Размышления о научном творчестве и концепция развития науки Карла Бэра

5.2. Размышления о научном творчестве
и концепция развития науки Карла Бэра

Доклад «Взгляд на развитие наук» был произнесен Бэром на немецком языке и представлял собой одно из выступлений, связанное с его избранием в члены Петербургской Академии. Избрание состоялось 11 апреля 1834 г. на Академическом собрании; в нем принимали участие академики Захаров, Шторх, Загорский, Вишневский, Круг, Петров, Келер, Френ, Грезе, Триниус, Коллинс, Фусс, Паррот, Купфер, Брандт, Гамель, Остроградский, Струве, Шмидт, Герман, Тарханов, Буняков­ский, Ленц, Гесс, Шенгрен, Бонгард, Шармуа. «Высо­чайшее» утверждение последовало 1 июня 1834 г., и с этого времени Карл Бэр считался на академической службе с окладом 1500 рублей серебром в год.

Переехав в Петербург (19 декабря 1834 г. Бэр впервые появил­ся на заседании Академии), он выполнял самые разно­образные задания и поручения: участвовал в заседаниях Конфе­ренции Академии, читал публичные лекции для врачей и натура­листов, выполнял обязанности Директора II Иностранного от­де­ла Академической библиотеки, выступал с докладами и речами.

Можно только сожалеть, что «Взгляд на развитие наук» никог­да специально не анализировался нашей историко-научной литературой. В. П. Зубов упоминает эту речь, но не анализирует ее³⁵. Биограф К. Бэра Б. Е. Райков дал ей только самую общую характеристику:

В глухую для русского просвещения пору публика услышала смелые для того времени мысли, что наука облагораживает человечество и является основой промышленного и технического прогресса, что неправильно делить науки на полез­ные и бесполезные, так как нельзя предсказать их даль­нейшего развития, что наука не может существовать без критики и т. д.³⁶

Надо сказать, что Бэр пользовался большим, полностью заслуженным уважением как естествоиспытатель: и как вдумчивый наблюдатель природы, и как человек огромной, разнообразной эрудиции. О чем бы ни принимался он размышлять, всюду прояв­ля­лась его тщательная методичность в подборе и проработке вспо­мо­гательных материалов, и в то же время, что было опреде­ляющим в стиле работы Бэра, — стремление к созданию целост­ной концептуальной картины, которая была бы способна впитать и систематизировать ранее разбросанные сведения. Этим своим лучшим качествам как натуралиста Бэр остался верен при подготовке публичной речи о развитии наук.

Он просмотрел огромную литературу по истории Востока и Древней Греции, консультировался с академиком Х. Д. Френом, известным ориенталистом. Френ, в частности, сообщил Бэру сведения о своеобразном научном учреждении Востока Х века н. э. — о «Братьях чистоты», и Бэр использовал их (со ссылкой на источник). Они спорили между собой по вопросу, была ли сожжена Александрийская библиотека, причем Бэр позволял себе не соглашаться с мнением академика-востоковеда³⁷.

В то же время, и это главное, — речь Бэра не просто свидетельствует о его огромной исторической, филологической эрудиции и его таланте оратора, она прежде всего демонстрирует концептуальность его мышления. Мы встречаем здесь попытку построения модели возникновения науки, для которой истори­ческие сведения служат материалом. Словом, это серьезная историко-научная и философская концепция в строгом и точном смысле.

Конечно, перед нами прежде всего публичная речь, т. е. произведение ораторского искусства, в которой мы находим соответствующий ситуации «зачин» и «концовку». В качестве зачина Бэр ссылается на традицию обсуждения на публичном собрании Академии целей, функции и роли академических учреждений в истории человечества. В известном смысле он возвращает слушателей к теме самой первой публичной речи академика Бильфингера, произнесенной 17 декабря 1725 г. в присутствии членов царской фамилии.

«Каковы судьбы наук от первых их начал в Европе до появления Академий наук? Что такое Академия наук? Каковы предметы ее забот? Каково ее назначение?» — вопрошал оратор 1725 г. Бэр начинает так:

Академия наша каждый год в день своего учреждения дает отчет в своих трудах, а по случаю столет­него юбилея пред лицом современников принесла дань памяти великого своего основателя исчислением всех своих действий в течение целого века. Не кстати ли будет воспользоваться и теперь столь торжественным случаем и такими важными воспоминаниями для того, чтобы бросить, хотя слегка, взгляд на деятельность академии вообще, на цель их и общую задачу? Этот вопрос как бы сам собою представился мне, избранному на нынешний день оратору³⁸.

Окончание речи — столь же церемонно, торжественно и тра­ди­ционно: это — хвала (здравница) веку Просвещения, прави­тельству России, которое понимает цель и значение Просвещения, городу Санкт-Петербургу, который активно принимает участие в этом процессе. Нетрудно видеть здесь проявление учтивой и достойной благодарности со стороны нового члена Академии, только что принятого на службу:

Что же остается нам еще далее, как не вспомнить с благодарностью, что мы живем в таком веке, когда правительства, сознавая в себе долг быть воспитателями народов, радеют более всего о прочном и незыблемом их благе, в таком государстве, которое уже одним основанием Академии наук ясно доказало свое присоединение к союзу образованных народов, и, наконец, в таком городе, коего многочисленные и разнообразные учебные заве­дения своим быстрым успехом, в каковом мы еще недавно имели случай убедиться при испытаниях, подают самые радостные надежды на будущее время!³⁹

Однако в этой «риторической рамке» далее развивается рассуждение вполне строго научное, равным образом модельное (в этом смысле абстрактное) и подтвержденное эмпирией.

Для удобства переизложения можно разбить содержание речи на три части соответственно трем основным темам, которые поднимает Бэр:

1. 
   Когда и как возникает наука?
   
2. 
    Динамика науки: закономерности ее естественно-исторического развития;
   
3. 
   Наука в истории человечества: наука как «про­екция» всей куль­туры, всего опыта культурной практики.
   

Впрочем, подлинное историческое начало этой эстафеты — в Александрии:

Но колыбель академий я нахожу еще целым тысяче­летием древнее у берегов Нила. То было в Александрийском музее, где в первый раз собрались трудолюбивые возделыватели, не предположив себе иной задачи, кроме расширения области человеческих познаний по собственной охоте, и где царственный дом Птолемеев щедро наделял их всеми потребными пособиями. Это было в то время, когда гений — руководитель человечества впервые развеял семена эллинского образования, с тем, чтобы они взошли на отдаленных грядах земли, между тем как прочие военачальники Александровы и их потомки с толпою необузданных наемников попеременно то порабощали. то опять упускали из рук своих Грецию, Македонию и Малую Азию⁴⁰.

Итак, академии существуют уже более двадцати одного столетия (если точкой отсчета иметь ХIХ в.). Со времен первых Птолемеев здание наук развилось необычайно: невозможно прямое сравнение представлений о мире тех времен и нынешнего. Бэр в нескольких выразительных примерах демонстрирует прой­денный путь. Во времена Александрийского музея

земля еще стояла неподвижно в пространстве мира и лишь немногие вещие умы предугадывали, что она имеет вид шарообразный, и... держава вселенной вверена была богам, созданным фантазиею людей и состоявших в беспрестанной борьбе между собою. В то время еще термометр не измерял градусов теплоты, барометр не указывал давления атмосферы, телескоп еще не разоблачал взорам наблюдателя беспредельной глубины мироздания, увели­чи­тельное стекло не раскрывало ему кипучего жизнью царства бесконечно-малых монад, которые в капле воды находят мир своих наслаждений и страданий.

В то время еще не знали, что в боевых жилах человека течет кровь, а думали, будто бы в них вращаются какие-то духи жизни...⁴¹

Где же взять нам масштаб при такой необъятной противоположности между тогдашним образованием и нынешним для его измерения, какое участие имели в нем академии?⁴², — восклицает оратор.

Это очень четкий и точный вопрос. Не в содержании пред­став­лений надо искать ответ, в чем суть науки и где она началась, — говорит Бэр, — а в другом измерении самого вопроса о сути науки: в самом способе работы мышления, которым живет наука. Бэр связывает появление научного способа мышления с рефлексией, т. е., в его языке, — с критикой.

...Мы находим, что первоначально одно любопытство или, лучше сказать, любознание поселяло в умах людей ученые убеждения, а от сих последних медленным путем доходили до вопроса: на чем же именно основаны наши познания и почему мы вправе считать их за истину? Рассматривание сего вопроса я не могу выразить другим словом, кроме критики. Следовательно, в критике заключается общая добыча всех ученых усилий... Но критика есть чадо запоздалое и медленно освобождающееся из пелен своих!⁴³

...Итак, надлежало медленно укореняться навыку господства над самим собою... чтобы положить первые истинно ученые основания наукам..., требовались вековые усилия и примеры для общего убеждения в том, что наука не есть одно только сборище сгроможденных вместе знаний, а напротив того, совокупность убеждений, соединенных ясным сознанием в их истине⁴⁴.

Таким образом, необходима критика, или рефлексия: «без критики нет вовсе и науки»⁴⁵. Как же появилась критика?

В Александрии впервые родилась критика. Уже стечение трех разных народов: египтян, греков и евреев (последних Александр в числе 100 тысяч переселил в свою будущую столицу), при разно­гласии прежних их понятий о предметах наук должно было подать повод к происхождению критики. Но если даже и не приписывать такой важности влиянию египетских жрецов и евреев, которое и действительно обнаружилось несколько позже, то и тогда чрезвычайное накопление книг в Музее естественно должно было вести к вопросу: чье же мнение основательнее?..⁴⁶

Из этого становится ясна и роль академий, ибо именно они суть — хранительницы критики.

Замечательно, что вопрос о возникновении рефлексии приоб­рел такой конкретно-исторический смысл. Этот пассаж демонст­рирует концептуальность и модельность естественно-научного мышления, перенесенного в область гуманитарного исследования. Высказанный тезис нельзя вывести из исторического материала, но можно в нем увидеть. Будучи естествоиспытателем, Бэр без усилий выдвигает тезис, который как раз не был очевидным и традиционным для гуманитария — о том, что возникновение академий в функции хранительниц критики было отнюдь не субъективным делом. Он подчеркивает несколько раз: академии получили такое назначение «не от прозорливости своих основателей, а сами собою, из собственных своих отношений»⁴⁷.

...Что академии получили такое направление, это произошло, как мы уже выше сказали, не от предположенного при самом их учреж­дении плана, а от тех отношений, в каких находится ака­демик⁴⁸.

Академик находится в объективных отношениях такого рода, что зеркало рефлексии (критики) постоянно преследует его и не дает, увлекшись, перейти грань, отделяющую гипотезу от фанта­зии. Это происходит не вследствие предписанных правил, а — само собой, помимо чьих бы то ни было субъективных целей и планов.

Эти многотомные летописи знания, над которыми он неутомимо трудится, ежедневно напоминают ему, что он только времен­но участвует в творении, которое долговечнее его. Сооб­щест­во со сведущими по всем отраслям наук мужами, от которых он имеет случай поучаться во всякое время, не дозволяет ему мечтать о фантастических системах мира; да и не доказывает ли самый опыт, что эти воздушные замки более всего созидаются в маленьких городках, где ничто не мешает досужему строителю воздвигать их, но где они обыкновенно и обрушиваются, не оставляя по себе даже и следов невинного своего сущест­во­вания!⁴⁹

В этом плане «ученость» академика состоит совсем не в конкретном владении суммой познаний в какой-то отрасли, а в умении иссле­до­вать поставленные вопросы. Академии современ­ности испытывают своего члена именно в таких умениях.

Что академии действительно руководствуются подобными видами и там, где еще не сознают того ясно, это видим уже из того, что при избрании академика не спрашивают, много ли он вмещает в уме своем познаний, а прежде всего — сделал ли он сам какое-либо основательное критическое разыскание. Итак, критика пособившая однажды добыть из глубокой руды чистый металл, принимается за оселок, свидетельствующий о способности к подобным работам вообще. Думать же, будто бы немногие члены одной академии вмещают в себе необъятную массу познаний, есть предположение, унизительное для ума человеческого!⁵⁰

При таком понимании исторического генезиса науки у многих возникает весьма существенный вопрос: может ли быть верным мнение, отбирающее пальму исторического первенства в деле создания наук у Древней Греции? Не слишком ли смелое предположение?

Ведь мы не сомневаемся в высоком уровне древнегреческой образованности в целом, мы знаем, что в Греции родилась философия, история (Фукидид, Геродот), математика (Пифагор), ботаника (Феофраст), физика (Аристотель)?

Вот здесь-то остро поднимается вопрос об историческом контексте, о том, что есть границы истории, которые нельзя разру­шать мыслью, не рискуя исказить суть дела. Противопос­тав­ление Александрии и Древней Греции, которое делает Бэр, указывает на эти границы со всей отчетливостью.

Сама философия, как ее понимает современность, — не есть философия в древнегреческом смысле слова.

Она была, как уже самое имя весьма явственно показывает, не что иное, как выражение их любви к познанию, или любомудрия, ибо фило­со­фия их обнимала все, чем они удовлетворяли своему любозна­нию. Она была только непрерывным упражнением, гимнас­тикою познавательной способности, а не критикою, обращенною на сию душевную силу.

Нельзя читать без какого-то возвышенного чувства, как Анаксагор, следуя внушению пробудившегося в груди его голоса, поучает своих современников, что вселенная должна быть создана вечным и беспредельным в премудрости и силе существом, которое он называет духом (). Но нельзя также не изумиться, читая далее о вселенной, будто плоская земля находится в самой средине мироздания, покоясь на сплюснутом воздухе; будто отторгнутые от земли и брошенные вверх обломки скал загорелись в эфире и составили собою звезды; будто луна, не коснувшись до зфира, одна уцелела от пожара и потому обитаема; будто солн­це не больше Пелопонеса и т. п. Читая все это, не постигаешь, как мыслитель не предложил самому себе вопроса: на чем же основаны утверждаемые мною мнения?⁵¹

Говоря далее о том, что критика (рефлексия) родилась в Александрии, Бэр делает короткое, но очень сильное замечание:

...чрезвычайное накопление книг в Музее естественно должно было вести к вопросу: чье же мнение основательнее? Соединение под одною кровлею совершенно независимых мужей по разным отраслям наук долженствовало иметь такое ж действие, между тем как философская школа в Греции всегда состояла под управ­лением одного наставника⁵².

Итак, историческое сравнение двух культур — Древней Греции и Александрии — позволяет четко увидеть грань, отделяющую научное рассуждение от ненаучного (поэтического).

Мы не можем не согласиться, что пламенные чувства и преисполненная жизни душа греков вместе с общенародностью их государственного быта рано изощряли в них здравые суждения о делах общественных: однако в этом и заключается главный источник не только изя­щества их философии, но и поэтического обработания исто­рии. История была для них как бы делом семейственным: оттого они вдыхали в нее всю пылкость своей души; оттого столь глубоко входили в побудительные причины действий. Но заботилась ли у них история в такой же степени о раскрытии истины событий?.. Притом надобно заметить, что когда дело идет о развитии хода наук вообще, то невозможно положить совершенно точных границ, и мы готовы отдать всю справедливость трудам Аристотеля и Феофраста по естественной истории, трудам, вполне заслужи­вающим наше удивление большою тщательностью наблюдений при тогдашнем младенческом состоянии науки. Но, чтобы не слиш­ком далеко увлечься этим впечатлением, стоит только вспом­нить, что в то время ничего еще не было сделано по части физики и химии и, по-видимому, даже не было помышления о том, чтобы производить какие-либо опыты. Итак, тогда еще даже не открыли той стези, по которой должно доискиваться причины физических явлений, и руководствовались одним только слепым случаем⁵³.

Эта-то «стезя», т. е. метод критического исследования, возникла в Александрии.

Там находим мы первые физические опыты и снаряды, там и врачебное искусство после исследования тела человеческого получило первое прочное основание, которым должно довольствоваться до начала ХVI века. Филология не только произошла в Александрии, но и получила там свое имя. По части математики хотя и называют нам обрабатывателей еще до основания Александрии, но они или образуют только поэтический век математики, как, например, пифагорейцы, или оставили по себе одни только скудные отрывки. В Александрийском музее, напротив того, наука эта с самого начала поставлена Эвклидом на столь твердом и обширном основании, что с тех пор ей оставалось только совершенствоваться. Уже в Александрии значительно раз­ви­лась чистая математика с присоединением к ней тригоно­метрии и алгебры и сделано приноравление ее к механике и зодчеству. В Александрии в первый раз приложен масштаб к зем­ному шару, а с тем вместе и ко всему мирозданию. В Алексан­д­рии составлен первый каталог звезд. В Александрии создана Птоломеева астро­но­мическая система, бывшая более тысячелетия руководитель­ницею всех народов; и хотя пребывание Страбона в Александрии было непродолжительно, но все изыскатели древности согласны в том, что он большую часть материала для своей географии почерпнул из литературных сокровищ Александрии...⁵⁴

После всего вышеприведенного, — пишет Бэр, — считаем себя вправе сказать, что в Александрии вообще наука вышла из-под поэтического своего покрова⁵⁵.

Александрийский Музей не назывался академией, но, по сути дела, он был академией. Влияние трудов александрийских ученых сказывается неисчислимо. Как истинный оратор Бэр приводит здесь риторически красивое свидетельство:

Даже нынешний час и настоящее собрание могут служить тому подтверждением... Юлий Цезарь, ознакомившись в Египте с точнейшим способом определения года, по возвращении в Рим призвал александрийского математика Созигена для исправления римского календаря. А как этот самый календарь, назы­вающий­ся с тех пор Юлианским, соединяет нас сегодня в нынеш­нем торжественном собрании..., то я по справедливости могу сказать, что мы на этом месте и в этот самый час, на берегах Невы, спустя около 2 тысяч лет, состоим еще под влиянием александрий­ской астрономии⁵⁶.

Такова, по Бэру, модель возникновения научного мышления и научного способа исследования. Не менее сложный и серьезный вопрос — о причинах динамики науки и закономерностях ее развития.

Замечательно то, что Бэр неоднократно подчеркивает: разви­тие науки есть (выражаясь современным языком) естественно-исторический процесс. Он не связан только с чьим-то велением, желанием, сознательными усилиями. Бэр заявляет:

...Развитие знаний человеческих следует какому-то твердому, незыблемому органическому закону и... отдельные обрабатыватели суть не что иное, как необходимые орудия⁵⁷.

Правда, мы не должны забывать, что, по Бэру, конечная цель естественных наук — познание Всевышнего в его творениях (или Божественного творения). Бэр говорит об этом несколько фраз, из которых ясно, что «конечная цель» не имеет прямого влияния ни на развитие научного метода, ни на развитие отдельных групп дисциплин. Эта цель объявлена и как таковая вынесена за рамки рассмотрения, автор никак более не возвращается к ее пояснению:

...Всякое бытие есть не что иное, как продолжение создания и все естественные науки — только длинное пояснение единого слова: да будет! И хотя человеку никогда не удастся разгадать полный смысл сего возвышенного изречения, но естественные науки по мере своих успехов принуждены будут более и более сосредоточиваться, направляясь к этой цели⁵⁸.

Необозримы объемы уже накопленных познаний, причем ход развития наук непрерывно ускоряется. Почему это так?

Каждое сделанное вновь наблюдение ведет к новым задачам; каждая новая мысль порождает новые идеи⁵⁹.

Какие факты говорят об этом ускорении? Не прошло и ста лет, как воплотилась в практику идея паровой машины. Удивительных успехов достигла биологическая систематика растений и животных, бурно развивается сравнительная анатомия. Там, где познание исходит из наблюдений, сам материал оказывается неистощим. Уже более двух тысяч лет изучают греческую грамматику, и в каждом году делают новые открытия. Но подлинные успехи филологии еще впереди: пока только около половины живых языков получили описание своей грамматики и истории.

Математика, хотя и не основана на опыте и наблюдении, также бурно развивается: буквально на глазах, к примеру, появля­ется учение о конических сечениях, новые исследования кривых линий.

Все эти факты заставляют задуматься: а не иллюзия ли то, что познания наши столь велики, как кажутся? Ведь непрерывно изменяются наши представления о мире: то, что казалось познано, перепроверяется, находятся новые истины.

Отдельные истины, со столь живым участием сегодня нами постигнутые, скоро потеряют уже свою важность, потому что частные познания, совокупляясь вместе, исчезают в общих идеях⁶⁰.

Бэр приводит прекрасные иллюстрации сказанному: чем более изучали гальванические явления, тем яснее становились общие законы, благодаря которым многие опыты становились излишними. Долго наблюдали запутанное движение планет по ночному небу, пока Птолемей не предложил объяснение этим видимым странствиям планет. Но, согласно Птолемею, планеты движутся не простыми путями, а вот Коперник упростил всю картину, предположив, что Солнце — центр всех видимых кругов. Однако по-прежнему казалось, что планеты движутся не с постоянной скоростью, пока Кеплер не установил, что это только видимость, возникающая потому, что планеты движутся не по кругу, как предполагал Коперник, а по эллипсу, и что только три общих закона предписывают планетам пути и скорости их движения. Ньютон упростил и это: он доказал, что все эти три закона — следствия общего закона тяготения. Частные сведения находят свое выражение в общих построениях, и это общая закономерность.

Уже физика и химия, первоначально одни только сборники отдельных опытов, возвысились до умозрений более общих, и естественная история начала со своей стороны возвышаться, изучая теорию органического строения тел и отыскивая следы превращения органических форм от действия времени, места и других условий жизненности⁶¹.

Таким образом, представление, что сделано очень много в познании — это, конечно, временная иллюзия, самообман.

Каждый век, не только ХVIII и ХIХ, думал о себе то же самое! — самообольщение, происходящее от того, что настоящее поколение никогда не видит ясно, что все им сооружаемое есть только фундамент того вековечного здания, довершение коего предоставлено позднейшему потомству⁶².

Итак, наука находится в непрестанном движении, динамике. Причем изменяется не только объем познаний в количественном смысле, главное — происходят «беспрестанные изменения в самом способе нашего мышления», которые преобразуют науки все снова и снова.

Еще ни одна Академия наук не смела предложить задачи на целое столетие или даже на полвека, потому что прозорливость человеческая не в состоянии предви­деть, до какой степени могут преобразоваться в столь короткое, по-видимому, время ученые задачи⁶³.

Можно даже наблюдать ироническое изменение наших оценок по отношению к ученым людям разных эпох:

один только получил от признательных совре­мен­ников проименование великого Альберт (Albertus Magnus) в ХIII столетии, а теперь многотомные его труды читают только, когда хотят ознакомиться с заблуждениями духа человеческого⁶⁴.

Разные группы наук развиваются, движутся, преобразуются по-разному. Бэр выделяет три отрасли наук — математика, естественные и гуманитарные науки, четвертая — философия (но не в древнегреческом смысле, а в современном, понятая как знание о знании, как систематическая форма критики).

Развитие математики основано на самих законах нашего мышления:

Истины ее отнюдь не должны быть проверяемы извне, а только необходимостью, которой повинуется разум, рассмат­ривая отношения меры. Все законы равенства углов или треугольника мы должны б были принимать за истину, хотя бы не только в действительности не находили угла и треугольника (которых в математическом смысле и в самом деле не имеется), но даже если бы вовсе не было для нас внешнего мира... В этой-то необходимости заключается и критика математики и объяснение, почему сия наука почти без всякого колебания подвигается вперед, если только обрабатывается с твердым сознанием. Начала Эвклидовы еще доныне служат основанием школьного обучения, так что Эвклид, можно сказать, долее владычествовал над людьми, нежели какая-либо царственная династия⁶⁵.

Мир внешних наблюдений познается естественными науками, и закономерности их развития иные. Нельзя, в отличие от математики, полагаться на пред­шест­­венников:

Сколь... различна судьба других наук, в этом мы скоро могли бы удостовериться, спросив естествоиспытателя, не хочет ли он принять творение какого-нибудь греческого писателя за основу своего учения. Он едва ли мог бы удержаться от смеха при подобном вопросе⁶⁶.

Ни о какой внутренней необходимости теоретизирования здесь нет речи. Математизация вносит, правда, необходимый компонент устойчи­вости.

Нам не дано врожденной необходимости к позна­нию внешнего мира, а одна только возможность, и мы усматриваем из истории сих наук, что они становятся тем прочнее, чем более могут принимать в себя математической стихии; свидетели тому история анатомии и новейшая участь химии и физики⁶⁷.

Наращивание объема познаний в естественных науках происходит медленно, веками, а преобразования — решительны, революцион­ны; разрыв с прошлым радикален, как никогда не бывает в истории математики.

Третья отрасль — науки гуманитарные. Их предмет — человек как духовное существо, и основаны они на наблюдениях, которые мы производим либо над самими собой, либо над другими.

Интересное противопоставление: математика, по Бэру, исходит из логической необходимости, естествознание — из возможности наблюдения, а науки о человеке — из анализа побуждений. Здесь, вероятно, имеется в виду следующий тип работы: описывается некоторая историческая ситуация, и в нее помещают современного исследователя (историка), владеющего современ­ными образцами поведения, т. е. побуждениями. На этой основе историк осуществляет понимание.

Таковы различия наук по способу их познавания. Философия предназначена исследовать, в какой мере эти три способа познания ведут к истине.

Главный же урок рассмотрения исторического хода развития наук — это вывод о том, что наука превосходит все усилия конкретной, индивидуальной жизни, даже гения.

...Все главнейшие умственные обогащения сделаны не вдруг, не силою одного минутного вдохновения, а были плодом долговременного и постоянного прилежания⁶⁸.

Открытие Коперника предугадывал еще Аристарх, а, может быть, и Пифагор. Кеплер улучшил и уточ­нил сделанное соперником, а далее труды Ньютона привели в совершенство всю систему. Открытие «размазывается» во времени, теряет авторство.

Третья тема, поднимаемая Бэром, — это существование науки в культуре. Откуда происходит та духовная сила, которая пробуждает науку и поддерживает ее существование в целом и каждой дисциплины в частности? И здесь Бэр делает опять нетрадиционное для его времени, неожиданное открытие — он находит, что возникновение и существование науки не связано напрямую с той пользой, которую она может принести человечеству.

Действительно, Китай не создает науку, хотя китай­ская культура высоко технологична:

...одни только механические искусства процветают в этой стране, в которой вся деятельность народа устремлена на одно полезное, и которая еще во времена седой древности была ограждена бесконечною стеною, перерезана огромными каналами и снабжена бесчисленными мостами...⁶⁹.

Равным образом, нет науки и у народов, живущих в суровых условиях и едва поддерживающих свое существование, хотя для них польза наук была бы всего очевиднее.

Итак, наука столь же мало есть плод нужды, сколько и любостяжания⁷⁰.

Наука обнаруживается там, где есть искусство, зодчество, политическая и общественная жизнь, словом, — стремление к возвышенному.

Отчего же происходит это разительное явление, что именно те самые народы, которые пленялись вдохновенными песнями и для осуществления какой-либо идеи или чувства сооружали роскошные здания, открыли также и стезю науки, пролегающую в совершенно другом направлении?⁷¹

Без сомнения... народы призываются а святилище наук какою-то высшею потребностью, каким-то божественным голосом...⁷²

Но из того, что науки возникли не из стремления улучшить промышленность, не значит, что они бесполезны. Напротив, даже самые абстрактные научные поиски дают зачастую блестящий практический результат, который невозможно было бы предвидеть, когда эти поиски производились.

К какой области промышлен­ности мы ни обратимся, везде получим в ответ, что первым основанием какого-либо важного успеха или изобретения было чисто ученое открытие, сделанное без всяких своекорыстных видов, без всякой мысли о практической пользе⁷³.

История изучения электричества вовсе не имела в виду «обезоружить» молнию. Исследование упругости воздуха не имело намерения изобрести паровую машину. Маргграф проводил химический анализ свекловицы и не мог предчувствовать, что заключающееся в ней сахарное вещество станет пищей для миллионов людей. Да разве дело в таких простых примерах!..

Но нужно ли нам так долго останавливаться на мелочных обстоятельствах для подкрепления вещественной пользы наук! Стоит только окинуть взором поверхность земли, чтобы удостовериться в том, что самые богатые страны суть именно те, которые более всего успели в образовании... Пробужденная и руководимая наукою духовная сила управляет целым светом, и народу, который с истинною любовью домогается духовных благ, достаются в удел также блага земные, между тем, как тот, который ищет только сих последних, пренебрегая первыми, клонится к неминуемому своему упадку⁷⁴.

Польза науки непредсказуема в каждом конкретном случае в силу того, что ее развитие представляет собой естественно-исторический процесс, который контролю человека не подлежит.

Не следует ли разделить науки на такие, которые полезны, и на другие, которые не заслуживают этой похвалы? Да, если б можно было хотя сколько-нибудь предвидеть, какое влияние будет иметь только что сделанное открытие. Но в этом-то и состоит одно из самых существенных свойств всех ученых разысканий, что успехи их неисчислимы⁷⁵.

Примеров этих непредсказуемых приложений предостаточно. Химик исследует кору перуанского дерева, а медики обнаруживают в выделенном веществе лекарство от лихорадки — хину. Опыты Трамбле, изучающего полипы, привели к развитию научной физиологии, основе современного медицинского искусства. Еще прекрасный пример — приключения «гальванического электри­чества»:

Один итальянский физик замечает за своим рабочим столиком, что если два разные металла привести в соприкос­новение между собою и с мускулами и нервами лягушачьей ножки, то последняя приходит в судорожное движение. Продолжают производить дальнейшие опыты, и некто датчанин открывает, что ряд соединенных между собою разнородных окисляемых металлов отклоняет даже магнит, и это ведет к открытию в С.-Петербурге средства из запертого покоя сквозь самую стену без помощи письмен или голоса сообщать свои мысли в другие пространства того же дома или даже на гораздо большие расстояния. Такого успеха от судорожной лягушачьей ножки, конечно, никто не мог предвидеть!⁷⁶

Самые отдаленные последствия наблюдаем мы от применения математики, которая, вообще говоря, основана на внутренне необходимых законах нашего мышления, т. е. является наукой изначально «чистой», без примеси практических ориентаций.

Рассматривая математику саму по себе, мы должны были бы почитать ее за самую бесполезную из всех наук, потому что предметы ее занятий не существуют в действительности, а только в нашем представлении, но, невзирая на то, сия-то именно воображаемая наука и служит почти везде нашею путеводи­тель­ницею. Ее мы вопрошаем, если хотим придать какому-нибудь строению прочность на целые тысячелетия; ее спрашиваем, готовясь пустить смертоносное ядро в стан неприятельский; с нею советуемся, даже если, отказываясь от всякого занятия, хотим знать, позволят ли нам доходы с нашего имения жить для одного удовольствия. В каком сношении, кажется, состоят между собою алгебра или дифференциальное вычисление с христианством? А все же первое состоит в службе последнего. Без той верности, с какою ныне можно определить место нахождения на море, едва ли были бы основаны в Австралии европейские колонии, хотя бы изредка удалой пловец и отваживался, как в прежние времена, переплывать пучины Большого океана; не были бы учреждены и колонии для распространения христианства, коих влияние на благо человечества не предвидимо и во всяком случае должно быть чрезвычайно...

И все это рассуждение Бэр заканчивает лаконичной, четкой формулировкой, подводящей черту всем примерам и звучащей как предупреждение для всех деятелей культуры:

Итак, не должно ли вообще почитать за особенное счастье, что с самого начала не были поставлены стражи над развитием наук, которые могли бы подавлять всякое, по-видимому, бесполезное занятие!⁷⁷

Возникает вопрос и о политической пользе науки, о роли ее в государстве.

Ужели еще нужно напомнить о том, что целый ряд столетий, доказав на деле перевес систематического военного искусства над неустроенными физическими силами, удостоверил нас в том, что народ с ученым образованием никогда уже не может быть порабощен полчищами грубых варваров, или должны ли мы намекнуть о том, что сама политика и государственное хозяйство суть науки?⁷⁸

Это для Бэра вопросы риторические. Правда, теперь широко распространилось мнение Руссо о том, что развитие наук приводит к потере нравственности, о том, что идти надо не вперед, а назад, «к природе», к первобытному состоянию.

Но может ли эта точка зрения выдержать проверку историческими и этнографическими знаниями? Скорее, напротив, история и этнография возвращает нам мысль о высоком предназ­начении образования.

Нигде не встретили они [европейцы] аркадских пастушков, созданных игривою фантазиею поэтов, и едва ли сам Руссо пленился бы закоснелою бесчувственностию действительных пастушеских народов нашего времени. История научает нас, и мы видим еще по сие время во внутренности Северной и Южной Америки, в Африке, в некоторой части Азии и на матерой земле Австралии, что грубый человек есть человек, преданный страстям, что он прежде помышляет о изобретении оружия, нежели одежды, и я могу даже утвердительно сказать, что с немногими разве исключениями человек только в тех странах отваживается положить в сторону оружие, где имеются письмена⁷⁹.

Надо учесть, что образованность народов не сводится к одним только наукам. Бог вдохнул в человека четыре возвышенных желания, только одно из которых дает начало науке.

Стремление к святыне — вера, стремление к ис­полнению обязанностей — совесть, стремление к просвещению — любознательность и стрем­ление к изящному — эстетическое чувство⁸⁰.

Это четве­роякое проявление внутренней жизни ведет и все челове­чество к его высшим целям, служит основой развития всей культуры.

Из этого могут извлечь исторический урок все те, кто стоит у руля социальной жизни, все те, кого жажда славы привела к жажде власти.

Александр Македонский над могилою Ахилла завидовал герою наиболее в том, что тот нашел певца, который увековечил его подвиги. И он был по-своему прав, замечает Бэр.

Но Александр имел в виду соорудить себе совсем иной памятник бессмертия, нежели какой Гомер воздвигнул Ахиллесу. Он хотел приобрести для себя и для своей династии всемирное царство и в самом средоточии его, в месте столкновения трех частей света и двух почти сливающихся вместе морей основать столицу, которая была бы достойна передать его имя позднейшим потомкам. Иначе угодно было Провидению! Всемирное его царство ниспровергнуто собственными его сподвижниками, и весь род его истреблен ими. Только наука благоговейно сохранила его память... Так скоро рушилось политическое здание величайшего из героев, но то, что было в тишине посеяно Птолемеями в Александрии, взошло обильною жатвою для всего света и еще будет приносить роскош­ные плоды до самых поздних времен⁸¹.

Кювье когда-то имел смелость подтолкнуть Наполеона к подписанию документа, обеспечивающего ученому предприятию денежное пособие, следующими словами:

Государь! 3авоевания Александра Великого были утрачены вскоре после его кончины; но творения Аристотеля еще поныне читают каждый день.

И слова Кювье исполнились относительно судьбы самого Наполеона!.. Погибла военная слава полководца, даже самая нация отвернулась от него.

Но то, что сделано при нем для ученого образования, не погибло. Уже одного «Описания Египта» («Description del'Egypte») было бы достаточно, чтобы упрочить для него бессмертие⁸².

Прекрасно и величественно здание науки, бесконечно ее стремление к совершенству, не знает наука ни национальных границ, ни временных рубежей. Бэр как бы бросает последний взгляд на нарисованную им картину, сам будучи окрылен надеждами на будущее процветание просвещенного человечества:

Наука... не знает пределов совершенства и беспрестанно стре­мится вперед: переходя от одного народа к другому, становится общим достоянием. Она связывает между собою тесными узами все образованные народы и некогда, может быть, соединит их в один общий государственный союз⁸³.

Итак, перед нами философская и историко-научная концепция Карла Бэра, центральный момент которой — модель возникно­вения науки в связи с развитием критики, т. е. рефлексии. Интересно, что эта модель не просто звучит современно, она находится в действующем арсенале современных гносеологических концепций⁸⁴. Ван дер Варден, например, аналогичным образом объясняет возникновение греческой математики. Греки заимствуют математику частью у египтян, частью у вавилонян, но им надо согласовывать результаты, надо выбирать то, что истинно. Так, например, у вавилонян площадь круга равна 3r², а в Египте (8/9·2r)². Как же быть?

Тщательно рассматривая предложения, приписываемые Фалесу, — пишет Ван дер Варден, — замечаешь, что эти предложения характерны отнюдь не для первых математических открытий, а скорее для начала систематического логического изложения математики. В самом начале, когда люди переживают первые радости открытий, они занимаются задачами вроде следующих: как мне вычислить площадь четырехугольника или круга, объем пирамиды, или длину хорды, или: как мне параллельно основанию разделить трапецию на две равные части. Но это и будут как раз те задачи, которые решались в египетских и вавилонских текстах. И только позже возникает вопрос: как мне все это доказать?⁸⁵

Итак, где появляется «критика», там появляется и доказа­тельство: это — мнение уже современного историка.

И наконец, хотелось бы обратить внимание, что уникальным памятником своего вре­мени, замечательным историко-научным источником является «Авто­био­графия» Бэра. Она появилась в печати на немецком языке в 1865 г. и на русский язык была переведена только в 1950 г. (кстати сказать, с купюрами)⁸⁶. Это — летопись событий жизни профессионала-ученого за 40 лет, т. е. от рождения до периода, когда Бэр окон­чательно обосновался в Петербурге. По жанру эти записки представляют то, что сегодня ученые и историки науки называют «интел­­лектуальной автобиографией». Этот тип литературы приоб­рел большое звучание, вошел в моду (на радость исто­рикам науки!) только в последние десятилетия нашего века. Сам жанр подобных записок и самоанализа предоставляет замеча­тельную возможность познакомиться отнюдь не с «прометеевской» версией развития ученого, но проследить вехи его земной судьбы и их влияние на научную работу. Это — рефлексия не столько над путями, приведшими Бэра к его открытиям, сколько остроумный и тонкий психоло­гический портрет ученого XIX в. (Впрочем, быть может, это — портрет естествоиспытателя вообще?)