Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

С «Баяна» мы двинулись на тральщики, в большом количестве стоявшие у стенки Ревельский гавани. Здесь отношение к нам было совершенно иным, вредные влияния чувствовались в значительно меньшей степени. На этих кораблях командирами зачастую состояли прапорщики флота, не примыкавшие к корпорации замкнутого морского офицерства и поэтому более терпимо относившиеся к чуждым им политическим идеям. Команды тральщиков с большим интересом прослушали наши речи, проявили полную солидарность и без конца благодарили нас за посещение:

— Спасибо, товарищи, за то, что навестили. К нам так редко приезжают ораторы...

Не менее радушно и гостеприимно нас принял отряд морской авиации, расположенный недалеко от Ревеля. Туда и обратно авиаторы доставили кронштадтскую делегацию на своем автомобиле.

Ревель был конечным пунктом нашего объезда финских берегов. На этом наша делегация могла считать свою миссию законченной. [111]

VI. Июльские дни

1. Третье июля

3 июля, около двух часов дня, к нам в Кронштадт приехала из Питера группа делегатов 1-го пулеметного полка, по-видимому находившихся под влиянием анархистов.

Их провели ко мне, как к товарищу председателя Совета. Я прежде всего поинтересовался целью приезда. Наши гости, во главе которых стояла какая-то женщина, объяснили, что имеют намерение организовать несколько публичных выступлений о текущем моменте и, в частности, о разгроме дачи Дурново{47}, где тогда помещался анархистский центр. Анархисты самых различных оттенков и раньше наезжали в Кронштадт. Они прекрасно учитывали исключительную роль Кронштадта в революционном движении, его боевые настроения, его огромную потенциальную революционность и, естественно, стремились перетянуть красный Котлин на свою сторону, завладеть этой твердыней большевизма.

Неоднократно наведывался в Кронштадт глава анархистов-коммунистов небезызвестный Блейхман, обрушиваясь на нас в Совете за то, что мы разрешаем передавать арестованным офицерам продовольственные посылки вместо яда, которого, по мнению Блейхмана, [112] они заслуживали. Я немилосердно спорил с лидером анархистов и его друзьями, но в общем отношения у нас были хорошие, товарищеские. В то время анархисты не имели серьезного влияния, а своими выступлениями против Временного правительства они часто лили воду на мельницу нашей партии.

У нас в Кронштадте, как я уже упоминал, существовала постоянная организация анархистов-синдикалистов, руководимая бывшим партийцем Ярчуком. Последний довольно благожелательно относился к большевикам и тактику своей немногочисленной группы всегда старался согласовать с действиями нашей партии. Таким образом, мы к анархистам привыкли, усвоили методы их политической аргументации и натренировались в борьбе с ними. По этой части особенно успешно действовал Семен Рошаль, которому очень хорошо удавалось со свойственным ему юмором высмеять идеологию анархистов и наглядно показать нецелесообразность, утопичность, бессодержательность, мелкобуржуазность их политических лозунгов.

Естественно, что гастрольный визит новой полуанархической группы нас нисколько не удивил. Но я счел долгом предупредить гостей, что политическое настроение у нас достаточно приподнято и приводить массы в еще большее возбуждение сейчас не следует. Они обещали не бросать никаких конкретных призывов и уверили меня, что далеки от желания вносить дезорганизацию в политическую жизнь красного Кронштадта.

Для начала своего выступления пулеметчики избрали 1-й Балтийский экипаж, адрес которого был им неизвестен. У меня тоже возникла какая-то нужда сходить туда, и мы отправились вместе. По пути завязался разговор на политические темы, причем мои спутники все время старательно воздерживались от споров, от критики нашей программы и тактики.

Расставшись с гостями, я связался по телефону с Питером. У нас существовал очень хороший обычай — ежедневно звонить туда, вызывать к телефону Ленина (а в его отсутствие кого-либо другого из ответственных работников ЦК), докладывать о всем происходящем в Кронштадте и получать инструкции, необходимые для текущей работы. На этот раз к телефону подошел Каменев и предупредил меня, что со стороны делегатов-пулеметчиков [113] можно ожидать провокаций, В Петрограде 1-й пулеметный полк, несмотря на сопротивление нашей партии, уже вышел на улицы с пулеметами на грузовиках. Другие части петроградского гарнизона к нему пока не присоединились...

Едва я успел отойти от аппарата, как сообщили, что на Якорной площади собирается митинг. Инициаторами его были приезжие депутаты. В данном случае они действовали совершенно «анархически»: не только не сговорились о митинге с Советом, но даже игнорировали близких себе по духу анархистов-синдикалистов. Ярчук, ничего не подозревая, мирно читал лекцию в помещении сухопутного манежа на необъятную тему «Война и мир», когда туда влетело несколько человек с возгласами: «На митинг!» Вся аудитория, словно от прикосновения электрического тока, мгновенно вскочила с мест и устремилась к выходу. Лектор-анархист, оставшись в одиночестве, последовал за слушателями.

Кронштадтский комитет нашей партии уже почти весь был на площади. Трибуной завладел один из приехавших. Истерическим голосом он кричал о преследованиях анархистов Временным правительством. Но центральным моментом его речи было сообщение о назначенном на сегодня выступлении 1-го пулеметного полка и других частей петроградского гарнизона.

— Товарищи, — впадая в слезливый тон, распинался анархист, — сейчас в Петрограде, может быть, уже льется братская кровь. Неужели же вы откажетесь поддержать своих братьев, неужели не выступите на защиту революции?

На впечатлительную, по преимуществу морскую, аудиторию такие слова не могли не оказать воздействия.

После приезжего оратора с успокоительной речью выступил Семен Рошаль. Когда он взошел на трибуну, вся Якорная площадь застыла в молчании. Каждому было интересно услышать, что скажет этот популярный и остроумный оратор. Но едва Семен со свойственной ему резкостью и прямотой высказался против демонстрации по причинам ее несвоевременности и стал горячо призывать к воздержанию от участия в ней, тысячи голосов закричали «Долой!». Подняли такой шум и свист, что моему бедному другу пришлось оставить трибуну, [114] не закончив выступления. Это был первый и последний случай расхождения Рошаля с массой в его кронштадтской работе. Обычно все его речи имели большой успех, выслушивались с глубоким вниманием и если перебивались в середине, то только аплодисментами или сочувственным хохотом. Не мудрено, что такая неудача глубоко расстроила и даже потрясла Семена.

После него взял слово представитель левых эсеров Брушвит. (Его не следует смешивать с однофамильцем и, может быть, родственником, правым эсером, членом учредилки и участником чехословацкой авантюры. Наш кронштадтский Брушвит был по тем временам довольно левым.) Он очень талантливо владел простонародным, крестьянским языком и тоже был любимым оратором.

Внешне Брушвит довольно благожелательно относился к нам, большевикам, во всяком случае из тактических соображений, боясь повредить своей популярности, никогда не позволял себе выступать против нас. В то время серьезных тактических разногласий между нами и левыми эсерами еще не было, и своей агитацией они обычно только облегчали нашу работу. И на этот раз Брушвит поднялся на трибуну, чтобы развить ту самую точку зрения, которой придерживались мы. Он тоже был против демонстрации. Аудитория быстро поняла его намерения и тотчас устроила ему такую же неприязненную встречу, как и Рошалю. Брушвит, от природы чувствительный, сошел с трибуны, смахивая слезу.

Вслед за ним выступали какие-то неведомые ораторы. Они предлагали немедленно отправиться в казармы, захватить оружие, затем идти на пристань, овладеть всеми наличными пароходами и двинуться в Питер.

— Время не терпит! — настаивали они.

Атмосфера Якорной площади накалялась все больше и больше.

Беспокойство за судьбу питерских товарищей, быть может уже проливающих кровь и нуждающихся в поддержке, оказывало магическое действие на толпу. Не было точного представления, во имя чего выступают в Питере. Но достаточно оказалось одного факта этого выступления, чтобы активное чувство товарищества подсказывало кронштадтским массам, что в такой момент они тоже должны быть там — рядом с питерскими рабочими и солдатами. [115]

При таком единодушном коллективном настроении было очень трудно идти против течения. Однако партийный долг принуждал меня бороться до последней крайности, Я отчетливо сознавал, что раз наша партия не поддерживает выступления, то мы, большевики, независимо от своих личных взглядов обязаны высказаться против него, всеми силами удерживая от участия в нем наших друзей кронштадтцев.

Я потребовал слова. Аудитория насторожилась. Начал с того, что в настоящий момент нарастания революционных событий Временному правительству и стоящей за ним буржуазии может быть только выгодно устроить кровопускание рабочему классу. Поэтому нужно проявлять осторожность. Нельзя принимать ответственные решения под впечатлением лишь горячих речей. Надо прежде всего точно выяснить, что именно происходит в Питере, действительно ли состоялось то выступление, о котором говорили приехавшие товарищи. У нас в Совете есть прямой провод с Питером, и мы первым долгом должны собрать подробные, исчерпывающие сведения о том, что там было сегодня. Затем, в случае необходимости нашего участия в питерских событиях, следует внести в это дело строжайшую организованность. Нельзя идти скопом на пристань и разобрать первые попавшиеся пароходы. Предварительно нужно подсчитать плавучие средства и организованным порядком распределить их. Затем необходимо учесть запасы оружия, чтобы избежать поездки в Питер людей, вооруженных одними палками.

Под конец я сформулировал два конкретных предложения: 1) вместо шествия к пристани выбрать организационную комиссию и поручить ей выяснение петроградских событий, учет оружия и плавучих средств; 2) обязать комиссию в кратчайший срок телефонограммой сообщить ее решение по частям.

К удивлению, вся моя речь и предложения, вытекавшие из нее, были выслушаны спокойно. Больше того, несколько отрезвевшая аудитория, по-видимому, поняла безрассудность немедленной реакции на события, которые толком никому не известны. В комиссию оказались избраны С. Рошаль, я и еще несколько человек. Привычному вождю кронштадтцев — партии большевиков — было оказано полное доверие. [116]

Когда многотысячная толпа разошлась и Якорная площадь почти опустела, мы направились в здание Совета. Нашей организационной комиссией тотчас же было принято решение созвать представителей от военных частей и мастерских для установления теснейшего контакта с массами. Около половины двенадцатого открылось собрание этих представителей. Прежде всего каждому из них было предложено доложить о настроениях на местах. Эти доклады нарисовали ясную картину. Стало очевидно, что если сегодня нам удалось сорвать немедленное выступление и созданием организационной комиссии оттянуть его, выиграть время, то завтра выступление неминуемо состоится и мы выпустим массы из рук. Я вышел в телефонную комнату, попросил соединить меня с Петроградским Советом и вызвал Ленина. К телефону подошел Зиновьев.

Я информировал его о кронштадтских настроениях и подчеркнул, что вопрос — выступать или не выступать — стоит сейчас в другой плоскости: будет ли проведено выступление под нашим руководством или оно разыграется без участия нашей партии — стихийно и неорганизованно. Так или иначе, выступление совершенно неизбежно и отвратить его нельзя.

Зиновьев попросил меня подождать у аппарата. Через несколько минут он вернулся и сообщил, что ЦК решил принять участие в завтрашнем выступлении и превратить его в мирную и организованную вооруженную демонстрацию. Зиновьев сделал ударение на словах «мирная демонстрация» и пояснил, что это условие партия выдвигает в качестве неуклонного требования и нам вменяется в обязанность следить за его проведением.

Впоследствии мне стало известно, что это решение Центрального Комитета о мирной, но вооруженной демонстрации было принято, с одной стороны, под влиянием моего сообщения, а с другой, под впечатлением демонстрации рабочих-путиловцев, явившихся к Таврическому дворцу с женами и детьми. Как бы то ни было, я очень обрадовался решению ЦК. Кронштадт в то время был не такой величиной, которую можно сбросить со счетов. Он являлся наиболее крупной цитаделью большевизма.

Отход нашей партии от стихийного движения кронштадтских [117] масс нанес бы непоправимый ущерб ее авторитету. С другой стороны, вооруженное восстание сулило верное поражение. Мы сравнительно легко могли бы захватить власть, но оказались бы не в состоянии удержать ее. Фронт еще не был достаточно подготовлен. Несмотря на интенсивную напряженную работу, которая велась там целым рядом наших товарищей — Нахимсоном, Сиверсом, Хаустовым, Дзевалтовским и другими, большевикам удалось привлечь на свою сторону только немногие полки. В этом отношении особенно выделялись латышские полки 12-й армии Северного фронта. Стяжали репутацию большевистских и некоторые другие части. Но весь остальной фронт оставался еще в руках Временного правительства.

Поэтому решение ЦК было крайне целесообразно. С одной стороны, оно давало отдушину накопившимся политическим страстям. С другой, вводя выступление в русло вооруженной демонстрации, наша партия как бы производила пробу сил, боевой смотр революционному авангарду, одушевленному лозунгом передачи власти Советам, и своим организованным партийным руководством спасала стихийное массовое движение от преждевременного, бессмысленного кровопускания. Наконец, в случае успеха выступления и сочувственной поддержки его фронтом у партии всегда оставалась возможность превратить вооруженную демонстрацию в вооруженное восстание. Стремясь к свержению Временного правительства, мы были бы плохими революционерами, если бы упустили из виду эту возможность. Но тем не менее выступление было задумано и от начала до конца проведено как мирная, хотя и вооруженная демонстрация.

Едва успел я закончить свой разговор с Петроградом, как в телефонной появился тов. Донской и взволнованно попросил передать трубку ему. Донской был одним из самых симпатичных работников кронштадтской левоэсеровской организации. Развитой, очень смышленый матрос, он обладал боевым темпераментом, всегда был в первых рядах и смело глядел в лицо опасности. Среди кронштадтских левых эсеров Донской казался нам наиболее близким, поддерживал хорошие отношения с большевиками, и в нашей организации его любили. «Борьба до конца» была его стихией. Во время Октябрьской революции он состоял комиссаром Красной Горки, [118] руководя отправкой формирований на Пулковские высоты.

На этот раз в ночь на 4 июля тов. Донской, соединившись с Таврическим дворцом, попросил к телефону Натансона или Камкова, лидеров левых эсеров. Я не стал слушать их разговора. С третьего этажа, где у нас в Совете был прямой телефонный провод Кронштадт — Питер, снова спустился во второй, в зал, и доложил собранию, что ЦК партии большевиков постановил принять участие в завтрашней мирной вооруженной демонстрации. Это известие было встречено бурей аплодисментов.

Тотчас же на авансцене, служившей ораторской трибуной, появился и тов. Донской. Он заявил, что левое крыло эсеров также присоединяется к демонстрации. Ему тоже аплодировали.

Прения сами собой прекратились, и собрание приступило к голосованию. Резолюция об участии в мирной демонстрации с оружием в руках была принята единогласно. Даже комиссар Временного правительства Парчевский, пытавшийся одновременно угодить и князю Львову и нам, тоже голосовал за участие в демонстрации. Впрочем, он большую часть заседания мирно проспал на своем стуле, склонив на грудь голову, и, вероятно, поднял руку механически, со сна не разобрав, в чем дело. Во всяком случае, это дало повод к новым шуткам и остротам над оригинальным представителем власти.

После баллотировки мы занялись подсчетом винтовок и плавучих средств. Но эта работа настолько затянулась, что, не доведя ее до конца, пришлось прервать заседание. Перед посадкой на суда было отдано распоряжение о немедленной разводке паров и сформировании организационной комиссии по руководству демонстрацией. В комиссии этой оказались Рошаль, я и один представитель от левого крыла эсеров.

Незадолго до закрытия заседания меня вызвал к телефону тов. Флеровский. Он вообще принимал близкое участие в работах кронштадтской организации — состоял членом партийного комитета, но в тот день как раз находился в Питере. Флеровский сообщил, что был на заседании рабочей секции Петроградского Совета, которая тоже постановила участвовать в демонстрации и [119] для руководства ею выбрала 15 товарищей. Рабочая секция в то время была единственной советской организацией в Петрограде, находившейся в наших руках.

— Ура! — прокричал я в телефон.

Обменявшись информацией и своими впечатлениями, мы условились, что на следующий день тов. Флеровский приедет встречать нас к Николаевскому мосту.

2. Четвертое июля

На следующий день, 4 июля, в назначенный накануне ранний час вся Якорная площадь была заполнена стройными колоннами матросов, солдат и рабочих с красными знаменами и оркестрами.

По поручению организационной комиссии я поднялся на трибуну и разъяснил цели и задачи нашей поездки в Питер. Еще раз подчеркнул возможность провокации. Специально предостерег против всякой попытки втянуть нас в неорганизованное вооруженное столкновение со сторонниками Временного правительства и предложил воздерживаться от стрельбы: в условиях массового возбуждения, неизбежного во время демонстрации, даже случайный выстрел может повлечь за собой серьезные и нежелательные последствия. В заключение я огласил список руководителей демонстрации, предложенных ночным делегатским собранием.

Все намеченные товарищи были единогласно утверждены.

На площади раздались голоса. Некоторые рабочие сетовали на то, что не сумели достать себе оружия, и спрашивали, что им делать. Я разъяснил, что и безоружным можно присоединиться к демонстрации и вместе с нами следовать в Питер. Это было встречено с удовлетворением.

Наконец, после того как все вопросы выяснились, был оглашен список пароходов, предназначенных для этого похода, с распределением их между воинскими частями и рабочими.

Группа активных руководителей, так сказать штаб демонстрации, поместилась на крепостном пароходе «Зарница». Для других были отведены иные буксирные и пассажирские пароходы! Ни одного военного корабля не было в нашем эскорте: из состава Балтийского флота [120] в Кронштадтском порту стояла только рухлядь, не способная отделиться от стенки или выйти из дока. Все мало-мальски пригодное к передвижению было сосредоточено в Гельсингфорсе и Ревеле.

Наконец мы покинули гавань.

Управление пароходами находилось в руках штатских капитанов, не имевших понятия о походном порядке. Поэтому наша «флотилия» не соблюдала никакого строя и следовала вразброд, как попало.

Если бы Временное правительство нашло в себе достаточно решимости, вроде той, какую проявил контрреволюционный помощник морского министра Дудоров, приказавший подводным лодкам топить всякое судно, выходящее в эти дни из Гельсингфорса на помощь Питеру, то ничего не стоило бы преградить кронштадтцам вход в устье Невы. Сверх того, парой батарей, установленных на берегу, можно было потопить наши пароходы в «Маркизовой луже». Но, к счастью, такая мысль не пришла в голову никому из членов правительства Керенского в силу его панической растерянности. Впрочем, возможно, что правительство не отважилось на этот дьявольский план из боязни еще больше обострить и осложнить свое непрочное положение.

Без всяких препятствий мы спокойно проплыли Морским каналом и наконец вошли в устье Невы. На обеих набережных жизнь текла обычным будничным темпом, и ничто не обнаруживало происходящих в городе событий. Наши пароходы, не торопясь и не внося беспорядка, один за другим стали подходить к пристани Васильевского острова.

За недостатком места часть судов ошвартовалась у Английской набережной. Выгрузка, сбор и построение в колонны заняли около часу. Когда все уже подходило к концу, ко мне подбежал весь красный, запыхавшийся и радостно возбужденный И. П. Флеровский:

— А я вас искал на том берегу.

Иван Петрович сообщил мне маршрут нашего шествия. Согласно церемониалу мы прежде всего должны были идти к дому Кшесинской, где тогда сосредоточивались все наши партийные учреждения.

Едва мы успели построиться у Николаевского моста и оркестр заиграл марш, как появился кто-то из левых эсеров и попросил меня задержать шествие ввиду того, [121] что моряков хочет приветствовать Мария Спиридонова. Она уже попробовала обратиться с речью к задним колоннам, но моряки ее перебили и отказались слушать, заявив, что пора идти на демонстрацию. Я со своей стороны ответил посланцу Спиридоновой, что сейчас некогда, задерживаться мы не можем, и если лидер эсеров хочет произнести речь перед кронштадтцами, то лучше всего это сделать у Таврического дворца.

Тысячи кронштадтцев двинулись по набережной Невы. Мирные обыватели, студенты, профессора — эти постоянные завсегдатаи чинной и академически спокойной Университетской набережной, останавливались на месте и с удивлением оглядывали нашу необычную процессию.

С Васильевского острова по Биржевому мосту мы перешли на Петербургскую сторону и зашагали по главной аллее Александровского парка. Недалеко от дворца Кшесинской нас встретил Петр Васильевич Дашкевич, тогдашний работник партийной Военной организации, которая в разговорной речи обычно называлась «военка». Он присоединился к нам.

Приближаясь к Каменноостровскому, несколько человек, шедших в первых рядах, взялись за руки и запели «Интернационал». Вся многотысячная толпа тотчас дружно подхватила.

Босоногие мальчишки, подпрыгивая, бежали за нами. По мере нашего движения толпа их нарастала, как снежный ком, со всех сторон облепляя демонстрацию.

Наконец мы подошли к зданию ЦК и ПК. Моряки выстроились перед двухэтажным домом Кшесинской, где еще так недавно известная балерина и фаворитка царя устраивала роскошные обеды и званые вечера, а сейчас помещался и лихорадочно работал главный штаб нашей партии, подготовлявший Октябрьскую революцию и торжество Советской власти. На балконе стояли Я. М. Свердлов, А. В. Луначарский. Громким и отчетливым басом Свердлов отдавал сверху распоряжения. Обратился он и ко мне:

— Товарищ Раскольников, нельзя ли голову демонстрации продвинуть вперед, стать немного плотнее, чтобы подтянуть сюда задние ряды?

Когда все были удобно размещены, первым взял слово А. В. Луначарский. Анатолия Васильевича кронштадтцы [122] хорошо знали: он уже дважды навещал Кронштадт, с большим успехом выступая в Морском манеже и на Якорной площади. Сейчас с балкона Луначарский произнес короткую, но горячую речь, в немногих словах охарактеризовав сущность политического момента. Его приветствовали рукоплесканиями.

Хотя кронштадтцы спешили к Таврическому дворцу, но, узнав, что в доме Кшесинской находится Ленин, они стали настойчиво требовать встречи с Ильичем. С группой товарищей я отправился внутрь дома. Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил.

Появление Ленина на балконе было встречено громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился за то, что по болезни вынужден ограничиться только несколькими словами, затем передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих и выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг «Вся власть Советам» должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких других призывов, которые потом пыталась приписать В. И. Ленину переверзевская прокуратура{48}, в его речи не содержалось. Ильич закончил ее под еще более горячие и дружные овации.

После этого кронштадтцы, как и подобает организованным воинским частям и отрядам рабочих, снова выстроились и под звуки нескольких военных оркестров, непрерывно игравших революционные мотивы, в полном порядке вступили на Троицкий мост. Здесь мы стали уже предметом внимания со стороны кокетливых, нарядно одетых офицериков, толстых, пышущих здоровьем и сытостью буржуев в котелках, дам и барышень в шляпках. Они проезжали на извозчиках, проходили мимо, взявшись [123] под ручку, но на всех их лицах с широко открытыми глазами отражался неподдельный ужас.