Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

Вернувшись с этого митинга, Церетели, с сожалением покачивая головой, сказал мне:

— Да, здорово настроены вами массы.

Было похоже, что здесь он, пожалуй, впервые за все время революции почувствовал беспомощность своего красноречия перед лицом сознательных масс.

После того как на ночном заседании нам удалось достичь соглашения, его проект был подвергнут обсуждению на заседании исполкома и единогласно принят. После того ему предстояло пройти следующую инстанцию, то есть пленум Кронштадтского Совета.

На экстренном заседании пленума в пользу данного соглашения высказались как местные работники, так и Церетели. Все опять закончилось как нельзя лучше.

В тот же день Церетели и Скобелев, удовлетворенные своей миссией, выехали в Петроград. А вечером Семен Рошаль в беседе с одним петроградским корреспондентом заявил, что достигнутое соглашение вовсе не означает победы Временного правительства, а оставляет положение вещей без изменения. Это свое мнение тов. Рошаль тогда же в виде открытого письма опубликовал в газетах. Оно было совершенно правильным. Мы не сделали никаких существенных уступок, а напротив, добились кое-каких практических результатов. Но, конечно, не следовало дразнить гусей и афишировать нашу победу. Это выступление Семена чуть не сорвало соглашение. Едва его заявление достигло Питера, как там, в меньшевистско-эсеровских кругах и в самом Временном правительстве, поднялся невообразимый шум: кронштадтцы, мол, отказываются от своего соглашения, кронштадтцы ведут двойственную политику, кронштадтцы не держат своих обязательств.

В связи с этим шумом нами было принято решение об издании манифеста, конкретно разъясняющего наше отношение ко всем спорным вопросам. На следующий день этот манифест был утвержден Советом, а затем на Якорной площади я огласил его текст участникам многолюдного митинга. Поднятием рук они единогласно вотировали этот документ. Затем он был срочно размножен в нашей партийной типографии в огромном количестве экземпляров и распространен среди пролетариата [85] и гарнизона Кронштадта, а также разослан в Петроград и провинцию.

А еще через несколько дней руководители Кронштадтского Совета получили внезапное приглашение на очередное заседание Петросовета{39}. Заседание происходило в огромном зале Мариинского театра. Из партера на сцену были проложены сходни. На сцене у ярко освещенной рампы за столом сидели Чхеидзе, Дан и другие члены президиума Петросовета.

Вскоре в театр приехал Керенский. Он был одет в военную форму, правая рука — на перевязи. Театральным жестом «глава правительства» предлагал для рукопожатий свою левую десницу.

Керенский произнес краткую и, как всегда, истерическую речь, под конец заявив, что он заехал сюда специально затем, чтобы попрощаться с Советом перед отъездом на фронт. Затем по сходням спустился в зрительный зал и быстро направился к выходу, где его ожидал автомобиль.

Это появление Керенского было такой пошлой инсценировкой, все в нем было так явно рассчитано на эффект и проникнуто искусственностью, что нам, кронштадтцам, стало противно.

После отъезда Керенского Петросовет перешел к обсуждению злободневного кронштадтского вопроса. Все насторожились и превратились в одно сплошное напряженное внимание. С первым словом выступил меньшевик Анисимов, который, не щадя слов, бранил нас за коварство, двоедушие и измену своим обязательствам. Затем поочередно слово было предоставлено мне, Рошалю и Любовичу.

Против нас сразу была выпущена тяжелая артиллерия. Один за другим выступали лучшие ораторы Петросовета — Церетели, Чернов, Скобелев. Их речи были полны обычных нападок на Кронштадтский Совет и его руководителей. Скобелев прямо угрожал прекращением снабжения Кронштадта денежными средствами и продовольствием. [86]

Чернов со своими обычными экивоками паясничал на сцене, и его речь оказалась наиболее бессодержательной и убогой.

После министров-»социалистов» выступил анархист Блейхман. Но его больное, нервное и озлобленное красноречие вызвало как раз обратный эффект. Вся аудитория словно зажглась...

Напряженную атмосферу удалось, однако, разрядить. Принятие шельмовавшей нас резолюции усилиями большевиков было отложено.

Мы пережили неприятные минуты, но тем не менее сильного впечатления это заседание на нас не произвело. Напротив, уходя с заседания Петросовета, каждый из нас был еще больше убежден в абсолютной правильности нашей кронштадтской политики.

Твердо помня завет Ильича, мы не позволили поставить себя на колени, чем в значительной степени были обязаны тому же Ильичу. Теперь он лично руководил по телефону каждым сколько-нибудь ответственным выступлением кронштадтцев. [87]

V. Вокруг финского побережья

1. Цель поездки и состав делегации

К июню 1917 года Кронштадт был прочно завоеван нашей партией. Правда, большинства мы там не имели даже в Совете, но фактическое влияние большевиков было, по существу, неограниченным.

Майский конфликт с Временным правительством был изжит без всякого ущерба для нашего партийного достоинства. Напротив, успешная борьба с правительством князя Львова, за которым стоял меньшевистско-эсеровский Петроградский Совет, обеспечила нам симпатии широких беспартийных масс кронштадтцев.

В результате кризиса, получившего громкое имя «Кронштадтской республики», место правительственного комиссара занял выбранный нами безликий педагог Парчевекий, который сразу был взят Кронштадтским Советом под большой палец. Фактически уже в этот момент, то есть задолго до Октябрьской революции, вся власть в Кронштадте перешла в руки местного Совета, иначе говоря, к нашей партии, направлявшей текущую советскую работу.

Благоприятное «внутреннее» положение заставило нас серьезнее заняться «внешней политикой». Прежде всего мы были вынуждены обратить внимание на Балтийский действующий флот, по существу составлявший с Кронштадтом единое целое. Из Ревеля и Гельсингфорса к нам неоднократно приезжали для связи матросы-большевики, которые в один голос жаловались на гнетущее эсеровское засилье.

Наши политические враги изо всех сил стремились внести отчуждение между большевистским Кронштадтом и действующим флотом. Крупный инцидент с Временным [88] правительством, крайне раздутый и преподнесенный доверчивой публике как факт образования «независимой Кронштадтской республики», еще больше подлил масла в огонь. Не было такого меньшевистско-эсеровского агитатора или журналиста, который не попытался бы нажить на этом политический капитал. Соглашательские словоблуды не жалели языков, крича на всех углах и перекрестках о «сепаратизме» кронштадтских большевиков, о том, что Кронштадт якобы откололся от остальной России. Эта вредная ложь на все лады разносилась по судам и береговым командам с недвусмысленной целью создания враждебного к нам отношения.

Мы решили парализовать эту клеветническую работу социал-соглашателей и ознакомить матросские массы Балтфлота с истинным положением в Кронштадте, используя данный вопрос как исходную точку для расширения влияния нашей партии на Гельсингфорс, Або и Ревель. Большевистская фракция Кронштадтского Совета на утреннем заседании 6 июня приняла мое предложение об отправке специальной делегации во все главные морские базы Балтийского флота.

В перерыве между заседаниями фракции и пленума Совета я позвонил в редакцию «Правды» и, соединившись с Ильичем, рассказал ему, что фракция выдвигает мою кандидатуру для агитационной поездки, обещающей продлиться около десяти дней, и попросил его разрешения на отлучку из Кронштадта. Ильич ответил, что дело от этого, не пострадает и если другие товарищи возьмут на себя ту часть работы, которую выполнял я, то с его стороны возражений нет.

Санкция тов. Ленина меня обрадовала, так как поездка казалась мне весьма важной и привлекательной. Кронштадтский Совет одобрил идею отправки делегации, единогласно утвердив ее персональный состав, выдвинутый пофракционно.

Делегация была намечена в составе 9 человек. В нее должны были войти 3 большевика, 3 эсера, 2 беспартийных и 1 меньшевик. Но беспартийные предоставили свои места эсерам и меньшевикам. Таким образом, членами делегации оказались: от меньшевиков-интернационалистов — рабочие пароходного завода Альниченков и Щукин; от эсеров-интернационалистов (иначе говоря, левых эсеров) — фельдшер-вольноопределяющийся Баранов, рабочий [89] Пышкин, рабочий Лещев и матрос-водолаз Измайлов; от большевиков — я, матрос Колбин и матрос Семенов. Тов. Рошаль тоже испытывал большое желание совершить заманчивое агитационное турне, но фракция нашла абсолютно необходимым, чтобы кто-нибудь из нас двоих обязательно остался дома. Симе пришлось подчиниться.

Партийные дела я передал ему, а для руководства газетой «Голос правды» пришлось срочно выписать из Питера моего брата А. Ф. Ильина-Женевского, только недавно приехавшего из Гельсингфорса, где он приобрел некоторый опыт журналиста, редактируя орган Гельсингфорского комитета «Волна».

2. В Выборге

Мы быстро собрались и на следующий день, 7 июня. выехали из Кронштадта, а вечерний пассажирский поезд Финляндской железной дороги уже увозил нас из Петрограда. Первую остановку решили сделать в Выборге. В 12 часов ночи по пустынным, словно вымершим, улицам старинного города пошли искать себе пристанище до утра. В какой-то захудалой гостинице нам предложили на выбор два номера по непомерно дорогой цене: 20 и 12 марок за одни сутки. Эта сумма оказалась не по карману, даже в складчину.

После неудачной попытки прилечь на скамьях бульвара в изнеможении добрались до казарм артиллерийского склада, где весьма радушные товарищи солдаты охотно дали нам приют.

Наутро я был в местном партийном комитете. К моей неописуемой радости, встретил здесь старого товарища И. А. Акулова, которого знал еще по Питеру с нелегальных времен. Иван принял меня очень сердечно. Обнялись, расцеловались. Тут же он познакомил меня с Мельничанским, незадолго до того вернувшимся из американской эмиграции. Акулов и Мельничанский были наиболее видными руководителями нашей организации в Выборге в эту тяжелую эпоху «керенщины».

Из партийного комитета, заскочив по пути за остальными товарищами в гостеприимную казарму, я вместе с ними направился в Выборгский совдеп. Несмотря на то что шел уже десятый час утра, в здании Совета не [90] было ни души. Это показалось нам в высшей степени странным. Мы привыкли к тому, что в нашем Кронштадтском Совете с самого раннего утра ключом кипит жизнь, исполкомовцы с головой погружены в работу.

Пришлось провести в ожидании немало времени, пока наконец перед нами не предстал товарищ председателя Выборгского Совета эсер Федоров. Это был пожилой тучный брюнет с окладистой бородой, одетый в форму армейского прапорщика. Он сразу показался мне очень знакомым. Я стал вспоминать, где и при каких обстоятельствах приходилось встречаться с ним, и вдруг узнал в нем выпускающего редактора погромной антисемитской газеты «Земщина». В 1911–1912 гг. мне довольно часто приходилось видеть этого господина в типографии товарищества «Художественной печати», на Ивановской улице. Типография та была огромным капиталистическим предприятием, и в ней одновременно печатался ряд журналов и газет, в том числе наша большевистская «Звезда» и пресловутая черносотенная «Земщина».

— «Звезда» и «Земщина» в одной люлечке качаются, — иногда острил по этому поводу наш корректор и выпускающий, а впоследствии член редакции «Правды», С. С. Данилов (он же Демьянов, Дм. Янов, Чеслав Гурский).

Федоров не раз пытался тогда установить с нами «дипломатические» отношения. Иногда подходил к порогу нашей комнаты и просил закурить. Но мы все считали его черносотенцем и относились к нему с брезгливостью. Нередко он за своей полной подписью помещал в «Земщине» статьи на текущие темы, а теперь той же самой фамилией подписывает статьи в «Выборгском солдатском вестнике» и редактирует эту газету. Конечно, под руководством такого редактора она была на деле не солдатским вестником, а разнузданным контрреволюционным листком. В грубом вульгарном стиле «Земщины», чуждом всякой литературности, там велась постыднейшая кампания против В. И. Ленина и всех большевиков и циммервальдцев{40}. [91]

Я не преминул поделиться своими сведениями о прошлом Федорова с тов. Акуловым. Он немедленно созвал заседание исполкома, где мне пришлось выступить с разоблачением проходимца. Мое сообщение произвело на членов исполкома впечатление разорвавшейся бомбы. Первое время мне не хотели даже верить. Затем постепенно сомнение рассеялось, и на смену ему пришло всеобщее возмущение. Особенно негодовал меньшевик Димант, военный врач по профессии.

Затем мы сделали доклад о кронштадтских событиях. Он был прослушан с интересом и у многих членов исполкома вызвал явное сочувствие к кронштадтцам.

— Дай бог, чтобы у нас было бы что-нибудь подобное! — искренне восклицали они.

Совет рабочих и солдатских депутатов города Выборга в то время состоял из 163 человек, из коих 62 являлись эсерами, 21 — большевиками, 17 — меньшевиками и остальные — беспартийными. В Исполнительном комитете было 8 эсеров, 4 меньшевика, 2 большевика и 2 беспартийных. Среди эсеров встречались интернационалисты. Однако подавляющее большинство и у эсеров, и у меньшевиков составляли оголтелые оборонцы.

В Совете преобладали почти исключительно солдаты. Рабочих насчитывалось всего лишь одиннадцать-двенадцать человек. Он вырос из солдатского гарнизонного комитета, возникшего в ночь на 4 марта...

Тт. Мельничанский и Акулов были довольны результатами короткого визита кронштадтской делегации. Особенно их радовало устранение с поля битвы Федорова. Они предвидели, что это разоблачение одного из лидеров выборгских эсеров вообще скомпрометирует в глазах массы эсеровскую организацию.

Нашей делегации пришлось выступать во всех воинских частях, квартировавших тогда в Выборге. Всюду нас встречали восторженно. Массы были настроены значительно левее своего соглашательского Совета.

В 1-м Выборгском пехотном полку была вынесена следующая резолюция:

«Мы, солдаты 1-го Выборгского пехотного полка, собравшись на митинге 8 июня и выслушав доклад представителей Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов, заявляем, что постановление Кронштадтского Совета рабочих и солдатских депутатов мы [92] считаем правильным, а потому и выражаем доверие Кронштадту и обещаем его поддерживать во всех революционных выступлениях на защиту трудящихся масс и шлем им горячий привет, а буржуазную прессу требуем обуздать свою грязную клевету на Кронштадт».

Во 2-м Выборгском пехотном полку прапорщик Барышников растроганно благодарил нас за приезд и под конец сказал:

— Мы ведь не знали подлинной правды о Кронштадте. Только теперь видим, что кронштадтцы закрепляют завоеванное нами, что кронштадтцы идут за народ...

После Выборга мы направились в Гельсингфорс. Председатель Выборгского исполкома прапорщик Елизаров по своей инициативе распорядился, чтобы нам был предоставлен специальный вагон второго класса. Руководители выборгских большевиков провожали нас на вокзал.

3. В Гельсингфорсе

В Гельсингфорс прибыли ранним утром 9 июня и прямо с поезда направились пешком в Мариинский дворец, где помещался тогда Гельсингфорский Совет. Я был в столице Финляндии впервые, и она произвела на меня впечатление вполне европейского города.

Часовой у ворот Мариинского дворца ни за что не хотел нас пропускать внутрь без специальных билетов, но магическое слово «делегация» в конце концов подействовало. Нас тотчас же принял в своем кабинете товарищ председателя Гельсингфорского Совета матрос А. Ф. Сакман{41}, впоследствии примкнувший к коммунистам, но тогда еще не состоявший в наших рядах.

В одном из залов Мариинского дворца я встретился с Л. Н. Старком. Он заинтересовался эпизодом с разоблачением Федорова и попросил меня немедленно написать об этом заметку для очередного номера «Волны». На следующий день она была напечатана. [93]

Из дворца мы прошли в самый конец Мариинской улицы, где тогда находился Гельсингфорский партийный комитет. В первой довольно большой комнате, служившей одновременно столовой и спальней, застали беспорядок. На обеденном столе посреди комнаты валялись неубранные остатки вчерашнего ужина. Ввиду раннего времени некоторые товарищи лежали еще в постелях. Я поздоровался с М. Рошалем и тут же познакомился с Волынским, тоже работавшим тогда в «Волне».

В соседней комнате, меньших размеров, за рабочим столом сидел и что-то писал В. А. Антонов-Овсеенко. Являясь одним из руководителей «Волны», он в отличие от Старка был не только партийным литератором, но и очень активным оратором, часто выступал на митингах.

Вскоре мы все дружной компанией уселись пить чай. Оживленно текла беседа. В продолжение какого-нибудь часа успели ознакомить товарищей с положением дел в Кронштадте и в общих чертах ознакомились сами с политической ситуацией, сложившейся в Гельсингфорсе. В общем, здесь везде царило эсеровское засилье. Оно давало себя чувствовать и на кораблях.

Только «Республика» и «Петропавловск» имели репутацию цитаделей большевизма. При этом на «Республике» большевизм господствовал безраздельно, вплоть до того, что весь судовой комитет был под влиянием наших партийных товарищей. На «Петропавловске» же еще заметно пробивалась и анархическая струя.

Наиболее отсталой считалась минная дивизия, где политическая работа велась крайне слабо, а немногочисленный личный состав находился под сугубым, можно сказать, исключительным влиянием офицерства. Эти эсеровски настроенные корабли имели своими представителями в Гельсингфорском Совете преимущественно эсеров мартовского призыва. Правые эсеры составляли тогда большинство как в Совете, так и в его исполнительном органе. Но председательство в исполкоме по-прежнему сохранял избранный на эту должность еще в первые дни Февральской революции С. А. Гарин (Гарфильд), работавший под нашим партийным флагом. Он был литератор по профессии, автор нашумевшей в свое время пьесы «Моряки», а по служебному положению — мобилизованный во время войны из запаса прапорщик. [94]

После партийного комитета мы посетили Центробалт{42}. Он помещался на корабле, стоявшем у стенки. Здесь нас встретил дежурный — тов. Ванюшин и сразу провел в большую каюту на верхней палубе, где как раз происходило заседание Центробалта. Из-за стола поднялся и крепко пожал наши руки П. Е. Дыбенко. Вся его внешность невольно обращала на себя внимание. Это был широкоплечий мужчина очень высокого роста. В полной пропорции с богатырским сложением, он обладал массивными руками и ногами, словно вылитыми из чугуна. Впечатление дополнялось большой головой с крупными, глубоко вырубленными чертами смуглого лица, с густой кудрявой шапкой волос цвета воронова крыла, с курчавой бородой и вьющимися усами. Темные блестящие глаза горели энергией, обличая недюжинную силу воли. Иногда в этих глазах появлялось насмешливо хитроватое выражение, свойственное крестьянам — уроженцам Украины.

От имени Центробалта тов. Дыбенко обещал оказать нам всяческое содействие.

Затем мы отправились на заседание Областного комитета Советов Финляндии. Нам было особенно важно завоевать сочувствие крупных областных Советов, опирающихся на реальную вооруженную силу и географически расположенных поблизости от Петрограда.

Мы не закрывали глаз на то обстоятельство, что активным врагом Кронштадта являлось не только Временное правительство, но и поддерживавший коалиционную власть меньшевистско-эсеровский оборонческий Петроградский Совет. Ввиду этого нам нужно было опереться на провинциальные Советы, найти в их среде морально-политическую поддержку и показать всей рабоче-крестьянской России, что в своей борьбе Кронштадт не одинок.

Мы знали, что провинциальные Советы и равным образом их исполкомы состоят не сплошь из одних прожженных политических интриганов враждебных нам партий. Там были и честные беспартийные, еще не успевшие разобраться в бесчисленном потоке политических [95] платформ, нахлынувших на них сразу после Февральской революции, и, наконец, лишь случайно примкнувшие в первый момент к той или иной небольшевистской партии. Мы стремились освободить все эти элементы от меньшевиетеко-эсеровского влияния. Нам было известно, что члены местных провинциальных Советов, с которыми нам приходилось соприкасаться, имели одностороннюю информацию о Кронштадте, и хотелось, чтобы они выслушали другую сторону, ознакомились со взглядами кронштадтских революционеров, поняли доводы, которыми руководился Кронштадтский Совет в своей борьбе с Временным правительством.

На заседании Гельсингфорского исполкома{43} с особенным азартом против нас выступал принадлежавший к эсерам прапорщик Кузнецов и какой-то немолодой бородатый матрос, по партийной принадлежности также правый эсер. На него жестоко ополчился один из наших кронштадтских левых эсеров:

— Товарищи, какие они эсеры? Это мартовские эсеры{44}. Они не эсеры, а серы, товарищи!

Было забавно наблюдать со стороны потасовку между эсерами, но в целом посещение Областного комитета в Гельсингфорсе не дало нам абсолютно ничего. После жаркой баталии комитет вынес резолюцию о созыве вторичного заседания для окончательного решения.

Члены комитета оказались в неловком двусмысленном положении. С одной стороны, им было неудобно высказаться против кронштадтцев, зная, что огромное большинство судовых команд на нашей стороне. В таких условиях открытое выступление против нас оказалось бы слишком заметным свидетельством оторванности Областного комитета от тех масс, интересы которых он претендовал представлять. Но с другой стороны, по партийным соображениям, меньшевистско-эсеровский комитет не мог перестать быть самим собою и вдруг ни [96] с того ни с сего оказать нам поддержку признанием правильности нашей политики.

После заседания в столовой Совета, помещавшейся там же, в Мариинском дворце, я познакомился с С. А. Гариным, который на заседании исполкома не присутствовал. Выслушав меня о перипетиях только что закончившегося заседания, он высказал предположение, что «болото», по всей вероятности, нас провалит и уж во всяком случае не подаст голоса за нас.

Чтобы не терять драгоценного времени, мы в тот же вечер приступили к агитационному объезду кораблей. Снова, как в Выборге, разделились на две группы: одна отправилась в сухопутные полки — 509-й Гжатский и 428-й Лодейнопольский, вторая во главе со мною — на «линейщики».

Прежде всего мы посетили первую бригаду линейных кораблей, куда входили «Петропавловск», «Гангут», «Полтава» и «Севастополь». Паровой катер быстро доставил нас на палубу одного из этих бронированных гигантов. На широкой корме его славянской вязью было написано: «Севастополь». Этот корабль до недавнего времени считался наиболее отсталым. Именно здесь вынесли недавно достопамятную резолюцию о всемерной поддержке «войны до конца» и полном доверии Временному правительству.

— У нас большевиков очень мало, — не без ехидной улыбки и с нескрываемой радостью сказал нам один «севастопольский» лейтенант, когда мы еще шли сюда на катере.

И что греха таить, не без волнения вступали мы на борт этого линкора. «Как-то примет нас оборончески настроенная команда?» — думалось каждому.

Под грозными, далеко выдвинутыми вперед жерлами двенадцатидюймовых орудий мы устроили свой первый импровизированный митинг. И сразу были приятно удивлены: доклад наш вызвал единодушное и ясно выраженное сочувствие. Между нами и полуторатысячной толпой, составлявшей экипаж «линейщика», протянулись крепкие нити взаимного понимания и нераздельного единомыслия. С пылающими глазами и с полураскрытыми от напряженного внимания ртами гельсингфорские моряки внимали каждому слову своих кронштадтских товарищей. Чувствовалось, что наши речи [97] рассеивают их сомнения и словно снимают с их глаз густую пелену, навеянную меньшевистско-эсеровской демагогией и наветами желтой прессы.

Даже офицеры, выделявшиеся среди матросских форменок своими белоснежными кителями, чутко прислушивались к нашим речам. Их внимание особенно возросло, когда мы заговорили о судьбе офицеров, арестованных в Кронштадте. По лицам было заметно, что командный состав не совсем доверял нашим словам о мягком тюремном режиме. Зато матросы были вполне удовлетворены разъяснениями.

Избрав непосредственным поводом для своих ораторских выступлений обзор кронштадтских событий, мы самым тесным образом связывали их с общим политическим положением, подвергали ожесточенной критике всю деятельность Временного правительства и поддерживавших его партий. Мы вели самую настоящую большевистскую пропаганду, и, к нашей радости, она имела несомненный успех. Большевистские лозунги, которыми были проникнуты наши доклады, встречались с энтузиазмом.