Глава 1 СОЦИО-КУЛЬТУРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ФОРМИРОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ НАУКИ

Глава 1
СОЦИО-КУЛЬТУРНЫЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
ФОРМИРОВАНИЯ РОССИЙСКОЙ НАУКИ

1.1. Роль социальных экспериментов и реформ Петра I

Конечно, подчеркивая заслуги великого исторического деятеля Петра I, мы вовсе не хотели бы сказать, что сам русский народ, русский этнос не принимал участия в этом сложном процессе модернизации своей культуры. Еще С. М. Соловьев писал по этому поводу:

[Великий человек], сын своего народа, не может чувствовать и сознавать того, чего не чувствует и сознает сам народ, к чему не приготовлен предшествовавшим развитием, предшествовавшей историей. Великий человек дает свой труд, но величина, успех труда зависит от народного капитала, от того, что скопил народ от своей предшествовавшей жизни, предшествовавшей работы, от соединения труда и способностей знаменитых деятелей с этим народным капиталом, идет великое производство народной исторической жизни¹.

Характеризуя XVIII столетие в русской истории, В. О. Ключевский подчеркивал:

История России в XVIII в. производит впечатление каприза, неустойчивости, непоследовательности... Что же так осложнило русскую жизнь этого века?

Реформы, начатые предшественниками Петра I и им продолженные. Эти реформы были предприняты под влиянием Западной Европы и исполнены при содействии людей той же Европы. До той поры русское общество жило влиянием туземного происхождения, условиями своей собственной жизни и указаниями природы своей страны. С XVII в. на это общество стала действовать иноземная культура, богатая опытами и знаниями. Это пришлое влияние встретилось с доморощенными порядками и вступило с ними в борьбу, волнуя русских людей, путая их понятия и привычки, осложняя их жизнь, сообщая ей усиленное и неровное движение².

Итак, самый общий диагноз происходящего в XVIII столетии — преобразование древней Руси, возникновение новой культуры России. В этой оценке сходятся мнения самых разных историков и культурологов. В своем обзоре Ханс Баггер отмечает:

У ученых, стремящихся дать этим преобразованиям всеобъемлющую оценку, общим является мнение о петровских реформах как об эпохальном перевороте в истории культуры России, а о годах правления Петра I — как о периоде властного вторжения в русскую действительность новой системы ценностей или новой культуры, именуемой ими «новой русской культурой» или «культурой молодой России»³.

В частности, для нашей темы важно отметить появление в 1711 г. на арене российского социальной истории Сената как правительственного учреждения, созданного для контроля и управления государственной жизнью. Конечно, время Петра I — это прежде всего воздвижение абсолютной монархии, утверждение империи. Многие историки сходятся в том, что заменив Боярскую думу контролируемым сверху Сенатом, Петр навсегда освободился от притязаний бояр на верховную власть, равно как заменой патриаршества Синодом он сделал невозможной политическую конкуренцию со стороны церкви. Наконец, манифестом 1722 г. о престолонаследии он узаконил власть монарха в той области, которая ранее была вне контроля русского самодержца⁴.

Однако в этом видимом укреплении личной власти содержалась одна тонкость, ясно замеченная культурологами. Петр копировал административный аппарат Западной Европы, прежде всего — известные ему шведские образцы. К тому времени западноевропейская политическая мысль легитимировала государство прежде всего с позиций Разума, что отчасти дополнило прежнее религиозное обоснование власти, отчасти даже подменило его. «Государство» как понятие отделялось ныне от личности правителя, который рассматривался как первый слуга государства⁵.

Американский исследователь М. Раев в споре с коллегами-историками подчеркивал, что весьма распространенные упреки, состоящие в том, что петровские реформы управления были чисто внешними, поверхностными, — несостоятельны, хотя бы и потому, что в данном случае форма чрезвычайно сильно влияла на содержание, что новый «институциональный стиль» имел большое значение, в частности, для духовного развития российского дворянства XVIII в.⁶ Можно сразу отметить, что и создание российской науки происходило в «институциональном стиле» — создано было именно учреждение, институт, и это событие имело весьма широкое значение, которое затрагивало отнюдь не одно только дворянское сословие.

Для нас также важно подчеркнуть (по крайней мере, сегодня это ясно выражено в ретроспективном прочтении), что появление такого института, как Сенат, косвенно отделяет в сознании людей того времени власть царя (хозяина) от власти государства (учреждения, созданного для «блага подданных»), и это для русского культурного сознания начала XVIII в. было весьма актуальным и значимым достижением. Система светского, секуляризованного просвещения — школы, университеты, Академии — естественно функционируют только в рамках государственного, а не «вотчинного» устройства социума. Властителю, тирану или ничем не ограниченному самодержцу, нужны жрецы, хранители «сакрального знания», а не ученые-исследователи, культивирующие свободное познание, не признающие других авторитетов, кроме самой Истины.

Свободные искусства и науки исторически не появляются в сельских местностях, не получают стимулов для развития иначе, чем в городских условиях. Уже С. М. Соловьев указывал на это:

Горожанин развитее сельского жителя потому, что круг, в котором обращается горожанин, шире, общество людей многочисленнее; одиночество останавливает развитие; общение с другими людьми, уясняя мысль, условливает развитие; но чтоб плодотворно меняться мыслями, надобно о чем-нибудь думать; надобно, чтоб мысль возбуждалась широтою круга и разнообразием предметов; город дает именно эту широту и разнообразие, и потому горожанин развитее сельчанина⁷.

Городская среда, несомненно, создает необходимую для развития индивидуальной духовной жизни семиотическую избыточность. Петр дал образцы строительства новых для традиционной Руси городов — с новой планировкой, новыми смысловыми акцентами (Петербург, Таганрог, Петрозаводск и др.). Под влиянием новых образцов отчасти перестраивались старые города, например, Москва.

Новые акценты хорошо выражены: в городском центре отныне главенствует не традиционный Кремль, церковь-крепость, символизирующий надежность обороны от врагов и твердость православной веры, а учреждения другого характера и назначения. В Санкт-Петербурге, например, — Адмиралтейство (символ выхода к морям и важности нетрадиционных типов профессий), Фондовая биржа (могущество торговых связей), сам царский дворец — отнюдь не за высокими стенами, совсем рядом с ним — император­ская Академия наук с ее залами для собраний и занятий, музеем, обсерваторией, анатомическим кабинетом, библиотекой, Университетом. Теперь городской центр призван демонстрировать новые социальные и культурные ценности — информационную открытость и деловитость.

Символическое значение Санкт-Петербурга в духовной истории России вообще огромно. Столица государства — всегда символ, она кратко представляет не только устройство данного государства, но и понимание всего остального мира, всемирной истории. Сравнительно недавно культурологи и историки начали специально изучать эту «знаковость», эту символичность⁸. В своей работе Г. З. Каганов указывает:

Особенно интересны [для понимания национальной истории] псевдонимы столичного города, то есть имена других городов, которые он почему-то начинает носить в дополнение к своему постоянному имени. Появление и исчезновение таких псевдонимов означает, что появляются или исчезают культурно-исторические ассоциации и смыслы, в определенные моменты важные для национального самосознания⁹.

У города Петра Великого за двести лет было 7 псевдонимов, — подчеркивает исследователь, — ни одна столица Европы не сменила столько «дополнительных имен»!.. Санкт-Петербург именовали последовательно (а иногда и одновременно он носил 2–3 псевдонима): «Новый Иерусалим», «Другой Амстердам», «Другая Венеция» в 1710–1720-х гг.; «Северная Пальмира» и «Новый Рим» в 1780-х гг.; «Северная Венеция», «Париж в миниатюре» и даже — в середине XIX в. — «Лондон» (вспомним «петербургского джентльмена»).

Г. З. Каганов указывает, что псевдонимы эти имели

разную долговечность — от одного десятилетия до двух веков, и разное символическое достоинство — одни ставили С.-Петербург «под знак вечности», другие подчеркивали лишь поверхностное и мимолетное сходство с тем или иным великим периодом¹⁰.

И все эти «дополнительные имена» интересны для нашей темы, ибо позволяют войти в контекст исторической культурной динамики, без которой и символичность, «знаковость» нового социального института (Академии) нельзя реконструировать и понять.

Псевдоним «Северная Пальмира», вероятно, самый знаменитый, и, что интересно, именно исторический смысл этого имени позволяет усвоить, как символически воспринимались реформы Петра его младшими современниками и ближайшими последователями. В 1755 г. в Петербурге появилось первое сообщение о руинах Пальмиры, обнаруженных английскими путешественниками в Сирии и подробно описанных вслед за тем английскими учеными. Анонимный автор сообщения (возможно, это был барон Иван Черкасов, учившийся тогда в Лондоне) сразу выделил и подчеркнул важный для Петербурга момент: хотя найдены были, естественно, руины, но развалины города позволяли увидеть, что Пальмира представляла собой величественное, художественное (цельное и законченное) произведение, которое к тому же было исполнено в кратчайшие сроки и в едином архитектурном стиле. И этого было достаточно, чтобы город Пальмира сразу вошел во всемирную историю наравне с другими великим городами, которые прошли сложную, извилистую, порой тысячелетнюю историю. Так «Пальмира» стала всемирно-историческим символом.

Аналогия, конечно, напрашивалась сама собой. Князь П. А. Вяземский позднее «отольет» это ощущение россиянина в чеканную словесную формулу:

В огромном и спешном строительстве [города Петербурга]... идея Пальмиры, разом возникающей «по манию царя» посреди пустыни, оказалась не просто востребованной, но оказалась центральной для крупного периода в развитии национального самосознания, — подчеркнул Г. З. Каганов. — Что гений монарха в силах обогнать время, что в историю можно войти не в результате долгого созревания, а сразу, одним героическим рывком, — уверенность в этом одушевляла художества и словесность более века, с 1710-х по 1830-е гг.¹¹

И, конечно, продолжим мы, рано или поздно идея «героического рывка» без «долгого созревания» попадет под огонь строжайшей критики со стороны историков, публицистов, сделается привычным бранчливым клише для «просвещенного» интеллигента. Но эта символическая идея, несомненно, позволяла рационализировать в осознании действия Петра и одухотворяла его преемников.

Несомненно, и сам Петр опирался на какую-то интуицию подобного рода. Правда, при его жизни были еще распространены другие псевдонимы Петербурга, некоторые он и сам использовал в довольно явной форме: «Иерусалим» — «Новый Рим» — «Другой Амстердам». Все эти имена также символизировали мощный рывок от прошлого, подчеркивали значимость происходящего как всемирно-исторических деяний и событий.

Вспомним, что первые академики, приглашенные на службу в Россию, размещены были в доме Кикина, а первые публичные заседания Академии были проведены в доме Шафирова (вблизи Троицкой площади). Но это продолжалось недолго. Достаточно скоро Академия переехала на Васильевский остров, где «амстердамская идея» и «амстердамский контекст», весьма близкий сердцу самого Петра, был выражен наиболее отчетливо. Возможно, смеем мы заметить, само поселение в более или менее понятном городском контексте облегчало для некоторых из приглашенных принятие важного решения — ехать или не ехать на работу в незнакомую, далекую, «азиатскую» страну.

Нельзя не принять в рассмотрение подобные конкретные исторические обстоятельства, в частности, нельзя понять некоторых акцентов собственно академического проекта государя — того историко-культурного контекста, в котором правитель неграмотной страны мог дерзнуть на решение участвовать в развитии мировой науки, а не просто терпеливо учиться тому, к чему иногда веками шли на Западе.

Существование науки невозможно, конечно, без светского, секуляризованного книгопечатания, без издательского дела, поставленного с достаточным размахом. Царь-реформатор покупает и перевозит в Санкт-Петербург хорошую типографию (1711), в последующие годы в целом ряде городов были учреждены и другие типографии; выпускает первую в истории России газету для широкой публики «Ведомости о военных и иных делах, достойных знания и памяти, случившихся в Московском государстве и в окрестных странах» (печаталась в Москве с 1702); налаживает переводы нужных книг¹².

Еще в 1708 г. по предложению царя в Амстердаме типо­графия Тессинга и Копьевского издала множество русских книг, по большей части переводов, и, что очень важно, книги отныне печатались новым, так называемым гражданским шрифтом вместо прежнего церковно-славянского (первая переводная книга, напечатанная новым шрифтом, — это учебник «землемерии», т. е. геометрии; вторая — письмовник под названием «При­клады, како пишутся комплименты разные»).

Разрыв с традициями допетровской Руси здесь был очень болезненным, он стоил царю-реформатору огромных усилий. Отношение к массовой грамотности и к книге было в Московском государстве вопросом еще нерешенным или, точнее сказать, болезненным.

Современный исследователь-культуролог характеризует это так:

Древнерусский человек состоял с книгой в особых отношениях. Книга — не вещь, это своего рода неотчуждаемое имущество (конечно, в идеале, потому что в житейской практике книги продавались и покупались). Не столько человек владел книгой, сколько книга владеет человеком, «врачует» его... Книга подобна иконе: это духовный авторитет и духовный руководитель¹³.

Из этого-де вполне естественно вытекало, что книга является вместилищем вечных идей.

Само собой разумеется, что вечные идеи не могут заполнять сотни и тысячи томов, ибо вечных идей немного. Следовательно, нужно не вообще читать книги и читать не всякие книги, а «пользовать себя» строго определенным кругом избранных текстов¹⁴.

Дело, таким образом, даже не в том, что Московская Русь не знала развитого книгопечатания, нужного количества книг, массовой грамотности, но еще и в традициях этой грамотности, традициях издания и пользования книгами.

О состоянии московских типографий, первых русских печатных книгах, о судьбе «первопечатников» рассказывают много колоритных историй. Вот одна из них, весьма характерная:

В 1552 г. по просьбе Иоанна Грозного из Дании был прислан типограф Ганс Мессингейм или Бокбиндер. Нашлись и свои люди, знавшие типографское дело, — дьякон Иоанн Федоров и Петр Тимофеевич Мстиславец; в Новгороде отыскался резчик букв Васюк Никифоров; кроме того из Польши были выписаны новые буквы и печатный станок, и печатанье началось. Ганса Бокбиндера, кажется, скоро отпустили, потому что в печатаньи участвовали только русские первопечатники. В 1564 году вышла первая печатная книга Апостол, через 2 года выпущен Часослов, — оба, впрочем, мало исправные. После этого типографское дело остановилось. Против типографщиков восстали из зависти переписчики книг, у которых они отбивали работу и завинили их в ереси... первопечатники удалились из Москву в Вильну работать в тамошней типографии; самый двор печатный был подожжен ночью и сгорел со всеми своими принадлежностями. Книгопечатание снова возобновлено уже в 1568 году по воле самого царя сначала в Москве, потом в Александровской слободе¹⁵.

На традиционной грамотности русского человека нельзя было основать и развивать европейское просвещение, ознакомить людей с кругом естественно-научных представлений, основами математических и технических знаний. Грамотных в том плане, как это нужно было для участия в преобразовательной деятельности Петра, практически не было.

Не ведаю, во всем государстве был ли хотя бы один цирклик [циркуль — Н. К.], а прочего орудия и имен не слыхано: а есть ли бы где некое явилося арифметическое и геометрическое действие, то тогда волшебством нарицано,

восклицал Феофан Прокопович, характеризуя просвещение допетровских времен («Слово на похвалу Петра»)¹⁶.

Можно, конечно, заметить, что оценки грамотности, характерной для Московского государства, весьма различны у различных исследователей. Один из крупнейших до революции знаток истории русского просвещения П. Н. Милюков писал:

Кажется, ни по одному вопросу нашей внутренней истории не существует такой разницы во мнениях, как по вопросу о роли школы и образования в Древней Руси. Тогда как одни считают существование школ до Петра — редким исключением, другие, наоборот, покрывают всю допетровскую Русь целой сетью церковно-приходских училищ. Одни признают Древнюю Русь чуть ли не поголовно безграмотной, другие готовы считать распространение грамотности обязательным и повсеместным. По мнению многих, вся наука наших предков ограничивалась часословом и псалтырем, между тем, как по мнению других, на Руси преподавалась вся средневековая энциклопедия «свободных знаний». Источники дают нам слишком мало сведений, чтобы с их помощью можно было доказать верность того или другого взгляда. Но весь контекст явлений русской культуры говорит скорее в пользу первого взгляда, чем в пользу последнего¹⁷.

Цифры, которые далее приводит П. Н. Милюков, тоже достаточно красноречиво свидетельствуют, что говорить всерьез о массовой грамотности россиян — даже после школьных реформ Петра Великого и Екатерины II — не приходится. Духовенство, для которой грамотность была ремеслом, дважды на Стоглавых соборах признавалось, мягко говоря, недостаточно образованным. В конце XVII столетия, по данным П. Н. Ми­люкова, при 16 миллионах тогдашнего населения России на каждые 2400 человек приходилось всего по одной учебной книге (и речь идет при этом о псалтыре, часо­слове, букваре). В конце XVIII в. (точнее, на 1790 г.), принимая население равным 26 миллионам, можно было рассчитать, что один обучающийся в светской школе приходился на 1573 души всего населения.

Одной этой цифры, — восклицает автор, — достаточно, чтобы показать, что школа Екатерины была «народной» только по имени и что народная масса до самого XIX столетия лишена была всякого культурного воздействия школы¹⁸.

П. Знаменский, повествуя в своей книге (а она, кстати, была рекомендована Синодом в 1895 г. в качестве учебника для духовных семинарий) о «печальном состоянии просвещения в XVI веке», отмечает, что «уровень религиозного образования в обществе стоял очень низко», что «дух кудесничества проникал в самое христианство народа»: даже священные предметы православной службы использовались порой для целей гадания и кудесничества — например, просвирни наговаривали над просфорами, священники клали под престол четверговую соль и потом продавали ее на врачевание людям и скотам, продавали мыло от освящения церкви, клали на 6 недель в церкви на престол детский послед и тому подобное¹⁹.

И в основе этого лежало отсутствие образовательных учреждений, даже самого низшего (начального) уровня. Автор рассказывает далее:

Владыка Геннадий писал митрополиту Симону горькую жалобу на невежество духовенства своей епархии:

Приводят ко мне мужика в попы ставить. Я велю ему читать Апостол а он и ступит не умеет; приказываю дать ему Псалтырь, а он и по той едва бредет. Откажу ему, и на меня жалобы: земля, господине, такова; не можем добыть, кто бы умел грамоте,.. пожалуй, господине, вели учить. Приказываю учить эктению, а он и к слову пристать не умеет; ты говоришь ему то, а он — другое. Приказываю учить азбуку, и они, немного поучившись, просятся прочь... Мужики невежи учат ребят грамоте и только речь им портят; а за учение вечерне принеси мастеру кашу да гривну денег, за утреню тоже и больше, за часы особо; а от мастера отойдет — ничего не умеет, только бредет по книге, а церковного порядка и вовсе не знает.

Владыка просил завести повсюду школы в которых учили бы грамоте и Псалтири. Ограниченность этой программы хорошо показывает, до чего дошла необразованность духовенства²⁰.

Массовая светская школа была создана только благодаря реформам Петра. Не будем сейчас обсуждать тонкости вопроса, насколько удачным было это нововведение; важно, что только при нем возникает сама формальная возможность обучаться чтению, письму, арифметике, геометрии для достаточно широких слоев российского населения.

Наконец, по указу Петра были созданы впервые в истории России особые учреждения, формальной задачей которых было культивирование научных знаний и приумножение их. Это — Академия наук, Университет, Кунсткамера, т. е. первый русский музей, Библиотека при Академии и т. п.

И здесь Петр I выступал нарушителем спокойствия, смелым экспериментатором, новатором. Указом от 13 февраля 1718 г. населению России предписывалось собирать различные редкости, раритеты и тому подобное, включая и «каменья с надписями». (Один из таких «каменьев», повествующий о предстоящей победе Петра над турками, экспонировался в Императорской публичной библиотеке еще в середине ХIХ в.!.. )

Как же «прижился» первый русский государственный музей? А. М. Панченко рассказывает:

Петр начал собирать редкости еще в первое свое путешествие по Европе, и государево к ним пристрастие сделалось широко известным. Традиционалисты его не одобряли.

Дело в том, что монстров по старинной привычке (и православной, и католической) считали сатанин­ским отродьем. Указ учитывает эту традицию и стремится ее опровергнуть, приводя аргументы богословского и медицинского свойства и просто взывая к здравому смыслу: только невежды могут полагать, что «уроды родятся от действа дьявольского»; творец всей твари — бог, а не дьявол; уродство — это физиологическая аномалия.

Эти рассуждения для многих были гласом вопиющего в пустыне, и на первых порах Кунсткамера была «пустынным» музеем, в котором монстров было больше, чем «нормальных» посетителей. Людям древнерусского воспитания уроды казались «страшилищами». Поэтому Петр отверг предложение генерал-прокурора Сената С. П. Ягужинского, который советовал назначить плату за посещение Кунсткамеры. Петр не только сделал свой музей бесплатным, но и выделил деньги для угощения тех, кто сумеет преодолеть страх перед «страшилищами». Шумахеру отпускалось на это четыреста рублей в год. Угощения посетителей Кунсткамеры продолжались и в царствование Екатерины I и Анны Иоановны. Так реформатор приучал традиционную аудиторию к новизне, к раритетам, к небывалым вещам²¹.

Кратко коснемся состояния библиотечного дела в России. Понятно, что без такой информационной службы, как библиотека, невозможна никакая научная работа. По определению В. И. Вернадского, библиотека относится к «научному аппарату», и аппарат этот очень хрупок:

достаточно перерыва в его создании в течение одного-двух поколений для того, чтобы научная мысль человечества остановилась...²²

Если ретроспективно бросить взгляд на состояние библиотек России конца XVII — начала XVIII вв. и оценить их по таким параметрам, как доступность, систематичность, способы хранения и пользования книгами, то и здесь можно увидеть, что традиции допетровской русской культуры далеки от того, чтобы имеющиеся собрания книжных сокровищ можно было бы назвать «библиотеками» в точном смысле слова, тем более  — учреждениями, способными обслуживать потребности научных исследований.

В XVII в. хранение книг производилось в низких, полутемных, желательно каменных (во избежание опасности пожара) комнатах, установленных массивными сундуками («коробьями»), в которых под печатями покоились книги. Шкафы с полками появились впервые у кого-то из просвещенных людей того времени — возможно, у боярина Бориса Морозова (воспитателя царя Алексея Михайловича) — и соответствовали, вероятно, желанию владельца продемонстрировать богатство и красоту книжных переплетов. Воистину, книги тогда были «сокровищами»: переплеты украшались драгоценными камнями, делались из дорогой кожи, пользоваться ими было не только неудобно, но и страшновато... Сохранившиеся описи книжных богатств подробно сообщают о переплете и зачастую забывают сообщить название книги и ее автора. Следы этой допетровской культурной традиции обнаруживаются даже в XVIII в., ибо расстановка книг по формату и красоте переплета была на первых порах характерна даже для Академической Библиотеки²³.

Официальное открытие Библиотеки Академии на Васильевском острове состоялось 25 ноября 1728 г. Газета «Санктпетербургские ведомости» сообщала:

библиотека равным же образом повсянедельно дважды, а именно, во вторник и пятницу пополудни от 2 до 4 часа, отперта, и всякому вход в оную свободен²⁴.

Это была первая публичная библиотека в России. Но заманивать в нее публику нужно было почти как в Кунст­камеру (здание, кстати, было одним и тем же: в западной части располагалась Кунсткамера, в центре — Астрономическая обсерватория и Анатомический театр, в восточном крыле — библиотека). По сохранившимся записям 1732–35 гг. известно, что литературу на дом получали 85 человек, из них 44 — члены Академии.

Библиотечные фонды росли достаточно быстро: в 1725 г. — 11 793 тома; по каталогу 1742 г. — свыше 15 500 томов. Составлением четырехтомного каталога руководил Шумахер.

Каталог делился на четыре части: книги богослов­ские, книги юридические, книги медицинские, вошедшие в состав первого тома; книги философские и другие, составившие содержание второго и третьего томов. Под «другими» книгами подразумевалась самая разнообразная литература, не вошедшая в четыре раздела каталога. Принятая система классификации, как это видно по основным делениям, соответствовала старым традициям, возникшим еще в средние века²⁵.

Наладить библиотечное дело в соответствии с требованиями проводимых научных исследований оказалось не так-то просто, «настройка» научного аппарата заняла еще долгое время. Уже в 1835 г., когда Карл Бэр, приглашенный для работы в Санкт-Петербургской Академии, был назначен Директором Второго Иностранного отделения БАН, он застал организацию библиотеки (по крайней мере этого отдела) в крайне плачевном положении. Биограф К. Бэра пишет:

Иностранный отдел библиотеки, который имел до семидесяти тысяч томов, находился в хаотическом состоянии. Достаточно сказать, что книги не имели исправного каталога и стояли без всякой системы в шкафах, в несколько рядов. В них кое-как разбирался, по памяти, старик-библиотекарь, прослуживший много лет, но пользоваться библиотекой фактически было невозможно. Притом в помещении отсутствовали печи, и холод был такой, что чернила замерзали и работать зимой приходилось в шапках²⁶.