Рассказы орусскихнемца х Светлой памяти родителей моих Ивана Фридриховича и Марии Генриховны посвящаю

Золотое, Бэр и Франк, позднее - Гримм и Диттель.

Начавшаяся после большевистского переворота гражданская война не обошла

* Очерки о Людвиге фон Платтене, Эдуарде Губере и Петере Зиннере помещены ниже в этой же части книги.

стороной и эти края. Вот выдержки из некоторых документов этого времени (приведены профессором Германом).

«На территорию Бальцерского уезда пришёл фронт. Войска Деникина захватили южную часть уезда, они были остановлены в 10-ти километрах от Золотого и в 15-ти километрах от Бальцера. Но ещё прежде, чем они туда пришли, уезд был в буквальном смысле опустошён отступавшими частями Красной армии…»

«Не менее жестокому разграблению подвергли захваченную территорию и деникинские войска. После того, как белые были отброшены и фронт переместился за пределы автономии, Бальцерский (Голо-Карамышский) уезд представлял собой печальное зрелище…».

Потом были грабительская продразвёрстка (почти все немецкие крестьяне считались кулаками и на них накладывались более тяжёлые оброки, чем на мужиков русских), тиф и голод 1921-22-го годов.

Убедительной иллюстрацией того, во что обошлись эти годы бальцерской округе, могут служить сведения о численности населения по переписи 1926-го года: Антон - 1750 человек, Байдек - 3940, Бальцер - 11600, Гримм - 5300, Гукк - 4900, Денгоф - 5040, Куттер - 2070, Мессер - 3580, Моор - 3650, Норка - 7210, Шиллинг - 2770. Достаточно сравнить эти данные со сведениями по переписи 1912-го года, чтобы понять всю глубину постигшей колонии трагедии и разрухи. В целом по перечисленным 11-ти колониям убыль населения составила 40 процентов, а в таких сёлах, как Норка, Гримм, Гукк и Куттер количество народу уменьшилось вдвое.

А впереди были коллективизация и голод 1933-го года.

Коллективизация началась в 1929-ом году, и уже в августе 1931-го года руководство республики, захлёбываясь от восторга, докладывало товарищу Сталину, что «партийная организация Немреспублики…завершила в основном коллективизацию…».

Сегодня мы знаем и открыто говорим о том, что скрывалось за этой партийной риторикой: выселение в неведомые края (со стариками и малыми детьми) самых рачительных, самых трудолюбивых крестьян, разрушение самих основ сельской жизни, жестокая принудиловка, ломка всего и вся, в том числе и религиозных устоев.

Но в то время так об этом говорить было очень и очень опасно, в то время говорилось совсем другое.

Запечатлеть для истории процесс коллективизации взялся получивший уже известность в республике молодой писатель Герхард Завацкий (1901-1944, а скорее всего - 1938 годы). Происходил он из меннонитской крестьянской семьи, в начале века перебравшейся на Алтай. В 1927-ом году он закончил Ленинградский педагогический институт имени Герцена, был направлен на работу в Бальцер, где преподавал в школе-девятилетке немецкий язык и литературу. Вначале 30-х годов он перебрался в Энгельс, начал работать в журналистике, при этом публиковал и собственные стихи и рассказы. В1934-ом он начал писать роман «Wir selbst» («Мы сами»). Действие романа происходит в некоем городе - кантоном центре, и некоем селе, в которых без труда узнаются Бальцер и Гукк (Сплавнуха). Все остальные населённые пункты округи названы своими именами: Ахмат, Мордовое, Антон, Шиллинг, Топовка и так далее.

Роман получился большой, по объёму не уступающий шолоховской «Поднятой целине», но в отличие от романа Шолохова света он не увидел: автор был арестован в 1938-ом году по типичному тогда в АССР НП вздорному обвинению в национализме и фашизме. По одним сведениям, он был отправлен в лагерь под Соликамск, где умер в 1944-ом году, по другим - расстрелян в год ареста. Роман, в рукописи сохранённый его вдовой, был напечатан в 80-х годах в альманахе «Heimatliche Weiten».

Мы знаем, в каких океанах лжи и фигур умолчания была утоплена в советское время правда о коллективизации, одном из самых трагических этапов в жизни страны. Автор, видевший всё воочию, но всё-таки взявшийся писать об этом и желавший видеть своё произведение напечатанным, в угоду официальной точке зрения должен был лгать, лгать и ещё раз лгать. Так что роман Завацкого в наши дни вряд ли может рассматриваться как художественная или историческая ценность; однако, некоторые бытовые зарисовки лично у меня вызвали интерес. Интересно само узнавание того, что когда-то было частью твоей жизни: описание улиц города (автор и их названий не стал менять), вонючей речушки, текущей почти через весь Бальцер с востока на запад, в которую сливались отходы кожевенных и красильных производств; дороги от Мордового до Бальцера с её подъёмом, казавшимся в детстве более значительным и более крутым, чем увиделось потом; и даже то, что улица Кирова до 1935-го года, оказывается, называлась Deutschestrasse (улица Немецкая в немецком городе?), не говоря уж о том, что в одном из действующих лиц узнался вдруг родной отец.

Сегодня уже ни для кого не секрет, что причиной голода 1933-го года, охватившего Нижнее Поволжье, Украину и юг России, явились последствия всеобщей коллективизации, да и вообще всей политики власти в отношении крестьянства. Вот строки из официального донесения прокурора Немреспублики в Москву: «…В Бальцерском кантоне на почве голода имелись случаи смерти колхозников и людоедства…В селе Гукк с 1-го по 15-ое марта умерло 70 человек. В селе Денгоф с 1-го по 12-ое марта умерло 57 человек. В апреле и мае смертность продолжала расти. Только в Бальцерского кантона с 1-го по 24-ое апреля умерло 892 человека против 752-х за весь первый квартал, причём некоторые сёла увеличили смертность более чем на 200% по сравнению с первым кварталом 1933-го года (Старая Топовка - за 1-ый квартал 33-го года умерло 42 человека, за 25 дней апреля - 95 человек)»*.

* * *

После выхода указа от 28-го августа 1941-го года немецкое население было подвергнуто принудительной депортации. По планам НКВД весь Бальцерский кантон отправлялся на высылку со станции Увек, а до неё - 60-70 километров. Большинству изгоняемых пришлось добираться до Увека пешком с детьми, стариками, больными. Отправка со станции производилась с 12-го по 21-ое сентября. За эти дни ушёл 21 товарный состав, в которые погрузили более 40 тысяч человек. Адреса назначения были разные: Красноярский край, Алтай, Казахстан.

• 
  Среди этих 95-ти человек – маленькие брат и сестра моей жены.
  

**********

.
Людвиг фон Платтен

Среди первых переселенцев из Германии в Нижнее Поволжье был Бернгард Людвиг фон Платтен (Bernhard Ludwig von Plathen), автор первого памятника литературы российских немцев, носившего характерное для того времени длинное название « Reise- beschreibung der Kolonisten, wie auch Lebensart der Russen, von einem Offizier Plathen» («Описание путешествия колонистов, а также образа жизни русских, составленное офицером Платтеном»), к тому же выполненное в стихотворной форме.

Биографические сведения об авторе скудны, большей частью взяты из его же поэмы.

Он родился в 1733-ем году в Померании в семье небогатого дворянина. По традиции семьи он учился в кадетском корпусе в Берлине; по окончании его стал офицером прусской армии короля Фридриха II. Как офицер он участвовал в нескольких военных кампаниях, которые вела Пруссия, в том числе и в семилетней войне (1756 - 1763 годы).

Был он из тех, кому в жизни не везло: если для короля Фридриха поражение в войне стало всего лишь крупной политической неудачей, то для Людвига фон Платтена оно стало крахом всей его жизни. В войне на стороне прусской короны он не только не сделал карьеры, не только не нажил богатства, но и лишился того, что у него было: офицерской службы и небольшого имения. Жить стало нечем.

Из поэмы:

Манифест русской царицы Екатерины, приглашавшей иностранных подданных для переселения в Россию, активно распространяемый в германских странах её агентами, вселил в него надежду найти удачу на службе российской короне. Конечно, в качестве офицера. Шёл 1765-ый год.

Платтен обратился к российскому комиссару в Любеке поручику Ребиндеру. Это был тот самый Ребиндер, который в 1763-ем году совместно с капитаном Пайкулем доставил в Россию сначала под Петербург, а весной 1764-го года – в Саратов группу из 103-х семей ремесленников, основавших потом Немецкую Слободу. Корнет заслужил милость императрицы, был повышен в чине и отправлен комиссаром в Любек.

Из поэмы:

Ребиндер его внимательно выслушал; однако, сказал, что вопрос о службе офицером находится вне его компетенции, но всё-таки подписать контракт (с фирмой «Ле Руа и Пите», имевшей свою контору в Любеке) и уехать в Россию; по прибытии же в Ораниенбаум подать прошение царице о принятии на русскую службу. Платтен решился на отъезд. Но его не оставляли сомнения: он не был уверен в правильности принятого решения, ему было горько покидать родину, хоть и отнеслась она к нему не как к сыну, а как к пасынку.

Из поэмы:

Was ist da fur ein Schmerz, Dass ich muss Deutschland meiden Und nun als Kolonist Viel Plag und Kummer leiden. Betruebnis, viel Verdruss Zu Wasser und zu Land, D’rum bin ich argerlich In diesen neuen Stand.

Немыслимо, какая боль – С отчизной расставаться! Зачем досталась эта роль Мне – колонистом зваться? Всё в жизни так неладно, Что вспомнил я о Боге: «О Боже, как досадно Мне быть таким убогим!»

Вместе с другими эмигрантами отплыл он из Любека. Плыли долго и трудно: то многодневный штиль, то штормовой ветер и качка и её следствие – изнуряющая тело и душу морская болезнь. Продовольствия тоже не хватало.

Из поэмы:

Sechs Wochen mussten wir Die Wasserfahrt ausstehen, Angst, Elend, Hungernot Taglich von Augen sehen. Also, dass wir zuletzt Salz, Wasser, Schimmelbrot Zum Lebens unterhalt. Einhilten kaum zu Not Bis diese Glueckstund kam Oranienbaum zu sehen, Da tat ein jeder nun Mit Freud’ vom Schifffe gehen

Мне в трюме шесть недель Пришлось болтаться в море И видеть каждый день Отчаянье и горе. Уж голод тут как тут: Лишь плесневый сухарь С водой и солью нам дают, А впереди – всё хмарь. Вот, наконец, - счастливый час! - Ораньенбаум вдали! Лишь только к берегу – и враз Все с корабля сбегли.

.
В Ораниенбауме все переселенцы проходили карантин перед отправкой дальше.

Сразу по прибытии фон Платтен подал прошение о принятии его на офицерскую службу. Однако, оказалось, что Ребиндер был излишне оптимистичен: Платтену в приёме на русскую службу отказали. Да и то: зачем принимать на службу офицера, не знающего русского языка, да ещё несколько лет воевавшего против России в рядах неприятельской армии? В памяти царицы свежи ещё были воспоминания о том, какую ненависть к себе вызывал её незадачливый супруг Пётр Третий своими пропрусскими взглядами.

Платтен был прямо-таки убит. Если бы у него были деньги, он отдал бы долг фирме «Ле Руа и Пите» и вернулся бы в Германию или на худой конец попробовал бы самостоятельно пробиться в Петербурге, где было полно немцев. Да и долг был не такой уж и большой: немного денег, полученных в Любеке, и затраты на перевозку через Балтийское море. Но у него не было ни копейки, и взять было негде. Несмотря на дворянство и офицерство, ему оставалось только одно: вместе со всеми продолжать следовать на Нижнюю Волгу.

В Петербурге для группы был сформирован обоз, и несмотря на то, что дело шло к зиме, переселенцев отправили в путь. А он был не близкий и занял почти столько же времени, сколько морской переход из Любека в Ораниенбаум – сорок дней. Ночевали в селениях, под крышей; Платтен, несмотря на охватившую его глубочайшую депрессию, признавался потом, что такое путешествие пришлось ему по душе; правда, в следующей же строфе поэмы он повествует о грустных и трагических моментах его.

Из поэмы:

Wir musten vierzen Tag’ Beim Wagen patroullieren Und Weiber mit Bagag’ Zu Lande transportieren. Hier wurden viele krank Und viele blieben tot; Die Kinderlein voraus Die lietten grose Not.

В пути мы были сорок дней, Мужчины – лишь пешком: Места для женщин и детей В телегах с багажом. Хворали многие тогда, Иные – в гроб легли. И детям малым не всегда Мы пособить могли.

Так добрались они до города Торжка в Тверской губернии, расположенного на берегу Волги. Отсюда на дощанике - большой барже - им предстояло спуститься по Волге до Саратова. Но начались холода, Волга вот-вот должна была стать, и им пришлось здесь зимовать. Для этого было определено одно русское село, расположенное неподалёку от Торжка. Всё, увиденное в этом селе, Платтену очень не понравилось. Это нашло отражение в поэме, где он с повышенной эмоциональностью и излишней горячностью описал «ужасный» быт русских крестьян, их бесправие, их бедность и их бескультурье.

Весной двинулись дальше.

Из поэмы:

Саратовская контора Комиссии иностранных поселенцев определила им место для колонии на левом берегу Волги, верстах в 60-ти ниже Саратова. Место было хорошее: высокий берег, заливной луг, небольшая чистая речка Поповка, прекрасный вид на Волгу.

Поселению было дано название Иост (Jost), позднее получило оно и русское имя – Поповка, как и речка.

Но Платтену ничто не было мило. Всё происходившее с ним он расценивал только с одной точки зрения – как полный крах своей судьбы. Перспектива стать крестьянином для него была невыносимо дикой, и лишь надежда на какой-то неожиданно благоприятный исход немного согревала его душу.

Из поэмы:

. Ihr Bauern, treten aus! Man ruft euch Kolonisten, Hier gibt kein Buerger nicht, Und kein’ Professionisten, Kein Aedel-Charakter, Kein Amtrecht, kein Offizier. Ihr musst nun Bauern sein, Da ist kein Rat dafuer.

Пришли. Отныне здесь – ваш кров. Велик ты или мал, Из горожан иль мастеров, Иль профессионал, Хоть бел ты, иль хоть сер, Хоть грешен ты, хоть чист ты, Чиновник или офицер, Теперь все - колонисты!

И тут же он насмехается над своими собратьями-колонистами, над их верой, что

Кто трудится, хоть тресни,

Не потакая лени,

Тому Отец Небесный

И хлеба даст, и денег.

Однако на первых порах всё на самом деле оказалось не так безнадёжно, как воспринималось измученной душой Платтена. Пока шёл процесс первичного обустройства, пригодился административный опыт его – как- никак, а бывший офицер. Но через год дирекция общества «Ле Руа и Пите» от услуг Платтена отказалась. И стало ему совсем плохо: не приспособленный совершенно к крестьянскому труду, да и не мыслящий себя бауэром, он вынужден был стать наёмным работником-подёнщиком. Отчаянию его не было предела.

Из поэмы:

Но вскоре ему опять повезло: В 1768-ом году его пригласил к себе граф Денгоф в качестве учителя и воспитателя своих детей. Дело это, конечно, для него было новое и, может быть, не совсем по душе, но всё-таки это было во много раз лучше того, что он имел.

Из поэмы:

Man hat aus mir Offizier Ein Prezeptor gemacht. Bleibt jetzo all gesund, Ich sage: “Gute Nacht”.

Крепких вам желаю жил, До свиданья, братцы. Бывший офицер решил В прецепторы* податься.

* Прецептор (латинское) – воспитатель, наставник, учитель.
Граф Денгоф, представитель известной в Германии фамилии, решил

соригинальничать: уехал в Россию, основал колонию, назвав её своим фамильным именем, и теперь приспосабливался к местным условиям. Но как бы условия ни были убоги и скромны, а детей растить и учить надо. Стороной услышал он о Платтене и сделал ему деловое предложение.

Об этом графе Денгофе удалось узнать совсем немного, и даже не о нём, а о носителях этого имени. Дворянская линия Денгоф известна в Германии с 1330-го года. Родоначальник одной из её ветвей граф Фридрих Денгоф в 17-ом веке обосновался в Восточной Пруссии и построил замок Фридрихсштайн. Другой ветви, вестфальской, принадлежал замок Винзеебек. Третья ветвь обосновалась в Берлине, поволжский Денгоф – из неё. Потомок восточнопрусской ветви Марион Грэфин Денгоф – основательница (1948-ой год) получившей всемирную известность германской газеты «Zeit».

Как в то время можно было попасть из Иоста в Денгоф? Для этого нужно было сначала пройти по берегу Волги вверх 10 вёрст – там была основана колония Куккус. Напротив Куккуса на высоком правом берегу Волги хорошо видно было русское село Ахмат. Волга здесь была неширокая, будто кто-то гигантской рукой взял её и сдавил. Кто-нибудь на лодке должен был перевезти путника в Ахмат. Если даже граф не прислал за учителем лошадей, не беда: можно и пешком, молодому человеку вполне можно справиться с этим за день – 33 версты. В 4-х верстах от Ахмата в широкой живописной долине находился Антон, одна из первых колоний. Ещё 13 вёрст – и наш путник в Бальцере. Здесь можно немного отдохнуть и снова - в путь (хотя, случись удача, и Платтен мог бы повстречаться тут с ещё одним неудачником, бывшим капитаном Якобом Дорлошем; им было бы о чём поговорить: оба – участники Семилетней войны, хотя не исключено, что воевали по разные стороны линии фронта, но это вряд ли могло стать помехой). В 10-ти верстах от Бальцера – колония Куттер. Последний этап, последние 6 вёрст, и бывший офицер – в Денгофе, который виден ему стал ещё в Куттере: Денгоф заложен был на высоком бугре, одна сторона которого, крутая и почти лишённая растительности, послужила основой для русского названия колонии – Гололобовка. После Куттера путнику пришлось вброд преодолеть реку Карамыш, но это не страшно: она не очень широкая и не очень глубокая.

Несколько лет провёл Платтен в Денгофе, пестуя детей графа. В лице последнего нашёл он себе и ежевечернего собеседника, и первого слушателя и критика своей поэмы. Беседы эти были интереснее, а споры жарче, если под рукой был ещё и добрый кувшин пива.

Здесь же нашёл себе Платтен и спутницу жизни – молодую вдову Анну-Маргариту.

Но уж если не везёт, так не везёт. Стоило детям графа чуть подрасти, как он встрепенулся: ведь им нужно давать настоящее образование. Да и надоело ему жить в деревне. Собрал граф всё своё семейство и уехал на родину, оставив в распоряжение учителя свой дом, но лишив его надёжного куска хлеба.

Деятельная жена не давала поэту унывать, тем более – голодать. А вскоре от пастора села Гуссенбах пришло предложение занять место его помощника (кюстера) и учителя в приходской школе. Платтен согласился.

Село Гуссенбах находилось от Денгофа даже дальше, чем Иост, почти за 50 вёрст, но теперь учителю не было нужды идти пешком: у него были и лошадь, и коляска. Колония эта была основана на нагорной стороне по официальным данным в 1767-ом году, русское название её – Линёво Озеро (ныне в Жирновском районе Волгоградской области). Путь Платтена лежал через колонии Бауэр, Меркель, Кратцке и Диттель.

Как шла его служба в Гуссенбахе, сведений нет.

Летом 1774-го года супруги Платтены находились в Денгофе. В первых числах августа село занял какой-то отряд отступавшей от Саратова армии Пугачёва. Платтены им чем-то не угодили, и мятежники повесили их.

Поэма «Описание путешествия…» была написана Людвигом фон Платтеном в Денгофе. В ней 67 восьмистиший, то есть 536 частично рифмованных строк. После гибели автора она была обнаружена денгофским пастором и долго хранилась в бумагах Саратовской евангелическо-лютеранской консистории, куда пастор её передал.

Впервые она была опубликована Александром Клаусом в качестве одного из 12-ти приложений в его книге «Наши колонии», вышедшей в Санкт-Петербурге в 1869-ом году, почти через 100 лет после трагической смерти офицера, дворянина, учителя и поэта Бернгарда Людвига фон Платтена.

Художественные достоинства поэмы Платтена невелики, однако она, как писал покойный Вальдемар Эккерт, имеет ценность уже в том, что явилась «первым литературным произведением, написанным очевидцем, участником переселения немцев, и что в ней немало живой и поэтому особо ценной информации о надеждах, трудностях, настроениях и разочарованиях одного из людей, решивших покинуть родину». Ради обретения сытой жизни в «чужих неведомых краях» - добавлю я.

**********

Эдуард Губер (Eduard Huber)

Странными бывают и судьбы людей, и память о них.

Эдуард Губер – из таких.

Современники прочили его в преемники Пушкину, ныне же его имя знают разве что историки русской литературы.

Он родился 1-го мая 1814-го года в колонии Мессер (Усть-Залиха) в семье тамошнего лютеранского пастора Иоганнеса Самюэля Губера и его жены Луизы, урождённой Виганд.

Ребёнок был смышлёным с детства: к семи годам умел не только читать и писать по-немецки, но и шустро изъяснялся с отцом по-латыни. Учителем был, конечно, сам пастор, выпускник богословского факультета Базельского университета.

В 1823-ем году отца перевели на службу в Саратов в евангелическо- лютеранскую консисторию. Тут и выявились издержки отцовского воспитания: латыни он сына обучил, а вот по-русски тот не знал ни слова. Но не прошло и года, как младший Губер освоил язык настолько, что смог поступить в русскую гимназию.

Мужская гимназия была открыта в Саратове всего за 4 года до этого. Здание её (до этого оно было домом саратовского губернатора А.Д.Панчулидзева) существует и поныне – дом № 17 на улице Некрасова, там расположена областная прокуратура.

Учителем русского языка в гимназии был Ф.Ф.Волков, большой любитель и знаток поэзии; и юный Губер, уже до этого пытавшийся сочинять по-немецки (и по-латински !), под доброжелательным наставничеством Волкова начал писать русские стихи. Надо сказать, что учился он отлично, и не только по гуманитарным, но и по естественным дисциплинам: математике, физике, химии, астрономии.

Гимназию Губер закончил в 1830-ом году. Перед семьёй встал вопрос его дальнейшей судьбы. Отец настаивал, чтобы сын пошёл по его стопам и поехал учиться богословию в Дерпт, мать вообще не хотела его никуда отпускать, сам же абитуриент, втайне мечтая о славе Гёте и Пушкина, заявил о своём желании получить светское образование в столице империи. Решение было принято: 16-летний Губер едет в Санкт- Петербург.

Главным аргументом, определившим выбор именно Петербурга, было то, что там находился человек, который мог бы и поспособствовать с определением на учёбу, и помочь в трудную минуту, и дать дельный совет. Этим человеком был Игнатий Аврелий Феслер (Ignaz Aurelius Fessler).

Он родился в Венгрии в 1756-ом году. Многосторонне образованный, был он, с одной стороны, теологом, симпатизирующим пиетизму*, с другой стороны, одним из самых авторитетных специалистов по восточным языкам (древнееврейскому, фарси, арабскому, турецкому), с третьей, крупным знатоком древней и современной философии. В 1809-ом году Феслер был приглашён в Петербургский университет профессором ориенталистики и философии. Через несколько лет, узрев в его лекциях пропаганду идеи объединения всех христианских церквей, высшее российское духовенство объявило его атеистом и потребовало удаления из университета. Он уехал в Поволжье, некоторое время жил и служил Богу в Екатериненштадте и Вольске, потом перебрался в Сарепту. В 1819-ом году он был назначен суперинтендантом (главой) лютеранской консистории в Саратове. На этом посту он много сделал для улучшения преподавания в церковно-приходских школах немецкого Поволжья (в частности, активно поддерживал бразовательные идеи пастора Конради из Гримма).

* Пиетизм (от латинского pietas – благочестие) - мистическое течение в протестантизме, особенно в немецком лютеранстве конца XVII – XVIII веков, призывающее к углублению веры, духовному слиянию человека с Богом.

В Саратове Феслер очень близко сошёлся семейством Иоганнеса Губера, поощрял поэтические опыты юного Эдуарда и оказал несомненное мистическое влияние на него и его поэзию (позднее Э. Губер в своей автобиографической поэме «Антоний» изобразил Феслера под именем Сильвио). В 1828-ом году пожилой уже Феслер снова уехал в Петербург и служил там в лютеранской консистории до самой своей смерти в 1839-ом году. Феслер был автором значительного количества теологических, литературных и исторических трудов, изданных в России и Германии.

Но вернёмся к Губеру. В Петербурге он по совету Феслера решил сдавать экзамены сразу в два учебных заведения: в университет и в институт корпуса инженеров путей сообщения. Он успешно выдержал экзамены и был зачислен и туда, и туда, но выбрал институт (он жив, кстати сказать, и поныне –это ЛИИТ).Перевес в его пользу определило то, что университет был всё-таки привилегированным, дворянским учебным заведением, и Губер не без оснований опасался, что будет чувствовать себя в этой среде инородным телом; в институте же как раз наоборот: здесь учились дети и мелкопоместных дворян, и купцов, и духовенства; и то оказалось привлекательным, что в институте, заведении почти военном, был свой жилой корпус для студентов и что их, студентов, здесь кормили и обмундировывали.

Первое, что решил сделать Губер, утвердившись в столице, - это попытаться где-нибудь напечатать свои стихотворения как собственные, так и переводные: из Гёте, Шиллера, Бюргера, Гердера, Шубарта. Возможности для этого в столице были: выходило десятка три литературных журналов, альманахов и газет как маститых типа «Сына отечества», «Невского альманаха» или «Телескопа», так и менее популярных, вроде «Северного Меркурия», «Денницы» или «Сиротки».

Не сразу, но ему это удалось. В начале 1831-го года в журнале «Телескоп» был опубликован его перевод одного из стихотворений Шиллера, а в журнале «Северный Меркурий» - собственное его стихотворение «Разочарование». Потом его стихотворения стали регулярно появляться в разных изданиях,

О чём он писал? Это было время поэтов-романтиков. В стихах Губера – и собственных, и переводных – довольно часто звучали мотивы любви, дружбы, одиночества, разочарования в людях и в жизни. Покойный Вальдемар Эккерт считал, что это дань европейской моде, начавшей проникать в Россию. Вряд ли с этим следует безоговорочно соглашаться. Как говорил Гёте: «Wer den Dichter will verstehen, muss in Dichters Lande gehen».* Художники и поэты – люди зачастую не от мира сего; они острее, чем другие, реагируют на неурядицы, невзгоды и обиды; они могут прийти в отчаяние от пустяка, какая-нибудь незначительность может вызвать у них ощущение тупика, безысходности. По своему психическому складу Губер был типичным представителем этой среды. К тому же надо учесть, что ему было меньше 20-ти лет, что он, домашний ребёнок, жил теперь среди чужих людей (в общежитии, как сказали бы мы сегодня); родные его были бог весть как далеко; он был беден и стеснителен, но крайне самолюбив, и оттого трудно сходился с людьми. Разве не было ему одиноко? Разве не было у него причин приходить в отчаяние? Разве не мечтал он, одинокий и гордый, о верном друге или нежной возлюбленной? Нет, его поэтическое настроение, его стихи были отражением его внутреннего мира, состояния души и чувств его, а не данью моде.

В столице основным занятием Губера стала не учёба в институте (она давалась ему легко), а сочинительство и переводы. И даже больше переводы, чем сочинительство. С первого же года жизни в Петербурге он взялся за перевод на русский язык «Фауста». Гёте писал его чуть ли не всю жизнь: начал в 1774-ом году, первую часть опубликовал в 1808-ом, вторую – в 1831-ом, незадолго до смерти. Не зря о нём говорили: «Мудрый Гёте как

будто надолго рассчитал свою жизнь – он не спешил, он уравновешивал на весах бытия

Гёте мог, а вот Губер – не очень. Он отдался своей страсти почти целиком. Работал он над переводом первой части «Фауста» почти 5 лет. В 1835-ом году полностью готовая рукопись была представлена в цензурный комитет.

Оттуда пришёл категорический отказ.

Отчаяние довело Губера до умопомрачения: он сжёг рукопись. Кто знает, чем всё это, принимая во внимание поэтическую неуравновешенность характера его, могло кончиться.

Вернул его к жизни Александр Сергеевич Пушкин.

Пушкин и Губер – это особо важная часть нашей темы. В краткой статье о Губере в Большой советской энциклопедии написана фраза, звучащая как приговор: «Как поэт Губер сформировался под влиянием пушкинской школы, однако содержание его лирики ограничено узким кругом личных настроений и склонностью автора к внешним эффектам». Положим, ничего плохого в том нет, если молодой поэт формируется под влиянием такой школы, как пушкинская. А кто из авторов не склонен к внешним эффектам? А много ли таких, у кого содержание лирики не ограничено узким кругом личных настроений? Думается, что осуждать здесь особо не за что.

Считается, что до случая с рукописью «Фауста» поэты лично знакомы не были, что Пушкин знал Губера только по публикациям в печати. Есть основание предполагать другое, и вот почему. В 1833-ем году состоялась поездка Пушкина по местам пугачёвского восстания. Точно известен его маршрут от Петербурга до Уральска. А вот относительно пути следования от Уральска до Болдина единства во мнениях у пушкинистов нет. Одни считают, что он ехал почти напрямую, через Сызрань, другие – а в их числе П. Анненков, Б.Томашевский, М.Цявловский – полагают, что через Саратов и Пензу. Довод их убедителен. Как мог Пушкин, собирая материалы по пугачёвскому бунту, не побывать в Саратове и в Пензе, где хранилось множество документов о событиях тех дней? А если Пушкин был в Саратове, то он обязательно должен был ознакомиться с документами об участии в восстании немцев-колонистов; известно, что эта тема его интересовала. Материалы по ней могли быть и в губернской канцелярии, и в конторе опекунства иностранцев, и у местного резидента только что образованной Генеральной евангелическо- лютеранской консистории, обязанности которого исполнял Иоганнес Губер. Пушкин при его дотошности побывал, конечно, везде, в том числе и у И.Губера. И при этой встрече отец, естественно, не мог не попросить гостя навестить в Петербурге его сына Эдуарда, а Пушкин не мог этого не пообещать. Зная его обязательность, не приходится сомневаться, что это обещание поэт выполнил. Так что вполне вероятно, что Губер и Пушкин могли лично познакомиться сразу после возвращения Александра Сергеевича в столицу в конце 1833-го года.

Узнав от кого-то о постигшем Эдуарда Губера несчастье, Пушкин разыскал его, сказал ему какие- то утешительные, ободряющие и вдохновляющие слова и убедил его немедленно начать работу по переводу «Фауста» снова.

Губер так и сделал. Пушкин, к тому времени практически уже решивший все организационные вопросы по открытию собственного журнала, пообещал Губеру помочь преодолеть цензурные препоны и напечатать перевод «Фауста» в «Современнике».

7-го января 1837-го года (по старому стилю) Пушкин был смертельно ранен на дуэли и через два дня умер. Со школьной скамьи знаем мы о страстном лермонтовском стихотворении «На смерть поэта». Но мало кто ныне знает, что многие поэты, известные нам и не известные, своими стихами отозвались на смерть его; и в стихах их выразилось и чувство глубокого горя, и сознание национальной утраты, и надежда на наказание убийцы.

Среди этих поэтов был и Губер. Его стихотворение, как и лермонтовское, в списках ходило по рукам. Конечно, оно уступало лермонтовскому и по накалу страсти, и по мастерству и, как показала жизнь, было обречено на забвение, как и многие другие. Но тут нелишне заметить, что этому способствовал и императорский запрет на печатание любого стихотворения на смерть Пушкина, последовавший 27-го февраля 1837-го года, сразу после завершения следствия по делу Лермонтова.

Губеровский перевод «Фауста» был напечатан в журнале «Современник» в 1838-ом году. Вольно или невольно П.А.Плетнёв, ставший издателем журнала, выполнил обещание, данное автору Пушкиным.

Известно 23 перевода «Фауста» на русский язык, но губеровский был первым и довольно долго самым популярным. Лишь в начале 20-го века появился ставший классическим перевод, сделанный Н.А.Холодковским, а в середине века – пастернаковский перевод, которому отдают предпочтение в наши дни.

«Фауста» в подлиннике образованная публика читала, конечно, и до Губера. Но когда перевод вышел в свет, тогда, несмотря на то, что рукопись на этот раз прошла через цензуру, поднялся шум. На головы Губера и Плетнёва в различных печатных изданиях посыпались обвинения в безбожии, в развращении молодёжи, вплоть до того, что самого Губера стали отождествлять с Мефистофелем. Но то была одна часть общества. Другая приветствовала автора и за талант, и за трудолюбие, но главное, конечно, за то, что он открыл всем слоям читающей публики очень интересное произведение, уже 30 лет как известное европейскому читателю. И.А.Крылов в шутку на людях преподнёс автору один листок из своего лаврового венка (заодно и сострил: «Больше не могу, а то в суп класть нечего будет»); В.А.Жуковский везде, где только представлялся случай, расхваливал автора и его перевод; а сестра императора, великая княжна Мария Павловна, в пику всем критикам поэта подарила ему бриллиантовый перстень.

А Губер продолжал писать стихи. Одни исследователи поэтического творчества того периода усматривают прямое влияние на него поэзии Лермонтова (не учитывая при этом, что они одногодки), другие же утверждают, что общность лирических тем и мотивов – черта, характерная для всех поэтов-романтиков 30-40-х годов XIX века, и Губер – их типичный представитель. Вряд ли есть смысл оспаривать ту или другую точку зрения. Всё-таки главное было в том, что стихи Губера многим его современникам нравились, а кому-то и очень нравились.

В 1845-ом году в Петербурге вышла книга «Стихотворения Эдуарда Губера». В ней были собраны его собственные и переводные стихи, а также автобиографическая поэма «Антоний» (к тому времени им была написана ещё одна поэма – «Прометей», но она не прошла цензуры и в сборник не вошла).

В том же году в журнале «Отечественные записки» появился очень доброжелательный отзыв В.Г.Белинского об этой книге, в котором известный критик отмечал многие достоинства стихов: многообразие тем, отшлифованность форм, полноту чувств – свидетельство несомненного таланта автора.

В начале 60-х годов XX века известный литературовед И.Андронников с присущим ему блеском рассказал историю, связанную со стихотворением «Mon Dieu» («Мой Бог»), присланным ему одним из радиослушателей. Оно никогда нигде не печаталось, ходило в списках, причём, то в полном, то в укороченном, а то и дополненном разными авторами виде. Оно исполнялось как романс, распевалось как народная песня. Авторство стихотворения приписывалось Лермонтову, Рылееву, Веневитинову, Языкову и даже какому-то Деларю. В конце концов Андроников предположил, что наиболее вероятный автор стихотворения – это Эдуард Губер.

Она моя, она моя!

Кто разорвёт моё блаженство,

Кто вырвет деву у меня?

Пускай идут цари земные

С толпою воинов своих.

Что мне снаряды боевые?

Я смело грудью встречу их.

Они со всей земною силой

Её не вырвут у меня,

Её возьмёт одна могила –

Она моя! Она моя!

Она моя! Пускай восстанет

И ад, и небо на меня;

Пускай смерть грозно в очи взглянет –

Против всего отважусь я!

Пусть Бог с лазурного чертога

Придёт меня с ней разлучить –

Восстану я и против Бога,

Чтобы её не уступить.

………………………

Она одна моя святыня,

Всех радостей моих чертог.

Мне без неё весь мир – пустыня,

Она – мой Бог, она – мой Бог.

Когда всё это было написано, не установлено. И уж тем более не установлена она – женщина, вдохновившая поэта на эти полные восторга и преувеличений стихи. Да и авторство Губера вызывает сомнение – стихи слабоваты. Хотя… вряд ли есть смысл подходить к кажущейся излишней их патетике с мерками сегодняшнего дня, когда искренность вызывает усмешку, восторженность – удивление, а пафос – презрение.

На что он жил? Наивно думать, что на гонорары от стихов. Губер успешно закончил институт в 1834-ом году, был выпущен в чине прапорщика и определён там же, в Петербурге, на службу военным инженером. Через 4 года, уже будучи капитаном, он подал в отставку и поступил гражданским чиновником 8-го класса в канцелярию графа Клейнмихеля, который в то время руководил восстановлением сгоревшего в 1837-ом году Зимнего дворца. В1842-ом году Губер оставил государственную службу, мотивируя это слабым состоянием здоровья, что было чистой правдой, и полностью отдался литературной деятельности и сотрудничеству в журналах. Его стихотворения, критические статьи по литературе и философии печатались во многих журналах: «Телескопе», «Сыне отечества», «Отечественных записках», «Современнике», «Библиотеке для чтения», а также в «Литературной газете» и «Энциклопедическом лексиконе».

Уже тогда, когда вышел том «Стихотворений», Губер был серьёзно болен. Чахотка. Болезнь усиливалась, поэт слабел телом и духом.

11-го апреля 1847-го года Эдуард Губер скончался.

Он прожил почти 33 года, чуть больше Лермонтова, чуть меньше Пушкина. Шестнадцати лет уехав из дому, он к родным так и не возвратился. Своей семьи он тоже не завёл. Горько оплакивать на похоронах его было некому. Родители его уже давно, с 1834-го года , жили в Москве, но тогда ведь не было ни телеграфа, ни поездов, ни самолётов. Узнав о смерти сына, приехали отец и мать в Петербург поклониться его могиле, оплакать его и поставить на ней памятник.

И автора, и стихи его быстро стали забывать, и только перевод «Фауста» напоминал читателям о нём.

В 1859-60 годах в Петербурге под редакцией А.Тихменёва вышли из печати 3 тома под названием «Сочинения Эдуарда Губера», в которых были и стихи, и «Фауст», и его критические статьи. В 1883-ем году увидело свет его поэма «Прометей». После этого до 1914-го года пусть хоть изредка, но появлялось в печати какое-нибудь его стихотворение,

А потом – вообще ничего. Немного о творчестве Губера написал В.Розанов в 1914-ом году в своей статье «Отзвуки Лермонтова». Последнее упоминание о нём – одна страница в книге Б.Букштаба «Поэты 1840-1850-ых годов», вышедшая в Ленинграде в 1972-ом году.

Немало стихотворений написал Губер и на немецком языке, но при его жизни они не печатались. После его смерти кое-что изредка появлялось в немецкоязычных изданиях.

Одно из них, стихотворение «Gedenke mein», В.Эккерт назвал «квинтэссенцией его жизни».
Wenn fern von hier in friedlichen Gefilde

Die Freude dich mit Kranz umschlingt,

Und deine Brust in irren Traumgebilde

Ins stille Reich entflohner Tage dringt;

Wenn vor dem Sturm des schnell verprassten Lebens,

Noch fern vom Ziel, des Pilgers Brust erbebt,

Wenn einst im Meer des Wissens und des Strebens

Mit Adlerflug sich der Gedanke hebt-

Gedenke mein!
Wenn spaet daheim beim traulichen Gelade

Der Gottertrank im in deinem Glase schaumt,

Wenn schmerzmutsvoll vom Gluecke fernen Tage

Die treue Brust der ernsten Freunde traumt;

Gedenke mein zur Stunde deiner Leiden,

Wenn Kummer dich in schwere Fesseln bannt,

Wenn Glueck und Ruh auch deine Hutte meiden

Und herber Schmerz an dein Gesicht dich mahnt –

Gedenke mein!
Auch ich genoss den suessen Kelch des Lebens

Den freudentbrannt der trunkte Jungling halt,

Auch mich verschlug der Sturm des eilten Lebens

In das Gewuhl der trugerichen Welt,

In jene Welt, die das Verdienst misskennet,

Die Todesgift dem Biedermaenne zollt,

Die Wahrhiet hehlt, die Bruederherzen trennet,

Und freiem Mut mit arger Rache grollt.

Вдруг ощутишь ты радости венок,

Иль у камина ты с друзьями вместе

И в звонких кубках пенится вино;

Иль в гонке за познаньем вдруг капризно

Придут воспоминанья и мечты,

Или при штурме бастионов жизни

В плече товарища нужду почуешь ты –

Меня ты вспомяни!
Когда тоска змеёй проникнет в душу

Иль горе горькое придёт в твой дом,

Когда забот ярмо твой мозг иссушит,

Кандально-мерзко станет всё кругом;

Иль в беге за летящей в бездну жизнью,

От цели далеко, поймёшь ты: краток срок.

И грызть начнёт всё чаще мысль о тризне,

И ты в бессилье скажешь: «Это рок!» -

Меня ты вспомяни!
В пьянящей юности мне мнилось: мир так ясен.

С восторгом пил я сладкий жизни мёд.

Теперь я знаю: этот мир ужасен,

Обманчив, как осенний тонкий лёд.

Здесь честный презираем, как калека,

Здесь правят зависть, и корысть, и лесть,

Здесь по заслугам не восславят человека

И злобно мстят за мужество и честь.

Думается, что причин здесь несколько.

Во-первых, это то, что поэзия в первой половине XIX века была утехой дворян, зачастую именитых, которые к представителям других сословий относились как к поэтам второго сорта и в свою среду допускали с большой неохотой. Этой болезнью болели и многие читатели.

Второе – это наличие в российской поэзии таких колоссов, как Пушкин и Лермонтов, в тени которых плохо видно было не только поповича Губера, но и своих же дворян, тех же Боратынского и Веневитинова, например, которым ведь тоже предсказывали мировую славу.

И, наконец, третье: в России поэтов всегда было больше, чем могли переварить читатели. Приходили молодые, и за ними быстро забывались прежние кумиры, потом приходили ещё молодые, и ещё. Да и к самой поэзии у большинства читателей отношение такое же как, например, к мороженому на десерт: есть – хорошо, нет – ну и ладно.

**********

Яков Вебер (Jakob Weber)

Он был ещё дошкольником, когда семья перебралась из Бальцера в колонию Зельман (Ровное). Это недалеко от Бальцера. Добраться туда можно двумя путями. Первый – более сухопутный и менее водный: через сёла Моор (Ключи) и Рогаткино доехать до села Золотое, а там останется только переправиться через Волгу. Но можно и так: доехать до села Мордовое за 12 вёрст, где ближайшая пристань, а далее – вниз по Волге до Зельмана. В любом случае набирается вёрст 40.

С 7-ми до 14-ти лет Яков Вебер учился в школе. Учился он хорошо. У него рано стали проявляться творческие способности: к музыке, к рисованию. Рисовал он всё: Волгу, пароходы, людей, воловьи и верблюжьи упряжки, коров, коз, собак; рисовал на чём попало, что оказывалось под рукой: обрывки бумаги, картон, доски и даже белёные стены домов.

Родители его, хотя и не были людьми образованными и не имели широкого кругозора, но всё-таки понимали, что их старший сын, безусловно, отличается от других детей, его сверстников, но что с этим делать, они не знали. Они были бедны, и жизнь их проходила в борьбе за кусок хлеба. Так что после окончания школы Якову пришлось делать всё то, что выпадало на долю других крестьянских детей: помогать матери по дому, а отцу - в столярной мастерской, где тот подрабатывал, да ещё постоянно трудиться на их небольшом участке в поле.

Но если выдавалось свободное время, он всё его отдавал своей страсти – рисованию. Добрые сердцем люди помогли ему приобрести несколько книг по изобразительному искусству, и он изучал по ним тонкости приготовления красок, способы грунтовки холстов, проекцию и перспективу, анатомию человека и животных.

Первую свою настоящую картину – красками на холсте – Вебер нарисовал в 1886-ом году. Называлась она «Гибель парохода «Вера». Этот почтовый пароход был одним из самых быстроходных на Нижней Волге. Однажды ночью, находясь недалеко от Ровного, он загорелся. Вебер оказался свидетелем происшествия, и оно произвело на него очень сильное впечатление.

Тогда же родилось у него намерение нарисовать ещё одну картину, и название было готово – «Утёс». Вниз по Волге, в 20-ти верстах от Ровного, на правом берегу её, зажатая между двумя глубокими оврагами, есть отвесная 40-метровая скала шириной метров в 60. По преданию, это тот самый знаменитый утёс Степана Разина, о котором слагали легенды и о котором поётся в известной песне «Есть на Волге утёс». Вебер знал о нём только по рассказам, и он страстно хотел увидеть его воочию и нарисовать. Отпросившись у родителей, он пешком пошёл по берегу и через 4 часа увидел то, к чему стремился. Он сделал несколько эскизов из разных точек, потратив на это почти весь день, и только в сумерки отправился домой. Но картине родиться не пришлось: утёс, наблюдаемый с противоположного берега, в какой-то мере разочаровал его, не оправдал ожиданий, и ничего хорошего на холсте не рождалось. Только годами позже ему пришлось убедиться, что в этом ракурсе утёс не создавал того впечатления монументальности и дикости, которое возникало, если смотреть на него с борта судна, движущегося по фарватеру, который проходил почти вплотную к правому берегу.

В 1891-ом году Вебера призвали на военную службу, однако, вскоре выяснилось, что призван он незаконно: старший сын из многодетной крестьянской семьи, где остальные сыновья – несовершеннолетние, по тогдашним правилам призыву не подлежал, и он был демобилизован.

Был он рослым, широкоплечим парнем, видным собой, девушки засматривались на него. Вскоре родители подобрали ему невесту из довольно зажиточной крестьянской семьи; колебание жениха общими усилиями было преодолено, и Вебер стал семейным человеком, но как потом оказалось, скорее формально, чем по существу.

В 1892-ом году Вебер уехал искать счастья в Саратов. На этот раз ему пришлось преодолевать сопротивление и жены, и родителей, и тестя с тёщей. В Саратове он обратился к бывшему ровенскому аптекарю Юлиану Заммелю, имевшему знакомства в интеллигентских кругах города. Аптекарь взял извозчика и повёз Вебера к директору Радищевского музея, с которым был довольно близко знаком. Тот посмотрел веберовскую «Веру» и несколько других картин и эскизов, которые молодой художник привёз с собой, и дал ему контрольную работу – сделать копии с двух небольших картин. Когда задание было выполнено, директор объявил, что берёт его младшим служителем с небольшим, но достаточным для скромной жизни окладом жалованья. Вебер этому был, конечно, бесконечно рад.

Здесь нельзя не сказать нескольких слов о Радищевском музее. Он был явлением совершенно неординарным для России – это был первый в стране общедоступный художественный музей. Идея его создания принадлежала Алексею Петровичу Боголюбову, внуку крамольного писателя екатерининского времени А.Н.Радищева. Сам Боголюбов, известный художник, жил в то время во Франции и был главой колонии русских живописцев. Его задумку по организации музея поддержали жившие тогда в Париже писатель И.С Тургенев, скульптор М.М.Антокольский, художники В.Д.Поленов и И.Е.Репин.

Здание музея было построено частично на средства города, частично на пожертвования горожан, в центре Саратова, на улице Никольской (проектировал его академик архитектуры И.В.Штром). Боголюбов передал в музей часть своей коллекции картин, а также завещал ему все свои капиталы (а их было более 100 тысяч рублей) и оставшуюся часть коллекции. Но при этом обязательным условием он поставил присвоение музею имени своего деда.

Музей был открыт в торжественной обстановке в июле 1885-го года. И через 120 лет

после этого события он имеет славу истинной жемчужины в ряду учреждений такого рода в России.

Вскоре директор поручил Веберу работу по копированию картин, выделив ему для этого всё необходимое: помещение, мольберт, холсты, краски, кисти и всё другое. Работа эта, выполняемая с отменным качеством, привлекла внимание крупного знатока живописи В.В.Коновалова. Василий Васильевич сам был ещё молодым человеком, ему было 30 лет, но он имел в интеллигентских кругах города авторитет талантливого художника и способного преподавателя. После окончания в 1882-ом году Педагогических курсов при Императорской академии художеств он приехал из Петербурга в Саратов, и уже через несколько лет был нарасхват: стал членом совета старейшин саратовского Общества любителей изящных искусств, руководителем художественной школы этого общества, руководителем Боголюбовского художественного училища при Радищевском музее и даже руководителем фундаментальной библиотеки Саратовского реального училища №1.

Его учениками были почти все художники, родившиеся в Саратове в последней трети XIX века: Виктор Борисов-Мусатов, Пётр Уткин, Фёдор Корнеев, Павел Кузнецов.

Вебер начал вольнослушателем посещать его студию, и Коновалов наравне с официальными студийцами учил его всем премудростям их дела, а в трудную минуту, случалось, ссужал и деньгами.

С позволения директора музея Вебер начал делать копии с некоторых картин для себя и нередко довольно выгодно продавал их. Опять-таки с молчаливого одобрения директора он нарисовал несколько портретов местных купцов, они заказчикам очень понравились, пошли ещё заказы, и у молодого художника появилась почти постоянная статья дохода. Это позволило ему снять квартиру, перевезти к себе жену, которая ждала ребёнка, и начать, наконец, оказывать помощь родителям, которые, как уже говорилось, жили бедно.

Так прожил он 4 года. Но то, чем он занимался, начало тяготить его: эти надоевшие копии с чужих картин, эти портретные физиономии, эта вечная необходимость отдавать время не полёту фантазии, а содержанию семьи, где было уже двое детей, - всё угнетало. И только летом, на месяц-полтора уезжая в Ровное, поручив жену и детей заботам родителей, забывал он об этих хлопотах и отводил душу, рисуя Волгу, волжские берега, восходы и закаты, пароходы и лодки, рыбаков и баб.

Тяготило его ещё одно обстоятельство: ему шёл 27-ой год, а он нигде ещё как следует не учился; многие его сверстники закончили к этому возрасту училища или даже Академию художеств и стали дипломированными специалистами, не только усовершенствовались в мастерстве, но и получили право преподавать и открывать собственные студии.

В 1897-ом году Вебер принял решение и, бросив всё: жену с детьми, музей, копии и портреты, - уехал в Москву. Сразу по прибытии туда отправился он в художественное училище и обратился к его директору с просьбой посмотреть его работы. Тот внимательно отнёсся к этой просьбе и, просмотрев всё, дал Веберу рекомендательное письмо к директору частной студии К.Коровину. Вебер уже слышал о нём.

Константин Алексеевич Коровин (1861-1939 годы), выпускник Московского художественного училища 1880-го года, был уже к тому времени известным художником, создателем многих полотен. Знатоки восхищались его картинами «Испанки Ленора и Малибора» (1886-ой год), «У балкона» (1888-ой год), «Портрет артистки Любатович» (1889-ый год), «Зимой» (1894-ый год). В его студии занимались 15 человек, которые за свою учёбу платили довольно большие деньги – по 50 рублей в месяц (для сравнения: жалование, равное этой сумме, получал армейский поручик, квалифицированный рабочий – в два – три раза меньше). Конечно, таких огромных денег у Вебера не было и быть не могло, тем более что всё, что удалось скопить в Саратове, он оставил семье. Но Коровин взял его к себе и не только не требовал платы за учёбу, но и снабжал его материалами для работы: красками, холстами, подрамниками; он же и подкармливал его по утрам печеньем и чаем.

Вебер с головой ушёл в учёбу. Коровин не оставлял без внимания его способностей и трудолюбия, постоянно отмечал его успехи. Но через полгода выяснилось, что Коровин распускает студию и уезжает в Париж. Он пригласил Вебера к себе домой и предложил ехать с ним. «Там, - сказал он ему, - вы быстро добьётесь успеха. Можно обойтись без французского языка: там целый русский квартал». Но Вебер не поехал. «Мне показалось невозможным покинуть родину, - писал он позднее. – Я любил свои просторы, любил Волгу, любил поля и леса…Чувства мои одержали верх над разумом Я поблагодарил и отказался».

Перед отъездом Коровин дал Веберу совет показать свои работы профессору Савицкому, который только что (был конец 1897-го года) был назначен директором вновь открытого в Пензе художественного училища (0но живо и поныне, носит имя художника Н.Д.Селиверстова).

Константин Аполлонович Савицкий (1844-1905 годы), член Товарищества художников-передвижников, автор известных в то время картин «Ремонтные работы на железной дороге» (1877-ой год), «Встреча иконы» (1878-ой год), «Грузчик» (1885-ый год), был очень авторитетным человеком в художественном мире, академиком и профессором.

Крупноголовый, в пенсне, с чёрными усами и седой бородой, привычно хмурый академик долго рассматривал веберовские работы, а потом сказал: «В вашем возрасте, конечно, было бы лучше учиться в Париже, но вас ведь всё равно будет тянуть домой, в Россию, а здесь добиться признания так трудно. Вы мне нравитесь, поехали со мной в Пензу. Я буду вам, коль пожелаете, учителем, другом и отцом».

Вебер немедленно согласился.

Училище в Пензе было создано стараниями Савицкого (при финансовом обеспечении со стороны местных купцов-меценатов), он же разработал для него программу преподавания. И хотя для Вебера на первых порах зачисление в него было шагом назад, ибо пришлось повторять то, что было уже пройдено у Коровина, но вскоре всё встало на своё место: мэтр определил его в небольшую группу особо одарённых своих учеников.

Обучение там не было платным, но и стипендии тоже не было. Веберу приходилось выкручиваться, жить впроголодь, давать частные уроки рисования, а то и (в тайне от учителя) писать портреты.

Так же в тайне от него по заказу одной из поволжских немецких церквей он взялся писать большую алтарную картину. Савицкий увидел её тогда, когда Вебер накладывал последние мазки, исправляя то, что самому ему не нравилось. «Прекратите, - закричал на него мэтр, - не трогайте больше ничего! Это же великолепно!»

В период учёбы в Пензе Вебером было написано несколько полотен: «Крестьянский двор», «Лошадь под навесом», «Цыганская телега», «Дорога», «Нищий», «Гумно» и некоторые другие. Одна из них, «Портрет крестьянина в полушубке», была тут же куплена Пензенской картинной галереей. Свои картины Вебер писал в манере, присущей русским художникам-реалистам, но с характерной веберовской дымкой, ставшей отличительным признаком его работ.

Студию Савицкого Вебер закончил в 1901-ом году. Ему было 31 год. Не юноша, но муж, к тому же отец семейства, где росли уже двое сыновей, которых он видел лишь летом, во время каникул, и с матерью которых отношения у него становились всё хуже и хуже. Вроде самое время пришло эти отношения крепить заново: стать, наконец, самостоятельным, учить рисованию молодёжь, писать картины, открывать собственное дело. Преград для этого уже не было: диплом, выданный ему, свидетельствовал, что он

«имеет право преподавать рисование, черчение и чистописание в средних учебных заведениях, а также иметь приватную студию по обучению юношества рисованию».

Но нет! В кармане, рядом с дипломом, лежала написанная Савицким рекомендация для поступления в Академию художеств в Петербурге. И он уехал в столицу, и был принят на подготовительное отделение, и через полгода, успешно пройдя испытания, стал студентом факультета живописи.

Некоторое время спустя из Пензы пришли его картины, и их приняли на академическую выставку. Там Вебер был удостоен 1-го места, и три его полотна были приняты Академией для своего музея.

Веберу как сыну крестьянина согласно тогдашнему законодательству была назначена стипендия. Но при этом руководство Академии предложило ему провести год на так называемых Академических дачах, филиале Академии – большом поместье под Вышним Волочком, где «окружающая природа с озером, причудливыми извивами реки Мсты, рощами на её берегах и ровными полями, холмами и долинами была настолько живописна, что по признанию многих художников, побывавших за границей, лучшего места для пейзажистов, чем этот уголок тверской земли, не найти было ни в каких Европах».

Там учителем Вебера стал художник-пейзажист профессор А.А.Киселёв, опытный педагог с очень непростым характером.

Веберу здесь понравилось, и он с головой ушёл в учёбу и в работу. Одна за другой рождались картины «Утро», «Облака в солнечных лучах», «Стадо на водопое», «Берёзы на голубом фоне», «Три коровы» и многие другие. Здесь, в академическом поместье, окончательно сформировался своеобразный тип веберовской ландшафтной живописи,по которому специалисты потом безошибочно определяли его картины. Одна из картин этого периода в 1903-ем году опять получила 1-ый приз на выставке академических работ. Это было небольшое полотно с рабочим названием «Полдень. Коровы» (выставочное название – «Стадо на водопое»).

Создаётся при этом впечатление, что, отправляя Вебера на эти самые Академические дачи, руководство Академии исходило из так называемых классовых позиций: всё-таки этот поволжско- немецкий крестьянский сын вряд ли мог вписаться в среду питерских академических гениев и снобов, а так – всё решалось компромиссно: и вроде бы он и в Академии, и в то же время не путается под ногами там, на Университетской набережной.

На Академических дачах познакомился Вебер с Лидией Фрайвальд, фельдшерицей, отец которой служил там садовником. Она стала его второй, гражданской, женой; конечно, никакого официального статуса этот брак иметь не мог: Вебер был женат и вряд ли мог быть разведён.

В 1905-ом году в связи с начавшимися беспорядками в стране правительство закрыло ряд учебных заведений, в том числе и Академию художеств. Всем студентам пришлось разъезжаться по домам (академия вновь открыта была лишь в 1907-ом году).

Вебер с женой и годовалым сыном (его назвали Леонардом) уехали в Саратов. Для летней работы Вебер купил дом с хозяйственными постройками и приусадебным участком В прибрежном селе Русская Щербаковка (рядом с ней, почти вплотную, стояла ещё одна Щербаковка – Немецкая, или Мюльберг; на нынешней карте единая теперь Щербаковка находится в Камышинском районе Волгоградской области, а самой границе с Красноармейским районом области Саратовской). Понятно, что дорога в Ровное ему и его новой семье была заказана. Ни местное общество, ни семья первой жены, ни даже собственные родители в связи с его вторым браком не считали возможным для себя иметь с ним отношения: они твёрдо знали, что браки заключаются на небесах, и тот, кто нарушает эту заповедь, грешник, изгой.

В Саратове Вебер близко сошёлся с новым директором Радищевского музея Вячеславом Петровичем Рупини, который, несмотря на свою молодость , успешно справлялся не только с делами музея, но и директорствовал в Боголюбовском рисовальом училище. Вебер пожертвовал музею две свои картины, ещё две Рупини у него купил, и они выставлялись в музее вплоть до 1938-го года, и сняты были, и куда-то засунуты, когда автор стал для власти персоной нон грата.

Подружился Вебер и с Фёдором Корнеевым, с которым он знаком был ещё с прежних саратовских времён и который теперь преподавал живопись в Боголюбовском училище. Приехавший в начале 1906-го года в Саратов Александр Матвеев привёз скорбную весть о кончине в Тарусе Виктора Борисова-Мусатова. Корнеев, друживший с Борисовым- Мусатовым, начал вынашивать идею создания памятника на его могиле. Куда-то сгинул начавший хандрить и больше меры пить Коновалов, периодически уезжавший то во Францию, то в Кисловодск, то в Москву, разбазаривший все свои сбережения и утративший и свой оптимизм, и свой лоск.

Ко второму саратовскому периоду относятся картины Вебера «Сумерки на Волге», «Дождь на Волге», «Волга. Яблоновка», «Облака», «Женщины за стиркой», «Волга через молодую листву», «Пароход на Волге», «Пасмурный день», «Тишина», «После бури».

В 1907-ом году супруги уехали в Петербург. Вебер восстановился в Академии Художеств и закончил её в 1909-ом году (попутно закончил ещё и педагогические курсы, в которых когда-то получил образование Коновалов). Теперь он, наконец, стал обладателем нескольких дипломов и званий. Да оно и пора: ему исполнилось уже 39 лет.

Веберы обосновались в Петербурге, но жили здесь только зимой, весной же уезжали в Щербаковку и возвращались назад осенью. На весенней художественной выставке Общества русских акварелистов в Петербурге в 1910-ом году картина Вебера «Сумерки на Волге» была удостоена 1-ой премии, в 1911-ом году ту же премию присудили картине «Мельница». В том же 1911-ом году руководство Академии художеств для участия в международной выставке в Риме отобрало картину Вебера «Гумно».

Сразу после окончания академии Вебер открыл свою платную студию, учиться в которой из-за довольно высокой платы могли только дети обеспеченных родителей. Собственные картины его тоже неплохо раскупались. В семью его, наконец-то, на сороковом году жизни пришёл настоящий достаток.

В 1913-ом году, благодаря энергии Вебера, в Петербурге было основано «Художественное товарищество» по примеру «Санкт-Петербургской артели художников», возникшей в 60-ых годах 19-го века, или «Товарищества передвижных художественных выставок» 70-ых годов, члены которого известны как «передвижники».

Соратниками Вебера по этому начинанию были художники Иван Дроздов и Михаил Курилко и скульптор Михаил Керзин. Они сняли целый этаж в одном из дворцов на Васильевском острове, где при их организационном начале стали проводиться собрания и выставки художников, большей частью молодых, значительном числе вошедших и в «Товарищество». Умело поставленная финансовая работа позволила «Товариществу» в короткий срок организовать выставки в Казани, Перми и Омске. В планах на ближайшее время был вернисаж в Англии и Голландии.

В штаб- квартире общества была восстановлена старая, пошедшая ещё от «Артели художников» традиция еженедельных собраний, так называемых «четвергов», в которых принимали участие не только члены «Товарищества», но и другие люди искусства: художники, скульпторы, литераторы, артисты. И.Е.Репин, которого организаторы «Товарищества» приглашали в председатели (лучше сказать – в президенты), от председательства отказался, но от всей души приветствовал это начинание молодого поколения. К слову сказать, некоторые из «стариков» отнеслись к нему, этому начинанию, или скептически, или откровенно враждебно.

Общественность немецкого Поволжья решила торжественно отметить наступающее в 1914-ом году 150-летие основания первых немецких поселений на Волге. В разрезе этой программы с французской фирмой «Ришар» был заключен договор на изготовление массовым тиражом цветных репродукций с портретов известных поволжско-немецких деятелей (в их число попал и Вебер), а также с семи картин Вебера, которые он представил для этой цели: «Дед Мазай и зайцы», «Осенний лес», «Зимняя ночь» и другие. Картины были отправлены в Париж.

Летом 1914-го года началась война. «Когда стреляют пушки – музы молчат».

Богемная жизнь в столице круто пошла на спад, стало не до художественных выставок и «четвергов». Тем более Веберу, с его немецкой фамилией. Пошла чёрная полоса в жизни. Остались за границей и оказались навсегда утраченными и картина, отправленная в Рим, и полотна, увезённые в Париж. По указанию властей закрыта была его студия. Жить становилось трудно. Вебер продал часть своих картин (при этом половину вырученных денег он передал в солдатский госпиталь), закрыл все дела, связанные с «Товариществом художников» и решил вообще уехать из столицы.

По Санкт-Петербургу, уже ставшему Петроградом, в те дни прокатилась волна погромов и реквизиций, при этом пострадали и мастерские художников с немецкими фамилиями. Веберу при этом особенно не повезло: у него были вывезены оставшиеся картины не только из мастерской, но и из домашнего хранилища; лишь около десятка произведений его, не предназначавшиеся им для продажи и отданные им на хранение знакомому пастору, не были изъяты.

Ранней весной 1916-го года Вебер с семьёй уехал в Щербаковку и больше в Петроград уже не возвратился. Жить было трудно, денег не было. Хотел заполучить назад картины, спрятанные в Петрограде, но и здесь не повезло: пастор умер, а картины бесследно исчезли.

Ему было 46 лет, и ничего у него не стало: ни денег, ни картин, ни условий для работы. Что толку в таланте, если его негде реализовать? Посадили с женой огород, тем и кормились.

Потом начались революции, и жить стало ещё хуже. Ему и его семье пришлось вынести всё то, что выпало в те годы на долю народа: и голод, и холод, и унижение. Однажды в начале 1919-го года налетевшие на Щербаковку повстанцы чуть было его не расстреляли; спасибо, местные мужики отстояли его.

В 1918-ом году новая власть организовала в Щербаковке детскую трудовую коммуну. Вебер стал работать там учителем и даже организовал нечто похожее на художественную студию. Очень хотелось рисовать и самому, но из-за трудностей с красками, холстами и бумагой желания оставались лишь желаниями.

В начале 20-ых годов о Вебере хоть немного, но вспомнили. Комиссариат просвещения только что организованной Республики немцев Поволжья дал ему заказ на иллюстрацию готовившихся к изданию детских книг. Изголодавшийся по творчеству художник за короткое время сделал около трёхсот иллюстраций. Немного даже заплатили за сделанное, но что особенно было дорого – это то, что помогли с материалами для настоящей работы. Вебер опять начал писать картины.

В 1927-ом году в Центральном музее АССР НП был открыт отдел искусств. Начало художественной коллекции отдела положил Я.Вебер: он подарил музею 10 своих картин. В этом же году Вебер, не расставаясь с домом в Щербаковке, переехал на жительство в Покровск. Он преподавал в Доме народного творчества, руководил студией для одарённых подростков и, естественно, рисовал, пусть не так активно, как в молодые годы, но рисовал и выставлялся.

В том же 1927-ом году в Покровске состоялась первая республиканская художественная выставка. Веберовские работы, на ней представленные, сразу привлекли внимание посетителей и талантливостью замысла, и мастерством исполнения (ведь среди них было очень мало таких, кто имел представление о его прошлом творчестве). Принял Вебер участие и во второй выставке в 1929-ом году. К этому времени он стал уже почти своим человеком в интеллигентских кругах республики, познакомился со многими деятелями культуры, а с некоторыми из них: А.Эмихом, А.Лонзингером, Г.Дингесом, П.Рау – сошёлся довольно близко. Из картин, написанных им во второй половине 20-ых годов, известны далеко не все, лишь некоторые: «Вечер на Волге», «Золотая осень», «Рыбак», «Щербаковка», «Последний рейс», «Ранняя весна», «Закат».

Советская власть относилась к Веберу довольно настороженно. С одной стороны, вроде бы и признавались и талант, и мастерство художника, а с другой, в критических заметках о его творчестве всё резче звучали слова о несвоевременности пейзажной живописи, о его «нежелании изображать социалистические преобразования», о его пристрастии к дореволюционной манере творчества. Однако, совершенно не признавать очевидных достоинств его картин власть тоже (пока) не хотела: всё-таки уровень его творчества по сравнению с опытами «пролетарской» молодёжи был настолько выше, что с этим приходилось (пока!) считаться. В 1934-ом году Вебер был удостоен звания «Заслуженный художник АССР НП». В том же году в Саратове на выставке работ художников Саратовского края картины Вебера были признаны лучшими, о нём была помещена хвалебная статья в краевой газете.

В 1936-ом году Вебер, которому удалось выхлопотать себе небольшую пенсию, оставил службу и возвратился в Щербаковку.

В 1937-38 годах многие научные и творческие работники Республики НП были облыжно обвинены в совершении различных политических преступлений и арестованы. Одних расстреляли, других отправили в лагерь, некоторым относительно повезло: им предстояла ссылка в дальние края. В числе последних был и арестованный в начале 1938-го года 68- летний художник Яков Вебер. Его отправили в село Карасу Кустанайской области Казахстана.

Творческая жизнь прекратилась, осталась только борьба за выживание. В 1942-ом году ему разрешили уехать к младшему сыну Леонарду в село Кзылту Кокчетавской области, где тот оказался на высылке (жены Вебера уже не было в живых).

В 1956-ом году президиум Сталинградского областного суда отменил приговор 1938-го года, Вебер был реабилитирован как невинно осуждённый.

В 1957-ом году он вместе с семьёй сына переехал в чувашский город Цивильск. Ему удалось ещё раз, через 20 лет, увидеть Волгу, которую он столько раз воспел в своих картинах. Съездить в родные края старый и больной художник уже не мог.

20-го февраля 1958-го года Яков Яковлевич Вебер умер. Умер не только человек по фамилии Вебер, не стало и художника Якова Вебера: одни его картины погибли, другие валялись в музейных запасниках, третьи укромно скрывались в частных коллекциях.

В 1995-ом году, в год 125-летия со дня рождения, В Краеведческом музее города Энгельса, бывшем Центральном музее АССР НП, усилиями общественных немецких организаций была собрана персональная выставка произведений Якова Вебера. Для большинства её посетителей имя художника стало открытием.

**********

Пётр Зиннер (Peter Sinner)
В Красноармейском районе Саратовской области есть село Сосновка. До 1942-го года носило оно ещё одно название – Шиллинг.

Вспомнилось вдруг из далёкого- далёкого детства, как моя мать, к Шиллингу, к слову сказать, никакого отношения не имевшая, напевала иногда простенькую песенку, первый куплет которой память всё же сохранила:

Weil’s so dicht an Wolga liegt.

Weil so dicht, weil so dicht,

Weil’s so dicht an Wolga liegt.*

Он родился в апреле 1879-го года. По одной из версий, предки его происходили из гессенского города Дармштадта, по другой – из города Оффенбаха гессенского графства Изенбург. Дед его в Шиллинге был местной знаменитостью: кузнец, слесарь, оружейный мастер и вообще знаток всяких механизмов; был он к тому же человеком любознательным и всё подряд читающим. Отец же, Иоганнес Зиннер, был просто зажиточным, трудолюбивым и прижимистым бауэром. У него и его жены Катарины-Елизабеты было пятеро детей: два сына и три дочери. Петер был младшим из сыновей.

Шести лет он пошёл в приходскую школу, а в 1890-ом году, когда в селе была открыта школа земская, продолжил учёбу в ней. В 1895-ом году 16-летний Зиннер отправился в Саратов искать счастья и знаний. Денег отец дал в обрез. В Саратове он поначалу устроился подсобным рабочим и учеником в мучную лавку «старого Райнеке», как называли немцы известного богатея-мукомола, и одновременно, несмотря на недовольство работодателя, стал посещать воскресную школу. Там его учителем был Пётр Николаевич Казанцев, который быстро разглядел в крестьянском парне и способности, и рвение к учёбе, и взялся ему поспособствовать. Первым делом он помог ему устроиться на другую работу – конторщиком в управление Рязано-Уральской железной дороги; там Зиннеру стали платить 25 рублей в месяц за нормальный рабочий день (у Райнеке он зарабатывал в 10 раз меньше, а работал больше). И ещё одно сделал Казанцев – он стал готовить своего подопечного к экзаменам на школьного учителя.

В 1898-ом году 19-летний Зиннер экстерном сдал эти экзамены и получил свидетельство учителя школы 1-ой и 2-ой ступеней. Он съездил в Николаевск, нынешний Пугачёв, который был тогда уездным центром, и попросил направить его в земскую школу. Ему предложили село Эндерс (Усть-Караман, ныне находится в Энгельсском районе Саратовской области). Там он учил не только детей, но и по собственной инициативе открыл вечерне-воскресную школу для взрослых. При этом он находил время и для самообразования, и для общественной деятельности: активно участвовал в учительских конгрессах в Саратове, вёл свою колонку в издаваемом пастором Гуго Гюнтером в селе Байдек «Вестнике мира». В 1903-ем году там была напечатана его брошюра о садоводстве в поволжских колониях.

В 1904-ом году Зиннер экстерном сдал в Казани экзамены и получил звание учителя немецкого языка. В том же году по причинам, оставшимся невыясненными, он уехал на Украину в город Ровно, где получил место старшего преподавателя в женской

____________________________________________________________________________

* «Шиллинг – прелестный городок, что лежит так близко к Волге».
гимназии. Одновременно он стал сотрудничать в одесской немецкой газете «Odessaer

Zeitung» (Deutsche Rundschau). Он условился с редактором газеты Карлом Вильгельми, что в счёт его гонорара до трёхсот экземпляров её будут рассылаться по указанным самим Зиннером адресам в Поволжье.

К этому времени Петер Зиннер, как и многие другие представители российской интеллигенции, проникся демократическими и социалистическими идеями. Когда пришёл смутный 1905-ый год, он принял участие в городской забастовке учащихся. Это ему даром не прошло: ему предложили покинуть гимназию. Он перебрался в Полтаву, стал сотрудником газеты «Полтавщина», которую редактировал известный тогда в России писатель левых взглядов. Одновременно он статьи на политические темы в газету «Киевские отклики».

За революционную пропаганду обе газеты были закрыты, некоторые сотрудники арестованы. Зиннер ареста дожидаться не стал, сумел «во-время смыться» и через некоторое время объявился в Саратове. Там он стал сотрудником проэсеровской газеты

«Deutsche Volkszeitung», одним из редакторов которой стал А.Эмих, известный немецко-поволжский социалист. Но эта деятельность продолжалась недолго.

В 1906-ом году Зиннер поступил в Киевский университет на факультет германистики

(и это несмотря на недавнюю антиправительственную журналистскую деятельность!), но после двух лет учёбы в нём перевёлся в университет Петербургский.

В Петербурге познакомился он с Камиллой Ридель, которая в 1909-ом году стала его женой. Камилла Фёдоровна была дочерью состоятельных выходцев из Екатериненштадта, ставших петербуржцами. К тому времени она закончила Annenschule и женские учительские курсы и начала преподавательскую практику.

Завершил образование П. Зиннер в 1911-ом году в Лейпцигском университете, куда уехал за год до этого вместе с женой. Профинансировать эту дорогостоящую затею согласился обеспеченный тесть, Фридрих Ридель.

Зиннеры вернулись в Петербург, где Петр Иванович стал активно работать: преподавать, писать научные и публицистические статьи. А Камилла Фёдоровна растила 4-ых детей, один за другим появившихся на свет: сыновей Альфреда, Эрвина и Гельмута и дочь Эрику. В доме Зиннеров был организован своеобразный салон: по субботам собирались знакомые и ученики, обсуждали литературные, театральные, философские, политические проблемы, читали стихи, пели, музицировали.

Хотя Пётр Иванович и продолжал сотрудничать с радикальными газетами, однако, он стал избегать острых тем, формулировки стали осторожными, общий тон его публицистических статей – значительно умереннее, чем 8-9 лет назад. С началом же 1-ой мировой войны он политических тем вообще отстранился и полностью отдался педагогической деятельности, в том числе в вечерней и воскресной школах для рабочих.

Ещё работая учителем в Эндерсе, Зиннер проявил живой интерес к немецкому фольклору. В своём родном Шиллинге, когда приходилось там бывать, в Эндерсе, в близлежащих сёлах он записывал народные песни, сказки, пословицы, поговорки, загадки, анекдоты, значительная часть которых была принесена ещё из Германии. За несколько лет такого «хождения за сказками» накопилась внушительная коллекция. Надо сказать, что таким собирательством фольклора занимались и профессиональные лингвисты, и многие немецкие учителя, и пасторы; они понимали фольклорную уникальность явления, называемого немецким Поволжьем, и как будто предчувствовали его исчезновение, и старались сохранить в записанном виде как можно больше всего, что относится к истории народа, его языку, быту, культуре, не обходя вниманием даже мелочей и пустяков. Однако, жизнь Зиннера складывалась так, что собранные им материалы немало лет пролежали в сыром виде, ожидая своего часа. Толчком к их обработке послужило движение, начавшееся в среде поволжско-немецкой интеллигентной, деловой и религиозной элиты, целью которого было проведение в 1914-ом году широкомасштабных торжеств, посвящённых 150-летию со дня организации первых немецких колоний на Волге. Организаторы пригласили принять участие в этой акции и П.И.Зиннера, и он решил воспользоваться моментом и издать свой фольклорный материал. В ходе переговоров выяснилось, что подобная мысль посетила и известного в Поволжье пастора Иоганнеса Эрбеса. Так как довольно скоро было установлено, что у Зиннера и Эрбеса в материалах немало общего, они решили объединить свои усилия.Результатом их работы стал изданный в Саратове сборник под названием «Volkslieder und Kinderreime aus den Wolgakolonien»*. Книга эта стала первым в истории российских немцев песенником и содержала 280 народных песен, много детских стихов и более 300 загадок.

Тогда же Зиннер, включенный организаторами движения в число поволжско-немецких знаменитостей, написал свою автобиографию, в которой много места уделено было детским и юношеским годам; о событиях более поздних говорилось гораздо скупее. Вот как писал он, например, о своей первой сосновской школе:

«Большое здание школы было наполнено детьми. Около 600, на одной половине мальчики, на другой – девочки. Шум неописуемый! Но когда входил строгий человек с длинной палкой, все становились тише воды, ниже травы, После молитвы он быстро опрашивал самых старших учеников. Было слышно только: «Садись!», «Вон!». Тому, кто хорошо вызубрил изречения из Библии или слова песен, разрешалось теперь идти в младшие группы, изучающие Ветхий и Новый Завет, Катехизис, алфавит и опрашивать их. Того, кто не мог «отбарабанить» своё задание, «воспитатель» выгонял вон. У алтаря стояла скамья, рядом – охапка берёзовых прутьев. «Неумех укладывали поперёк лавки и секли. Такова была старая школа». (Можно, конечно, и смеяться, и злословить по поводу этой «старой школы», но вряд ли бы нашлось много добровольцев оказаться на месте этого учителя, и ещё меньше среди них таких, кто мог бы хоть чего-нибудь в этих условиях добиться). До мелких подробностей описаны приезд в Саратов в 1895-ом году, поиски пристанища и работы, его служба у «старого Райнеке». С большой теплотой пишет Зиннер о своём первом наставнике и благодетеле Павле Николаевиче Казанцеве, его школе и душевном участии в судьбе молодого Зиннера.

Автобиография эта, дополненная сведениями из других зиннеровских работ биографического характера, в 1925-ом году стараниями уехавшего из СССР пастора И.Эрбеса была напечатана в Германии в издательстве, основанном землячеством российских немцев (Landsmannschaft der Deutschen aus Russland). Удивительно, но по чьей-то инициативе она была напечатана ещё раз уже совсем недавно, в 1984-ом году, в №7 журнала Американского общества российских немцев под редакцией Адама Гизингера.

А вот ещё один факт, связанный с книгой Зиннера и Эрбеса. Она послужила основой вышедшего в1923-ем году в Мюнхене солидного издания (446 страниц) под названием «Das Lied der deutschen Kolonien in Russland»**, автором которой назвался некто Георг Шюнеман. Она была потом, в 1924-ом и 1925-ом годах, переиздана в Берлине и Вене, и опять как труд Шюнемана (каков молодец!).

Нелишне заметить, что участие в подготовке немецко-поволжских торжеств неожиданно свело П.Зиннера с земляком, уроженцем Бальцера художником Я.Вебером, который тогда тоже жил в Петербурге и тоже был привлечён к этому делу. Они довольно близко сошлись, и эти отношения длились почти 2 года, до отъезда Вебера в Поволжье. В советское время их приятельству восстановиться не пришлось.

После октябрьского переворота семья начала бедствовать, и Зиннер решил на время вернуться в родные края. В1919-ом году он перевёз жену и детей в Сосновку, а сам устроился преподавателем сразу в двух вузах Саратова: педагогическом и народного хозяйства.

Закончилась гражданская война, позади остался ужасный голод 1921-го года.

* «Народные песни и детские стихи немецких колоний».

** «Песня немецких колоний в России».
Зиннеры поселились в Саратове. Т.А.Эмих, дочь Адама Эмиха, в своей повести об отце

(«Vaters Schicksal») написала, что Зиннеры хотели вернуться в Петроград, но власти им сделать этого не позволили, припомнив Петру Ивановичу его прежнее сотрудничество в меньшевистских и эсеровских газетах. Этим сведениям можно доверять: Эмихи и Зиннеры были дружны семьями.

В начале 20-ых годов в здании бывшей мужской гимназии №1 в Саратове были организованы 2 трудовые школы- девятилетки: русская и немецкая. Мне не попадалось никакой информации про школу русскую (кроме того, что в ней один год учился уроженец Энгельса советский детский писатель Лев Кассиль), но о немецкой известно, что она имела педагогический уклон: её выпускники имели право работать учителями начальных классов в немецких школах. Супруги Зиннеры были приняты сюда учителями:

Пётр Иванович – истории и обществовеления, Камилла Фёдоровна – немецкого языка и литературы.

Зиннер делает ещё несколько попыток печататься. Кое-что ему удалось. В 1922-ом году в Берлине в сборнике «Wolgadeutsche Hefte»* была опубликована большая его статья

«Ein ethnographisches Konzert». В 1923-ем году году в Покровске вышла его книга «Kurzgefaste Geschichte der deutschen Kolonien»**. В ней была использована различная разрозненная историческая информация, публиковавшаяся ранее, однако большую часть составляют собственные розыски Зиннера по истории немцев Поволжья, которыми он занимался, начиная с университета, потом в Петербурге, потом в архивах Саратова, в частности, в документах ликвидированной при Александре II Саратовской конторы oпекунства иностранных поселенцев. Нелишне заметить, что некоторые сведения из книги Зиннера были использованы Карлом Штумпом при создании его капитального труда «Die Auswanderung aus Deutschland nach Russland in Jahren 1763 bis 1862»***.

В 1927-ом году запрет на жительство в Ленинграде был снят, и Зиннеры решили вернуться туда.

Когда-то в Петербурге славились три немецких школы, равноценные гимназиям:

Анненшуле, Петришуле и так называемая реформатская школа. После революции они какое-то время продолжали действовать как немецкие (в Ленинграде даже по предвоенной переписи, после всевозможных «чисток», арестов и ссылок всё ещё проживало около 30 тысяч немцев). В 1927-ом году 2 из них были закрыты, и в городе осталась единственная немецкая средняя школа, которая теперь называлась «41-ая трудовая школа- девятилетка»

Вот в эту школу и устроились учителями супруги Зиннеры. Жили они тихо и материально скромно.

П.И.Зиннер был арестован в начале 1935-го года, вскоре после убийства Кирова, когда Ленинград «чистили от подозрительных элементов». Был ли он сразу расстрелян или вскоре погиб в одном из лагерей? Райнгольд Кайль в своей небольшой статье о нём

написал, что информация о его аресте по каким-то каналам проникла на Запад и что за П.Зиннера пыталась вступиться лауреат нобелевской премии шведская писательница

З.Лагерлёф. Безрезультатно.

* «Поволжско-немецкие тетради».

** «Краткая история немецких колоний».

*** «Эмиграция из Германии в Россию с 1763-го по 1862-ой годы».

***********

Колония Сарепта