Рудольф Штейнер Космическая предыстория человечества

Здание не могло быть закончено в срок, который, воз­можно, представлялся некоторым, кто участвовал тогда в закладке Камня Основы или своими мыслями, или как-то иначе был связан с Камнем Основы. Но это не так существенно. Существенное в этом здании, хотя оно сто­ит перед нами еще незаконченным, это то, что оно вооб­ще есть. Даже если оно не готово, существенным являет­ся то, что оно есть, и что из его форм видно, каким духом оно инспирировано. О его внутреннем устройстве, о его существе мы часто говорили. То, что здание есть, мы должны отметить для себя как факт, который нас в не­котором отношении ко многому обязывает. Это не одно и то же, развивалось бы в эти последние пять лет Антропософское общество или духовно-научное движение без этого здания, или при наличии этого здания. Это здание является прежде всего символом этого движения. Это здание есть то, что в определенном смысле наглядно представляет людям, чем должно быть такое Движение в мире. То, к чему обязывает нас Здание, показывает также отношение внешнего мира к этому зданию. Этот внешний мир гораздо меньше обращал бы свое внима­ние на все наше движение, если бы не было этого зда­ния. В наше время, помимо всего прочего, видимые сим­ы очень много значат для людей. Учитывая то обстоятельство, что значительная доля деятельности духовно-научного движения в последнее время направлена на борьбу против враждебных движений, приходит на ум, что здание, как факт, немало повлияло на то, что усили­лись нападки со стороны этих враждебных движений. На нас меньше обращали бы внимания, если бы не было здания. Поэтому недостаточно, если мы просто будем испытывать удовлетворение от того, что могло появиться здание, но необходимо с этим удовлетворением связать чувство, что как Северный полюс принадлежит Южному полюсу, или Южный полюс Северному полюсу, так и созерцанию нашего здания принадлежит то, что мы правильным образом организуем антропософское дело. Я бы сказал, что мы не должны, собственно говоря, испы­тывать никакой радости, никакого удовлетворения, если мы в то же время не приложили все свои силы для развития антропософского дела. Ибо здание будет побуж­дением для разрушения нашего дела, если не найдется достаточно сил для его защиты. Я хочу сказать, что если бы не было никакого здания, то мы могли бы себе позво­лить роскошь просто принадлежать антропософскому делу, ибо не было бы видимого символа, на который могли бы обратить внимание люди, которые нуждаются в ви­димых символах. Но если мы радуемся зданию, если мы от здания испытываем удовлетворение, то мы должны также связать с этим обязанность работать для антро­пософского дела.

Конечно, главным образом недоразумения связаны с самим антропософским делом, но в последнее время мож­но слышать множество нелепых высказываний также в отношении здания. Достаточно только познакомиться с посетителями здания и послушать, что о нем говорят, чтобы увидеть, с какими недоразумениями мы здесь стал­киваемся. Мы должны постараться ликвидировать эти недоразумения. Но во многих случаях мы видим также позитивное отношение, и это здание также оказывает позитивное влияние. С попытками исправить негативные последствия злонамеренных нападок мы не достигнем многого; но мы достигнем гораздо большего, если попы­таемся в правильном свете представить миру позитив­ное. Люди, которые были в здании, — есть свидетель­ства этому, — которые дали воздействовать на себя зда­нию, также отмечают позитивное, и, по крайней мере некоторые из них, не составили себе плохого мнения о деле, которое связано с этим зданием. Но мы должны только избегать того, чтобы люди, которые его посеща­ют, связывали его с каким-либо мистицизмом. То, чем является здание, может действовать, когда мы объек­тивно его интерпретируем как художественное воплоще­ние духовнонаучных основоположений. И когда люди хотят связать с ним какой-либо мистицизм, они, конечно, компрометируют и само здание и все наше дело.

Сегодня я хочу связать с этим пару практических мыс­лей. Наиважнейшим является то, чтобы мы чтили сущ­ность этого здания, Камень Основы которого был зало­жен пять лет назад, и это, исходящее из внутренней при­роды антропософского дела, живейшее ощущение долж­но стоять перед нашей душой. Мы часто высказывали различные мысли относительно этого здания и будем их высказывать при различных обстоятельствах и в даль­нейшем. Сегодня давайте мысли, рождающиеся в душе, при воспоминании о том времени, когда здесь на этом холме пять лет тому назад был заложен Камень Осно­вы, облачим в чувства, верно связывающие нас с этим зданием.

Пространство является для человека сегодня наибо­лее абстрактным из того, что можно мыслить. Что сегод­ня представляет себе человек, говоря о пространстве? Три расположенных перпендикулярно друг к другу из­мерения или, если пролистать философские книги, про­тяженность физических предметов; есть также и другие определения пространства. Но все это, — только пред­ставьте себе, как рассудочно, холодно и абстрактно все это! Три расположенных перпендикулярно друг к другу измерения, или все то, что мы изучаем в отношении про­странства в геометрии: как ужасно абстрактно, рассу­дочно-понятийно! Настолько рассудочно-понятийно, что пространство — вместе со временем — стало для Канта субъективной тенью, голой формой созерцания чувствен­ных явлений. Это абстрактное пространство, о котором человек сегодня вряд ли знает больше того, что оно име­ет длину, ширину и высоту, это абстрактное простран­ство было совсем, совсем другим представлением в далеком прошлом, представлением, которое еще сегодня сохранилось у особо чувствительных людей; однако от него остались сегодня только следы. Не нужно заходить слишком далеко — всего до VI, VII, VIII столетий до Р.Х., — чтобы доказать, что в это время пространство было чем-то совсем другим для человеческой души, чем эта рассудочная абстракция, которая для человеческой души сегодня является пространством. Человеческая душа еще в раннегреческий период воспринимала про­странство как нечто, с чем она чувствовала свою живую связь. Она чувствовала себя помещенной в живое нечто, когда она ощущала себя внутри пространства.

От этого ощущения сегодня у человека в лучшем слу­чае остался только слабый след; у некоторых людей ос­тался след этого ощущения, — об этом я буду говорить в дальнейшем, — ощущение нахождения в пространстве всей своей личностью, всем своим существом. Но древ­ний человек имел такое отношение ко Вселенной: он раз­личал верхнее и нижнее, правое и левое, переднее и зад­нее. С этими абстрактными тремя измерениями, о кото­рых мы не можем сказать ничего другого, кроме того, что они перпендикулярны друг другу, — это было бы весьма однообразным занятием, если бы вечно не зани­маться ничем иным, кроме как стоять перпендикулярно друг к другу, как три геометрических измерения, — с этими тремя измерениями не имеет ничего общего то живое, которое имелось в виду, когда говорилось о верх­нем и нижнем, о правом и левом, о переднем и заднем.
Верхнее и нижнее: это было нечто живое, как это в древности воспринимал человек, как он будучи ребен­ком выпрямлялся снизу вверх, когда он ощущал, что жизнь состоит в развертывании в направлении вверх и вниз. Течение жизни состоит в переживании направле­ния вверх и вниз. Только совсем немного мы удаляемся в нормальных условиях от поверхности Земли в процессе роста, если мы не используем в ариманическую эпоху воздухоплавательные аппараты или в атлантические времена, — но тогда это было не слишком высоко над землей, вы знаете это из моего описания Атлантиды, — живо испытываем при этом верх и низ, противополож­ность верхнего и нижнего. Но эта противоположность верхнего и нижнего ощущалась в древние времена как противоположность сознательного и объективного мира, сознательного и бессознательного мира. При ощущении верхнего и нижнего глубоко ощущали также отношение субъекта к объекту. Вверху все далее и далее развертывались божественные миры, внизу же находились миры, противоположные божественным, и место человека было между верхним и нижним.

У таких людей как Гёте — достаточно только прочесть его «Фауста» — вы найдете остатки этого ощущения верхнего и нижнего. И к этому верхнему и нижнему чело­век ощущал еще правое и левое. Когда мы говорим сегод­ня о правом и левом, мы употребляем абстрактные поня­тия. Для людей древности переживание правого и левого было действительным опытом, можно сказать, действи­тельно наблюдаемым миром. Верхнее и нижнее — это линия, протянутая от бесконечности до бесконечности или от сознательного к бессознательному. Право и лево ощущалось как мировая связь между смыслом и обликом, между мудростью и формой. Вам нужно только провести ось симметрии; то, что находится слева от нее и справа от нее, совместно дает форму, и вы не могли бы связать между собой правое и левое, не подойдя к этому осмысленно, не рассмотрев отношения их друг к другу.

Если верхнее и нижнее указывают на таинственные отношения человека к духовному и материальному ми­рам, то переживание правого и левого указывает на от­ношение человека к изживающему себя в формах миру. И поскольку он в форме соотносит между собой правое и левое, поскольку он дает развернуться мудрости в сим­метричных, разделенных на правое и левое формах, он ощущает себя в этом втором элементе пространства. Это переживание смысла в облике, мудрости в форме, во всех возможных вариациях, это ощущение своей вчлененности в это созвучие смысла и облика, мудрости и формы испытывал древний человек как то, что представлено нам сегодня в абстрактном втором измерении. Верхнее и ниж­нее, правое и левое соединяются в плоскость, в поверх­ность, в то, что еще не является чувственным, что нуж­дается еще в толщине, в переднем и заднем, если оно хочет существовать как чувственное.

И в этом третьем измерении, в переднем и заднем, древний человек чувствовал переход от материального к духовному. Верхнее и нижнее, левое и правое он еще воспринимал как духовное. Оно не могло иметь матери­ального бытия, пока оно просто является верхним и ниж­ним, правым и левым; это просто образ в пространстве. Только благодаря толщине он становится материальным. И человек в прежние времена живо ощущал: пока ты растешь, ты делаешь небольшие шаги от поверхности Земли вверх, в направлении верхнего и нижнего. Когда ты идешь, ты можешь свободно двигаться, ты находишь­ся в элементе своей воли: переднее и заднее. Между ними, при стоянии, ты находишься в состоянии полностью сво­бодного движения вправо-влево.

И он испытывал, — то, что я здесь говорю, действи­тельно испытывал человек, — божественное в простран­стве в его тройном откровении. Для него это было отражением тройственного Бога: Отца, Сына и Духа или, как это называют, триединого Бога. Тройственность дей­ствительно недоступна мышлению, не может быть по­стигнута в мыслях. Тройственность со всеми ее свойства­ми испытывалась в отраженном образе, когда древний человек живо познавал тройственность пространства.

И как неясность могла быть в определенном смысле между верхним и нижним, правым и левым, передним и задним, так при определенных обстоятельствах ощущалась неясность во взаимоотношениях Бога, Сына и Духа. Но когда в области преходящего, в области пространствен­ного человек не абстрактно, не геометрически, как мы, но конкретно испытывал, как изживается в пространстве божественное, и когда, испытывая это, он испытывал также преходящее, тогда он соотносил это преходящее с элемен­том пребывания, и он ощущал тройственное простран­ство как отражение тройственной духовности.

Когда я живу здесь на Земле, то я живу также в трой­ственности пространства; но эта тройственность простран­ства является наглядным доказательством тройственно­сти божественного происхождения мира. Такова пример­но была идея древнего человека. Сегодня пространство стало абстракцией, и только некоторые люди ощущают измерение глубины и толщины, как они возникли: верх­нее и нижнее, переднее и заднее, правое и левое плоско­го измерения. Относительно этого мы не много найдем сегодня у философов. И все же некоторые люди, рассуж­дающие об этих вещах, которые не совсем спят, прихо­дят к тому, что измерение глубины, собственно говоря, доступно бессознательному наблюдению, которое не слишком бессознательно. Некоторые люди еще ощуща­ют глубину, но это последние остатки пространственно­го переживания.

В развитых религиях ныне действительному понима­нию троичности предшествует понимание единства Бога. Понимание единства Бога имеет то же происхождение, как понимание троичности Бога через пространство.

Духовная наука извлекает свое содержание из самих божественных фактов. Тогда приходят глупые люди и говорят, что нет тех или иных внешних доказательств. Об этом мы часто говорили, и я мог бы еще многое ска­зать по этому поводу, но сегодня мы не будем этим зани­маться. Я хочу только указать на то, что в этом состоит ненаучность сегодняшней так называемой науки, что она не может найти доказательств. Я только одно хочу при­вести вам в качестве внешнего доказательства, что люди ощущали примерно так, как я излагал это сегодня. По­чему древние раввины Бога называли также Простран­ством? Поскольку они так ощущали в древние времена, в иудаизме, как я это вам представил в отношении чело­вечества. Если бы наука в различных областях действи­тельно могла мыслить, она нашла бы многочисленные загадки, которые в то же время могли бы служить дей­ствительным доказательством, внешним доказательством того, что находит духовная наука, но исходя из духовных фактов. Одним из имен Бога у раввинов было Простран­ство; Пространство и Бог — это одно и то же.

И в гнозисе еще было смутное живое чувство времени, — но едва ли доступное познанию, — когда говорили не о том, что оно протекает по прямой линии из прошлого в будущее, но когда говорили об эонах, о творящих существах, которые тогда были, и от которых произошло последующее, когда эоны один другому передавали импульсы творения. В имагинациях время представлялось примерно так, что в последовательности иерархий предшествующие существа передавали импульсы последующим, и последующее некоторым образом всегда исходило из предшествующего, и предшествующее в некотором отношении охватывало последующее. И на предшествующее всегда смотрели как на божественное в отношении последующего. «Последую­щее» воспринималось как небожественное, «предшеству­ющее» воспринималось как божественное. Этот взгляд на поворот, который происходил в развитии от боже­ственного к небожественному, был живым пережива­нием времени. Все распалось бы, если бы не сплетали в единство божественное и небожественное, что идентич­но с нашими сегодняшними абстрактными прошлым и будущим.

Воспроизведем еще раз вкратце то, что мы говорили в отношении этих двух потоков в человеческом познании, и затем попытаемся на этой основе сформулировать требования, необходимые для действительного воззрения. Я сказал вам: человеческая жизнь протекает так, что человек только во второй половине жизни может пости­гать то, что он мыслил и вообще что он делал в душев­ном плане — и я сказал: действенным является в нас разумное существо в течение семи первых лет жизни, от рождения до смены зубов, разумное действует в нас, но то, что действует в нас как разумное, а также то, чему мы научились в эти первые годы жизни, мы еще не по­стигаем нашими собственными человеческими силами, если мы имеем в виду один поток, о котором идет речь. Если бы человек опирался только на себя, вел себя толь­ко как земной человек, он только в глубокой старости, лет под шестьдесят, мог бы познавать, что он мыслил, чувствовал и волил, будучи ребенком. Итак, только в глубокой старости можно было бы придти к самопозна­нию в отношении своей внутренней детской жизни. Силы человека, которые способны постигать то, что в первые детские годы внутренне разумно переживалось, эти силы рождаются только в таком преклонном возрасте.

Затем мы имеем вторую жизненную эпоху, которая продолжается от смены зубов до половой зрелости. Пред­ставьте себе — описание этого дано в моей книжице «Вос­питание ребенка с точки зрения духовной науки» — то, что человек мыслит, чувствует и волит в возрасте до по­ловой зрелости. Но понять то, что он переживает в этом возрасте, человек мог бы только в возрасте примерно пятидесяти лет.

И то, что мы испытываем в период от половой зрело­сти до 21 года жизни, мы можем постигать собственны­ми человеческими силами, только перешагнув за соро­калетний возраст. То, что мы выдумываем, представля­ем себе как идеалы, жизненные ценности, мы постигаем с помощью наших человеческих жизненных сил после тридцати лет. Только то, что мы испытываем в возрасте от 28 до 35 лет, стоит перед нами, это мы можем пости­гать сразу. Это средний член человеческого течения жиз­ни, он находится в некотором равновесии, здесь мы мо­жем выдумывать и постигать это в одно и то же время; в другом жизненном возрасте мы этого не можем.

Вы получите понятие о человеческом развитии в тече­ние жизни, если обдумаете сказанное здесь; вы получите представление о том, как человек развивается во време­ни как земной человек. Самопознание, поскольку мы привязаны к времени, было бы возможно только таким образом, чтобы мы ждали, пока не достигнем соответ­ствующего возраста, чтобы понять то, что мы мыслили в другом, более раннем возрасте. Вся человеческая жизнь взаимосвязана. Если бы мы были только земными людь­ми, развивающимися во времени, то как личности мы ничего не могли бы молниеносно узнать о себе, нам при­шлось бы ждать старости, чтобы узнать то, что произош­ло с нами в юности.
Это одна сторона человека, один поток человеческой жизни. В отношении этого потока человек целиком пре­доставлен времени он просто не может ничего делать, как только ждать, пока не созреет время. Но я уже обра­щал ваше внимание на следующее: то, как мы прожива­ем это в бытии майи, не исключается из человеческой жизни, исключается из человеческой жизни то, что мы рассматриваем разыгрывающимся во времени. Однако то, что мы говорим о временном течении человеческой жизни, является истинной действительностью. Ибо с тем, что мы обычно испытываем между рождением и смер­тью, я сказал вам, еще можно худо-бедно жить, остава­ясь поверхностным, но с этим нельзя умереть. Ибо все то, что мы обычно знаем, чему мы научились от других, чему мы научились благодаря тому, что другие люди создали в ходе истории, короче говоря, все то, чему мы, как люди живущие во времени, научились каким-нибудь другим способом, кроме того, когда мы из старости ог­лядываемся на нашу юность, все это исчезает в смерти, все это, принадлежащее одному потоку, мы не можем пронести через врата смерти. Только то, что мы приоб­рели соответственно сказанному, мы проносим через вра­та смерти. Но не думайте, что вы не делаете того, что я здесь имею в виду! Те из вас, кто уже достигли преклон­ного возраста, уже сами в своем подсознании оглядыва­ются на ранее прожитые годы. Здесь уже разыгрывает­ся, хотя и в подсознании, то, что я охарактеризовал. Од­нако в эпоху материализма люди этого не замечают, но все то, чему человек может научиться в эпоху материа­лизма, он не может пронести с собой через врата смер­ти. Для мира только то имеет значение, что вы проделы­ваете так, что в старости постигаете то, что с вами про­исходило в юности, как с целым человеком. Это один поток.

Второй поток существует постольку, поскольку чело­век является не только телесно-душевным существом. Как телесно-душевное существо он осуществляет свое бытие во времени, как мы это показали выше. Но человек яв­ляется также духовно-душевным существом. И благода­ря своему духовно-душевному существу он принадлежит не только царству времени, как мы выше охарактеризо­вали, но как духовно-душевное существо он принадле­жит также царству пребывания, вечности. Но это нечто совсем иное, чем ему кажется. Здесь нет у него никакого развития, здесь он остается одним и тем же существом от рождения до смерти. Но его мышление, чувства и воля представляют собой нечто совсем иное, чем то, чем они ему кажутся. Его мышление и часть его внутреннего чув­ства смещаются в космические регионы, где происходит борьба богов, как я это представил вам восемь дней тому назад, а также воля и часть внутреннего чувства смеща­ются в другие регионы, где также происходит борьба богов. Размышлять, сказал я вам, означает сместиться в определенный духовный регион и участвовать в борьбе одного вида богов с другим. Волить — также, означает участвовать в некоторой борьбе, хотя в том и другом случае эта борьба приходит к покою. Это глубокая исти­на, представление о которой вы найдете во «Вратах по­священия», указывающая на то, что когда в нас разыг­рываются духовно-душевные процессы, одновременно происходят великие космические события.

С одной стороны, — твердо усвоим это, — мы имеем наше течение жизни во времени, когда в постижении слишком поздно созреваем для того, что разыгрывается с нами постоянно. Есть силы, которые хотят, чтобы это происходило с нами, хотят ограничить нас таким челове­ческим бытием. Это означает: есть силы, которые хотят, чтобы наша жизнь действительно протекала так в майе, в земной жизни, чтобы мы ребенком испытывали то или иное, но ничего в этом не понимали, до двадцативосьми­летнего возраста вели сонную жизнь, затем начинали бы постепенно понимать одновременно нами испытыва­емое, и затем, перешагнув тридцатипятилетний возраст, начинали понимать более раннее. Есть силы, которые хотели бы нас сделать людьми, живущими только во времени, людьми, которые первую половину своей жиз­ни находились бы в растительном, спящем состоянии, и во второй половине своей жизни начинали, оглядываясь назад, понимать, что разыгрывалось во время этого сна.

Существа, группирующиеся вокруг Аримана, ариманические существа, напротив, хотят именно обрабаты­вать человеческий интеллект, и обрабатывать его так, чтобы он попадал во все большую зависимость от всего земного бытия; и они хотят совершенно особым образом обработать человеческую волю, собственную волю чело­века: развить именно то, что хотят подавить люцифери­ческие существа. Ариманические существа или, лучше сказать, духи, служащие Ариману, как раз хотят обра­зовать это в полном объеме. Это особенно важно учиты­вать. Человек вследствие этого стал бы совершенно са­модостаточным существом. Хотя он был бы фантазером в своей юности, но он стал бы очень разумным в старо­сти, и он многое понимал бы благодаря своему опыту; однако он не получал бы никаких откровений из духов­ного мира. Не будем это скрывать: все, благодаря чему мы в юности становимся умными, мы получаем только из откровения, собственный опыт выступает только в ста­рости. И ариманические существа хотят ограничить нас этим собственным опытом. Мы были бы существами со свободной волей, но как духовно-душевные существа мы рождались бы, в лучшем случае, только с двадцативось­милетнего возраста. Представьте себе теперь, мы, люди, стоим, собственно говоря, между этими двумя волевыми направлениями духовного мира. И задачей человека в некотором смысле является то, чтобы он, проходя в мире свой жизненный путь, не отклонялся ни в сторону Ари­мана, ни в сторону Люцифера, но поддерживал равновесие между обоими потоками.

Тот, кто сознательно хочет вести свою жизнь, должен в определенном отношении, я бы сказал, развивать кос­мические ощущения. Что это значит, развивать косми­ческие ощущения? Это означает, что нужно научиться смотреть на мир несколько иначе, чем мы привыкли его рассматривать с точки зрения майи. Если с наукой ини­циации идти через мир, тогда появляются чувства, кото­рых нет, когда мы живем просто в познании майи. Появ­ляются чувства, которые обычный человек рассматрива­ет не только как парадоксальные, но как глупые, как пустые фантазии, но которые находят свое обоснование в истинной действительности. Тот же, кто будучи осна­щенным наукой инициации видит человека, он видит его колеблющимся между двумя ощущениями. Ты, человек, — так мыслит он, — колеблешься между двумя возмож­ностями: либо ты целиком останешься во временном по­токе, минерализуешься, оцепенеешь, станешь просто зем­ным человеком и потеряешь свое космическое прошлое; либо же растворишься в духе, станешь духовным авто­матом, тогда ты не достигнешь цели человеческого бы­тия, станешь духом. Можно сказать: когда мы так рас­сматриваем человека, то перед нами как бы выступают два человека: один — которому грозит опасность окаме­неть в своей форме, стать плотным и оцепеневшим в сво­ей форме и срастись с Землей, и другой, которому угро­жает опасность вытолкнуть из себя все, что склоняется к минерализации, к самооцепенению, стать совершенно мягким, медузообразным и наконец раствориться во Все­ленной, как духовный автомат. Эти два существа предстают перед наблюдателем, оснащенным наукой посвя­щения, когда он видит человека. И охватывает, я бы ска­зал, страх, — простите мне, что я должен выбирать сло­ва, которые есть в языке, это звучит несколько парадоксально, когда мы их применяем к царству дей­ствительности, — когда видишь людей, как они все внезапно выступают как те примечательные облики, кото­рые иногда видны бывают в скалистых горах: всадник на коне, как бы высеченный из камня, или другие обли­ки в горах, спящая дева и т. д., такими становятся люди, срастаясь с каменистой породой Земли и продолжая жить как минеральные формы. Или они выталкивают из себя все, что ведет к минерализации, и становятся медузообразными: те органы, которые должны быть стянуты, мо­гут набухать, уши могут стать гигантскими, охватывая шею, из плеч могут расти крылообразные органы, срас­таясь со всем остальным; это все имеет мягкую консис­тенцию, как у морской медузы, но как бы распускаясь из собственной волновой формы.

И такие ощущения, я бы сказал, космические ощуще­ния, мы получаем не только при виде людей, если мы с сознанием инициации подходим к вещам, но то, что мы получаем благодаря этому космическому ощущению, рас­пространяется на все. Вы ведь заметили: тенденция к оцепенению, к окаменению исходит от Аримана; тенден­ция к расплыванию, к медузообразному становлению исходит от Люцифера. Это не ограничивается тем, что выступает в человеке, но распространяется на все, что выступает в абстракции. Научаются все прямолинейное видеть как ариманическое, а все криволинейное как люциферическое. Круг — это символический образ Люцифера, прямая — это символический образ Аримана. Мы рассматриваем человеческую голову: эта человеческая голова со своей тенденцией — это можно рассмотреть на скелете - к окаменению, к окостенению, в форме, которую ей дает Земля, отвердевшая, — это ариманическое образование. Если бы силы, которые действуют в голове человека, действовали во всем человеке, человек принял бы облик Аримана, как это можно видеть там у нас вверху на групповой скульптуре, и он был бы целиком прони­зан, можно сказать, силами головы, он имел бы целиком собственный интеллект, но эгоистический интеллект, и был бы целиком пронизан собственной волей, так что эта воля выражалась бы в самой его форме.

Но если мы рассмотрим другого человека, не голов­ного, но человека конечностей в широком смысле слова, то мы получим следующее представление: если бы то, что действует в остальном человеке, действовало в це­лом человеке, то человек был бы образован так, как по­казано на скульптуре в группе Люцифера. И повсюду, что бы мы не наблюдали, жизнь природы или социальную жизнь, мы можем, оснащенные наукой инициации, по­всюду видеть либо ариманическое, либо люциферическое. Мы должны воспринимать только это, ариманичес­кое и люциферическое. И образовывать эти ощущения является необходимостью для дальнейшего развития че­ловечества. Человек должен научиться чувствовать: люциферическое существо правит в мире. Это люцифери­ческое существо правит также в совместной жизни лю­дей. И это люциферическое существо прежде всего хоте­ло бы все, что является в мире закономерностью, то, что у людей действует как закон, удалить из мира. Больше всего Люцифер ненавидит в совместной жизни людей все то, что происходит по закону.

Ариман хотел бы везде установить закон; Ариман хотел бы все подчинить закону. И совместная жизнь людей представляет собой сплетение ненависти Люцифера к закономерности и симпатии Аримана к законо­мерности; и невозможно понять эту жизнь, если ее не рассматривать дуалистически. Ариман живет во всем, что имеет внешнюю форму, что может оцепенеть. Люци­фер — «люциферическое» — живет во всем, что бесфор­менно, что растворяет форму, что является текучим и подвижным. В жизни нужно научиться держать равно­весие между стремящимся к оцепенению и растеканием.

Рассмотрите формы нашего здания: повсюду прямые переходят в дугообразное, повсюду ищется равновесие, повсюду видна попытка оцепеневшее растворить в жид­ком, повсюду в движении находится покой, но покой сно­ва переходит в движение. Это суть совершенно духовное в нашем здании. Мы, как люди будущего, должны в искус­стве и в жизни формировать нечто, опираясь на знание: здесь внизу Ариман, который хочет все привести к оцепе­нению, там вверху Люцифер, который все хочет раство­рить; но оба должны оставаться невидимыми, ибо в мире майи видны только барашки волн. И горе, если сами Ари­ман или Люцифер проникли бы в то, что хочет быть жиз­нью! Итак, наше здание представляет равновесное состо­яние во Вселенной, выделившееся из царства Аримана и царства Люцифера. Все это достигает высшей точки в центральной фигуре нашей группы, в Представителе Че­ловечества, в котором должно раствориться люцифери­ческое и ариманическое. И это все извлечено из того, что должно оставаться только духовным, и представлено в группе, где люциферическое и ариманическое находятся в равновесии и наглядно противопоставлены друг другу, чтобы люди учились это понимать.

Это перспектива, на которую сегодня нужно указать людям, чтобы люди научились понимать, как они долж­ны находить равновесное состояние между ариманическим и люциферическим. Ариманическое всегда ориенти­рует нас, я бы сказал, также и в душевно-духовном смыс­ле, прямолинейно; люциферическое приводит нас в вол­новое или дугообразное движение и ведет нас к многооб­разию. Когда в нас действует односторонняя тенденция к монизму, стремление весь мир рассматривать как един­ство, это Ариман нашептывает нам в одно ухо; если мы становимся монадистами, односторонними монадистами, если мы мир объясняем состоящим только из атомов или монад, не пытаясь привести это к единству, это нашеп­тывает нам в другое ухо Люцитфер. И для того, кто видит это, все представляется так, что когда монист спорит с плюралистом, с монадологом, то сам спорящий человек в этом не виноват; ибо за монистом стоит Ариман, кото­рый нашептывает ему все те прекрасные аргументы, всю логику, которую он приводит в обоснование своего мо­низма; и если он последователь Лейбница или в каком-нибудь другом стиле монадолог, то Люцифер нашепты­вает ему все те прекрасные аргументы, которые он ис­пользует для защиты своего множественного мировоззрения или обосновывает множественность духовных существ. Ибо то, что следует найти, это равновесное со­стояние, единство во множественности и множественность в единстве. Но это менее удобно, чем искать либо множественность, либо единство, как и вообще неудобно ис­кать равновесное состояние, чем нечто, на чем можно покоиться как на мягком диване. Люди становятся либо скептиками, либо мистиками. Скептик чувствует себя свободным духом, который во всем может сомневаться, мистик чувствует себя исполненным божественного, он все с любовью познает внутри себя. В принципе, скеп­тик — это только ученик Аримана, а мистик — это уче­ник Люцифера. Ибо то, что исходит от человечества, это равновесное состояние: мистическое переживание в скеп­сисе, скепсис в мистическом переживании. Дело не в том, кто это, Монтень или Августин, но в том, чтобы Авгус­тином осветить то, что является Монтенем, и посредством Монтеня осветить то, что является Августином. Односто­ронность вовлекает человека в тот или иной поток.

Что же такое, собственно говоря, люциферическое? Люциферическое, собственно говоря, направлено на то, чтобы сделать нас безголовыми, отнять у нас собствен­ный интеллект и свободную волю; и люциферические духи, люциферический элемент, хотят, собственно, чтобы мы умирали уже в двадцать восемь лет, они не хотят, чтобы мы становились старше. Вообще лучше говорить «люци­ферические духи», но «Ариман», поскольку хотя есть груп­па его последователей, сам Ариман представляет себя как единство, поскольку он стремится к единству, а лю­циферический элемент представляет себя как множественность, поскольку он стремится к многообразию; по­этому говорят о них так, как я это неоднократно делал сегодня в этой лекции. И если бы мы целиком следовали за Люцифером, за люциферическими духами, то мы были бы как дети, юноши и девушки, мы имели бы хорошие знания о пребывающем, но примерно в двадцативось­милетнем возрасте получали склероз и вскоре после это­го глупели, чтобы то, что мы могли бы развить как чело­веческое понимание, было вытолкнуто как склероз, и то, что мы восприняли в юности, было бы духовно автома­тизировано. Люциферические духи хотели бы нас сейчас же забрать в духовный мир, чтобы мы не проходили ста­дии развития Юпитера, Венеры и Вулкана, прежде чем мы станем космическими существами. Они не считают это необходимым; они стремятся удалить человека от Зем­ли и привести его к божественно-духовным целям с тем, что он уже развил в эпохи Сатурна, Солнца и Луны. Это поток, который хочет по возможности ускорить развитие человека. Люциферические существа хотели бы ворваться туда с нами, и как можно скорее ввести нас в космичес­кое сообщество существ. Ариманические духи хотели бы уничтожить наше прошлое и нас с Землей привести к исходному пункту, хотели бы удалить наше прошлое, законсервировать нас на Земле и затем сдвинуть нас туда, где мы были бы как существа Сатурна. Это дви­жение вспять, попятное движение. В конечном итоге, жизнь состоит из этого ускоренного движения и попят­ного движения, и должно быть найдено равновесное со­стояние между обоими.

Вы не говорите, что эти вещи слишком сложны, ибо не в этом дело. Я говорил вам вчера, какие простран­ственные и временные переживания имели люди в древ­ние времена, как они конкретно испытывали простран­ство, как они конкретно испытывали время. То, что мы испытываем абстрактно, они испытывали конкретно. Мы должны научиться так рассматривать окружающий мир, чтобы повсюду видеть в равновесии это взаимодействие застывания и растворения, убегания и возвращения, прямолинейности и искривления. Можно просто спать, глядя на мир. Но если смотреть на него бодрствуя, то видишь, как всем его существам грозит опасность оце­пенения или растворения, если они выпадают из равно­весия. Мы должны развить это чувство, чтобы в буду­щем человечество испытывало его так же живо, как в прошлом человечество испытывало чувства пространства и времени.

При рассматривании нашей группы могут возникнуть различные ощущения. В центре мы видим Представите­ля Человечества с его линиями, поверхностями и форма­ми, где сглажено все люциферическое и ариманическое. Есть формы, но насколько это возможно, в человеческом облике уничтожено все люциферическое и ариманичес­кое. Можно почувствовать Люцифера и Аримана в их формах. Можно ощутить эти противоположности цент­рального человека, Люцифера и Аримана, можно, руко­водствуясь этим чувством, идти через мир: и можно по­всюду в мире найти то, что соответствует этому чувству. И тот, кто усвоит то, что живет в этом чувстве, которое можно развить, созерцая тройственность, тот очень мно­гое усвоит для рассмотрения жизни. Мы многое откроем для себя в мире, если будем рассматривать его в смысле того чувства тройственности: центральный человек, Ариман, Люцифер. И как древнему пространственному чувству открывалась троичность, временному чувству открывалось единство божественного, так человечеству будущего откроются высшие мировые тайны, если оно будет в состоянии конкретно постигать цепенеющее и летучее, убегающее и возвращающееся, прямолинейное и криволинейное, любящее закономерность и ненавидя­щее закономерность и т. д. Повсюду в жизни познавать колеблющееся состояние — это и есть то, что требуется. Ибо жизнь невозможна без такого колеблющегося со­стояния. Вы можете, имея часы с маятником, хотеть пре­кратить колебания, остановить маятник; но тогда вы не сможете пользоваться часами; чтобы они показывали время, маятник должен качаться. Так и в жизни должно быть это качание маятника. Это нужно замечать повсю­ду. Далее об этом мы будем говорить завтра.