приезд туда как раз совпал с I съездом моряков Балтийского флота. На этом съезде безраздельной гегемонией пользовались два морских офицера — капитан 2 ранга Ладыженский [106] и капитан 1 ранга Муравьев, специалист по радиотелеграфному делу. Когда я заглянул на одно из съездовских заседаний, Ладыженский председательствовал, а Муравьев выступал с докладом. Наши партийные моряки во главе с тов. Дыбенко, участвуя в работе съезда, не придавали ему большого значения. И действительно, в истории флота он не сыграл никакой роли{45}.

Следующим этапом на нашем пути был Ревель. За все время нашего довольно продолжительного турне мы не имели совершенно никакого касательства к командованию флота. Командующий флотом контрадмирал Вердеревский, сидя на своем флагманском судне «Кречет», мирно копошился в ворохе казенных бумаг, которые по старой привычке в изобилии изготовлялись трудолюбивыми чинами штаба.

Вердеревский тактично избегал осложнения отношений с Центробалтом и командовал флотом лишь постольку, поскольку ему не мешал Центробалт. Одним словом, в то время Центробалт был все, а командование флотом ничто. Тов. Дыбенко как-то в своем кругу говорил:

— Ну что ж, в случае нужды мы выпустим пару снарядов по «Кречету», и от него ничего не останется.

Вердеревский, вероятно, учитывал эту возможность и как огня боялся конфликтов с Центробалтом. В результате он абсолютно не имел никакого влияния на флот. Мы, приезжие делегаты, чувствовали себя на судах Балтфлота в гораздо большей степени хозяевами, чем командующий флотом, и деловые сношения поддерживали только с Центробалтом.

Для обеспечения себе отъезда в Ревель, мы также обратились в Центробалт, который выдал нам разрешение совершить этот переход на борту эскадренного миноносца «Инженер-механик Зверев». Этот миноносец принадлежал к 7-му дивизиону и базировался на Ревель. Нас заранее предупреждали, что там мы можем наткнуться на крупные недоразумения. [107]

На следующий день около 7 часов утра наши ребята явились на миноносец, но поход оказался отложенным до 11 часов дня. Команда миноносца приняла нас весьма дружелюбно, предложила чаю. Кронштадтцы, благодушествуя, расположились кто внизу — в матросском кубрике, кто — на верхней палубе. Завязалась беседа на политические темы. Мои товарищи сразу сумели найти общий язык с аборигенами «Зверева», и ничто, казалось, не предвещало грозы.

Я ушел по делам на берег. А когда в одиннадцатом часу вернулся назад, то около пристани встретил членов своей делегации, понуро возвращавшихся с миноносца.

Оказывается, около 10 часов на миноносец явился флаг-офицер мичман Севастьянов и, подойдя к одному из наших товарищей, обратился с вопросом:

— Это все кронштадтские делегаты?

Получив утвердительный ответ, мичман закричал:

— Вон отсюда, мерзавцы!

Ему резонно указали, что у кронштадтской делегации есть пропуск на миноносец от Центрального комитета Балтийского флота.

— Я с этими сволочами не считаюсь, — не помня себя орал мичман.

Вместе с кронштадтцами Севастьянов удалил с миноносца и двух членов Центробалта — Галкина и Крючкова, тоже имевших какие-то поручения к ревельским морякам. При этом были пущены в ход наглые угрозы:

— Убирайтесь, убирайтесь, а то привяжем к ногам колосники и сбросим за борт...

Мы немедленно отправились на транспорт «Виолу», где заседал Центробалт, и доложили о возмутительном происшествии. Члены Центробалта с глубочайшим возмущением отнеслись к этой неслыханной истории. Было вынесено решение о задержании выхода миноносца и о немедленном вызове на «Виолу» мичмана Севастьянова вместе с командиром миноносца. Те явились. Тов. Дыбенко набросился на них со всем гневом своей легко взрывающейся натуры. Офицеры сидели перед ним, как школьники, которых только что высекли за неудовлетворительные отметки.

Дыбенко спросил Севастьянова: кому, по его понятиям, [108] принадлежит власть на корабле? Тот ответил без запинки:

— Это написано в уставах: командиру, старшему офицеру, дежурному офицеру.

Он ни словом не обмолвился ни о судовых комитетах, ни о Центральном комитете Балтийского флота, высшем органе военно-административной власти. В пояснение своего поступка добавил:

— Я действовал по старым законам. Новых законов я не знал.

Центральный комитет Балтийского флота распорядился передать дело Севастьянова в руки следственной комиссии. Комиссия намеревалась арестовать мичмана, но команда миноносца просила оставить его на свободе ввиду того, что он являлся дивизионным штурманом и как флаг-офицер заведовал секретными документами. Немедленно заменить Севастьянова действительно было трудно. Комиссия оставила его на свободе, взяв подписку, что по первому требованию Центробалта он явится в Гельсингфорс...

Этот неприятный, глубоко нас возмутивший инцидент на целые сутки отсрочил наш отъезд. Лишь на следующий день, 15 июня, мы наконец выбрались из Гельсингфорса. Нам были предоставлены места на пассажирском пароходе.

Здесь я случайно встретился с моим бывшим товарищем по реальному училищу Владимиром Андреевым. Он был только что произведен в мичманы военного времени и носил форму морского офицера. Вместе с ним ехало несколько других мичманов. Из их отношений я вынес впечатление, что эта морская молодежь, только что выпущенная в офицеры, еще не проникнута кастовым духом и в отличие от старого кадрового состава чрезвычайно терпимо относится к большевикам. Это уже были офицеры революционного производства.

Вскоре мы прибыли в Ревель. На допотопной конке по узким старинным улицам Ревеля проехали в Екатериненталь, где тогда помещался местный Совет. Нас встретил дежурный член исполкома матрос Радзишевский, по партийной принадлежности анархист.

В Ревельском Совете рабочих и солдатских депутатов в то время числилось 311 делегатов, из них 57 были большевиками, а при тайном голосовании число высказывавшихся [109] за большевистские резолюции достигало семидесяти{46}. Кроме того, в Совете имелось около 90 эсеров и 11 анархистов. Исполнительный комитет, состоявший из 20 человек, в партийном отношении разбивался следующим образом: 2 большевика, 2 анархиста, 2 меньшевика, остальные — эсеры и беспартийные. Председателем исполкома был эсер Шерстнев, «сочувствующий большевикам», как курьезно охарактеризовал нам его Радзишевский.

Наскоро пообедав, мы отправились на собрание представителей гарнизона, которое происходило под председательством мичмана А. А. Синицына. На этом собрании нас поразило довольно большое количество морских офицеров. Сделали там доклад информационного характера. Никаких резолюций не потребовали.

В тот же день совершенно неожиданно мне случилось выступать на рабочем собрании. Встретившиеся нам партийные товарищи эстонцы затащили в цирк, где на скамьях амфитеатра сидело несколько сотен эстонских рабочих. Ввиду того что русский язык многим здесь был непонятен, пришлось прибегнуть к посредству переводчика. Эстонцы были настроены чрезвычайно хорошо. Их симпатии к большевикам в продолжение всего заседания открыто прорывались наружу. Из всех ревельских впечатлений посещение этого митинга является наиболее приятным воспоминанием.

На следующий день мы всей компанией пошли на крейсер «Баян». Здесь я встретился со своим товарищем по выпуску из гардемаринских классов мичманом Неллисом. Он пригласил меня в свою каюту и предупредил, что матросы корабля настроены чрезвычайно враждебно к большевикам и даже сговорились выбросить нас за борт. Собрание происходило на верхней палубе. Приняли нас с ледяным холодком. Здесь в самом деле чувствовалась огромная разница по сравнению с настроением Гельсингфорса. Отношения между ораторами и аудиторией все время были натянутые, и, когда кто-то из нас резко отозвался о Временном правительстве и [110] попутно высказался против войны, стали раздаваться угрожающие возгласы, враждебные выкрики. Пришлось выпустить тов. Баранова, который обладал счастливой способностью путем смехотворных шуточек, поговорок, веселых пословиц вызвать юмористическое настроение и рассеять, таким образом, любые тучи. Ему и на этот раз удалось несколько смягчить обстановку, заставить моряков вслушаться в наши слова, почувствовать нашу искренность.