Русское масонство 18 — начала 19 в.в

...Очень важно знать, что каждое оккультное братство строится на основе трех степеней. В первой степени, — если символика употребляется правильно, а под правильным я понимаю, само собой разумеется, то, на что я указывал относительно нашего пятого послеатлантического периода, — в первой степени души продвигаются вперед настолько, что имеют точное внутреннее переживание того, что существует знание, независимое от обычного физически-чувственного знания. И в первой степени они должны иметь определенную сумму такого знания, независимого от всего физического. Каждый, кто находится в первой степени сегодня, в пятом послеатлантическом периоде, должен был бы знать приблизительно то, что стоит в моем «Тайноведении». Каждый, кто находится во второй степени, должен был бы знать, — то есть знать внутренне живо, — то, что стоит в книге «Как достигнуть познаний высших миров?». А тот, кто находится в третьей степени и получает знаменательные символы третьей степени — знак, пожатие и слово, — знает, что значит жить вне своего тела. — Это должно бы стать правилом, это то, чего надо достигнуть.

Это действительно достигалось внутри этих степеней в определенных областях Европы вплоть до восьмого, девятого века. Так, к примеру, в Ирландии вплоть до восьмого, девятого, десятого века отдельными лицами, большим числом лиц достигалось в высокой мере, полностью то, что я только что описал. Но и в других областях Европы оно достигалось, хоть и не таким большим числом лиц, как в Ирландии. От некоторых вещей, — то есть от достижения подлинной духовной науки, — уклонялись, просто от бессилия. По многим причинам эта подлинная духовная наука идет нам навстречу только сейчас. Но, как сказано, оккультные братства существовали всегда, и они работали, исходя из одной символики. Особенно знаменательно, когда исходя из одной только символики, ведется работа в народе, на самом деле еще не достигшем полной зрелости. Отсюда тотчас же возникли трудности, когда при императрице Екатерине, после того, как вольтерьянство пережило нечто вроде удара, и при ее преемнике в России, Павле и прочих была сделана попытка перенести с Запада в Россию определенные тайные братские союзы. Но эта попытка была предпринята в самой изобильной степени. И то, что тогда произошло под влиянием перенесенных с Запада в Россию оккультных братских союзов, приобрело с тех пор большое влияние на все духовное развитие России, гораздо большее влияние, нежели можно думать. Само собой разумеется, подобное влияние группируется по разным направлениям: литератор перерабатывает это влияние в романах, политический писатель — в политике. Но по известным каналам, которые всегда существуют, такое влияние всегда становится значительным для последующего развития. И, собственно, все значительное в духовной жизни России, вплоть до Толстого, восходит, в сущности говоря, к тому, что происходило в то время, о котором я сейчас сказал, благодаря перенесению определенных оккультных братских союзов с запада Европы в Россию.

9.

М.В. Ломоносов (1711-1765).
Из лекции 7 марта 1909 г. в Мюнхене. GА 109.

...Те из вас, кто размышлял о таких вещах, знают, какое огромное значение для мышления Нового времени имеет Галилей. Ведь если бы не Галилей, не существовало бы всей нашей физики. Весь способ современного мышления в физических понятиях восходит к Галилею. Сегодня каждый школьник в самых первых элементарных книгах найдет, что существует сила инерции или закон инерции. Это значит, что тело стремится оставаться в движении, в котором находится, пока не встретит препятствие. То есть если мы кинем что-нибудь, то оно в силу собственной инерции будет лететь, пока не встретит препятствие. Так мыслят сегодня, и так это преподносится детям в учебниках. До Галилея так не мыслили. Тогда думали: если бросить камень, то он не сможет лететь, если воздух его не будет толкать, не будет подталкивать сзади. Тогда думали об этих вещах совершенно иначе. Так что законы падения, колебания маятника, законы простых механизмов — все это восходит к Галилею. Галилей черпал свои познания из некоторой инспирации. Я хочу вам только напомнить, каким образом он, глядя на колебания лампы в соборе в Пизе, установил закон колебания маятника. Открытие закона колебания маятника Галилеем было гениальной вещью. Много людей проходило мимо этой лампы, и им ничего не бросалось в глаза. Галилею же открылись великие механические законы. Человек, который таким образом может быть инспирирован, обладает эфирным телом, позволить которому раствориться [после смерти] противоречило бы спиритуальной экономии. Это эфирное тело было сохранено и относительно короткое время спустя появилось вновь. Оно было применено, будучи воткано в одну личность, равным образом осуществившую большое дело. Оно было воткано в ту личность, которая подрастала в совсем далеком крестьянском дворе России, сбежала от родителей и направилась в Москву. Уже скоро у этого человека развивается высокая одаренность, и он быстро в школах России и Германии проходит все то, что могло его возвести, так сказать, на вершины культуры своего времени. Ему надо было лишь наверстать то, что произошло на земле после того, как он, будучи Галилеем, умер. И тогда тот же самый человек становится основателем всей классической литературы в России. Будто из ничего он творит эти свои сочинения. Но не только это. Он становится также великим инициатором во всех областях механики, физической и химической отраслей науки. Это Михаил Ломоносов, сумевший осуществить свое реформаторское дело исключительно благодаря тому, что в него было воткано эфирное тело Галилея. Когда мы видим, что в конце XVII века Галилей умирает, а в начале XVIII века с тем же самым эфирным телом рождается Михаил Ломоносов, то мы видим одно из тех интимных перевоплощений, когда перевоплощается иной, нежели Я, член человеческого существа.

...Сегодня людям не приходит в голову изучать реальные вещи. Сегодня люди не ощущают ничего стоящего там, где выступают реальные вещи. Один из наших друзей попытался связать то, что я писал в моих книгах о Гете, с тем, что я здесь однажды излагал о человеческих и космических мыслях. Он сделал из этого русскую книгу, своеобразную русскую книгу. Книга уже издана. Я убежден, что ее будут весьма много читать в определенном слое населения в России. Будь она переведена на немецкий или на другие европейские языки, люди нашли бы ее смертельно скучной, так как у нас нет понимания тех тонко очерченных понятий, я бы сказал, чудесной филигранной работы с понятиями, которая поражает именно в этой книге. Совершенно удивительно, как в развивающемся русском характере возникает нечто совершенно иное, чем в остальной Европе; как там мистика и интеллектуальность не живут, как в остальной Европе, раздельно, но как там выявляется мистическая натура, которая сама по себе действует интеллектуалистично, и интеллектуальность, которая не остается без мистической основы; как там возникает нечто новое: интеллектуальность, которая одновременно есть мистика, и мистика, которая одновременно есть интеллектуальность, но уже весьма развитая. Этому нет ни малейшего понимания, и все-таки это то, что сейчас живет еще совершенно скрыто в восточном хаосе, ибо оно выявляется во всем своеобразии, на которое я указал парой этих штрихов. Чтобы понимать эти вещи, надо иметь именно чувство реальности представлений, реальности идей. А усваивать это ощущение, это чувство реальности идей сегодня более чем что-либо необходимо. Иначе постоянно, снова и снова будут выдвигать абстрактные политические программы, произносить красивые политические речи в пользу того, что действительно могло бы быть творческим, но в действительности творческим не может стать; иначе не смогут ощущать те моменты в истории, которые могли бы быть весьма поучительными, в которых, если их действительно проследить, проступает нечто такое, что могло бы быть чрезвычайно поучительным и для настоящего.

Я хочу привести вам тому пример, и весьма характерный. Перед теми, кто, я бы сказал, бьется над загадками современности, вновь и вновь всплывает середина восемнадцатого века, именно шестидесятые годы восемнадцатого века. Ибо там также находятся примечательные импульсы европейского развития, которые, если их постараться понять, окажутся весьма поучительными для нашего настоящего.

Вы знаете, что в то время положение вещей в Европе было таково, — это было время Семилетней войны, — что Англия и Франция далеко разошлись друг с другом, причем — в отношении Северной Америки; что Англия и Пруссия находились в союзе друг с другом, Франция же со своей стороны — в союзе с Австрией, и что в России, пока там царствовала русская царица Елизавета, господствовало абсолютно враждебное настроение в отношении Пруссии, так что можно говорить о союзе России, Франции и Австрии против Пруссии и Англии. Это создало обстановку, которая по сравнению с нынешней была, можно сказать, вещью en miniature, но для того времени являла собой нечто схожее с [современным] европейским хаосом. Особенно начало шестидесятых годов, — если вы вникнете в обстановку, — было не столь уж непохоже на наш 1917 год. Здесь я хотел бы привести кое-что примечательное.

Это было, я полагаю, 5 января, когда умерла царица Елизавета. Как говорят историки, она окончила жизнь, в течение которой была лишь в редких случаях трезвой, ибо большую часть своей жизни она была пьяна, — так говорит история. Царица Елизавета умерла, и тогда право возложить корону на свою главу досталось ее племяннику. Странная личность принимала царское достоинство 5 января 1762 года — при знаках отличия Преображенского полка, в зеленом мундире с красным воротником и красными отворотами, в камзоле палевого цвета, палевого цвета штанах, в штиблетах, достигавших колен (так как ходить, не сгибая колени, он привык уже будучи великим князем, ибо ему представлялось исполненным большого достоинства ходить с негнущимися коленями), длинной косой, двумя напудренными буклями, в шляпе с загнутыми краями и с настоящей палкой, которую он носил при себе как символ. Вы знаете, что его супругой была Екатерина2. Он наследовал царскую корону. История изображает его незрелым молодым человеком. Чрезвычайно трудно выяснить, что это была за личность. В высшей степени вероятно, что он действительно был личностью совершенно незрелой, почти слабоумной. Он, стало быть, принял царское достоинство в важнейший момент европейского развития. При нем была та женщина, которая еще семилетней девочкой написала в своем дневнике, что она не желала бы ничего так страстно, как сделаться самодержавной правительницей России, которая мечтала стать самодержицей, которая будто гордилась тем, что никогда не нуждалась в том, чтобы действительно иметь среди своего потомства ребенка от своего царственного мужа.

Итак, ситуация была на тот момент такова, что шла продолжительная война и все народы жаждали мира или во всяком случае чувствовали, что мир был бы для них благословением, но мир не наступал.

И вот, уже после того, как слабоумный, как его называют, Петр III вступил на престол, в феврале появился обращенный к другим европейским державам русский манифест. Он знаменателен, и потому я хочу прочитать его вам в переводе дословно. Манифест этот был направлен к посланникам Австрии, Франции, Швеции и Саксонии [в Петербурге] (курфюршество Саксония тогда было соединено с Польшей):

«Его императорское величество, благополучно вступив на престол своих предков и почитая за первый свой долг распространить и умножить благополучие своих подданных, изволит видеть с отменным сожалением, что пламя нынешней войны, продолжающейся уже шесть лет, к общей невыгоде всех держав принимающих в ней участие, не только не прекращается, но все сильнее разгорается к вящему бедствию всех народов, и что род человеческий подвергается тем сильнейшим бедствиям, что судьба войны, исполненная до сего времени колебаний, не менее им подвергаться может и в будущем; а потому его величество, сострадая по своему человеколюбию о пролитии стольких невинных кровей и желая остановить толикое зло, счел за нужное декларировать дворам, в союзе с Россией находящимся, что, — поставляя превыше всех соображений первейший закон, коим Всевышний повелевает монархам пещись о соблюдении народов, кои им поручены, — намеревается доставить мир своему государству, для коего он так нужен и в то же время так драгоценен, и содействовать всеми от него зависящими мерами к восстановлению такового же мира во всей Европе. В этих именно соображениях его императорское величество расположен пожертвовать всеми завоеваниями, сделанными во время настоящей войны российскими войсками, в уверенности, что в возврат того, союзные дворы предпочтут равномерно возвращение тишины и спокойствия выгодам, кои они могли бы ожидать от войны и которых, однако, они инако приобресть не могут, как лишь дальнейшим пролитием человеческой крови; и посему его императорское величество им советует с наилучшим намерением употребить и со своей стороны все удобовозможные старания к выполнению толь высокого и полезного дела. Санкт-Петербург, 23 февраля 1762 г.»

Я хотел бы спросить, возможно ли сегодня действительное чувство того, что этот манифест конкретен насколько только возможно, что он порожден непосредственно самой действительностью? Это надо почувствовать! Вышедший непосредственно из действительности манифест! Когда же читаешь ноты, последовавшие в ответ на этот манифест, то читаешь декларации примерно в том же стиле, в каком были выдержаны последние ноты Антанты, ноты Вудро Вильсона в особенности и среди них новейшая нота Вудро Вильсона, которые ведь я все характеризовал в том, что касается их сорта. Все абстрактно, абстрактно, абстрактно! Ничего реального! А там, где 23 февраля 1762 года по новому стилю было написано то, что я вам только что прочитал, там — несмотря на то, что царь был таков, как я только что описал — царило нечто совершенно своеобразное. Там должна была быть какая-то сила, которая могла создать что-то подобное, сила, у которой было чувство реальности. Ибо после того, как в ответ поступили другие, абстрактные декларации, содержащие всякие такие вещи, — сегодня их называют «мир без аннексий», «право народов на самоопределение» и как там еще все эти абстракции зовутся, — после того как все эти декларации в свою очередь дошли до России, тогда от Петра, от этого слабоумного пришел ответ, который русский посланник князь Голицын вручил венскому двору 9 апреля. Выслушайте эту декларацию! В ней говорится:

«Обычная уже со времен императора Петра I дружба между российским императорским и прусским королевским дворами в последние годы вследствие чисто случайных обстоятельств и изменений в системе Европы испытала потрясения. Так как разразившаяся от сего война не может ни продолжаться вечно, ни заставить пренебречь выгодами дружбы с державой, которая многие годы полезным союзником была и еще в будущем быть может, Его российское императорское величество приняло за руководство себе заключить с королем Пруссии не только долговременный мир, но и но велению своего интереса трактат о дальнейшем альянсе».

И теперь, пожалуйста, слушайте невероятно гениальное, что за этим следует:

«Причины, которые Его российское императорское величество имеет к ускорению такового, не нуждаются в пространном объяснении, ибо от нескончаемых превратностей войны и различных связанных с ними намерений нельзя ждать такого всеобщего мира, каким был мир Вестфальский, тем более того, чтобы он оказался прочным. При Вестфальском мире надобно было за каждым утвердить приобретенные уже владения, а теперь дело идет о претензиях, родившихся лишь из самой войны и не легко согласуемых, так как при начале войны думали больше о том, чтобы привлечь в нее как можно больше держав, нежели о том, куда приведет множество столь наскоро заключенных трактатов и обязательств».

Невозможно себе представить более гениального правительственного документа. Подумайте, кто бы сегодня в состоянии был понять, что дело идет о притязаниях, возникших лишь во время этой войны!

«Российский императорский двор один только всегда настаивал на необходимости сначала согласовать столь различные интересы и требования прежде чем был бы созван генеральный конгресс. Кажется, что Венский двор это понимает, почему он, прямо не отвечая на изъявления российского императорского двора, лишь коротко ссылается на принятые к его выгоде договоренности и, обходя молчанием прочие притязания, ожидал бы всего от возможных успехов [своего] оружия...

Возгоревшаяся с тех пор между Англией и Испанией война увеличивает всеобщее бедствие и не дает средств к остановке войны в Германии, хотя бы Англия вся и обратилась на войну на море. Швеция, без всякой для себя пользы и надежды, даже с потерей собственной своей славы истощенная, кажется, не смеет ни продолжать войну, ни окончить ее. Ввиду того, что участвующие в настоящей войне дворы, кажется, только выжидают, кто сделает первый и решающий шаг к достижению мира, и Его российское императорское величество из одного только сострадания и принимая во внимание дружелюбие, оказанное ему Его величеством королем Пруссии, одно было бы к тому способно, то ему и надобно сделать упомянутый шаг и тем скорее, что оно таковой свой образ мыслей тотчас по вступлении на престол всем дворам поверило 23 февраля».

Мир был заключен, и притом вследствие того, что было вызвано этим конкретным, реалистическим документом. Но необходимо развивать чувство относительно того, что нам преподносит история, чувство относительно идей и представлений, которые не могут войти в действительность, и чувство таких идей и представлений, которые взяты из действительности, а потому и могут нести действительность. Не следует думать, что слова — это всегда только слова, слова могут быть и делами, но они должны быть несомы действительностью. Необходимо убедиться, что в настоящее время мы проходим через кризис, что нам надо заново обрести контакт с действительностью.

...Человек до некоторой степени свободен, произволен в своих действиях. Но люди взаимодействуют не гармонично, поэтому различные силы, исходящие от людей, должны гармонично упорядочиваться. Должен возникать общий эффект из того, что делают люди. Этот общий эффект должен использоваться во благо мира. Существа, вызывающие этот общий эффект, суть дэвы. Они регулируют также коллективную карму. В то мгновение, когда люди объединяются для какой-либо общей цели, они создают общественную карму, которая их связывает и сводит вместе, влечет за собой нити общественной кармы.

Так, в России была секта духоборцев (борцов за дух), обладавших глубокой религиозностью. У них были теософские учения в наивной, но прекрасной форме. Эти люди были изгнаны, и внешне они ныне не имеют уже заметного влияния. Материалисты скажут: какая у них могла быть цель? ведь духоборцы исчезли! — Однако, все, кто был соединен в духоборческой секте, будут в их новом воплощении держаться друг друга благодаря их общей связи, чтобы излить в человечество то, чему они научились. Так группы, в которые собираются люди, действуют в последующих инкарнациях на человечество. Тогда идея, которой они жили, вновь течет в мир. Тогда ту же самую идею в более глубокой форме снова встречают в одной из таких групп.
12.

Истоки славянофильства и панславизма.
Из лекции 15 марта 1916 г. в Штутгарте. GА 174b.

...В моей книге «Мысли военного времени» я, — насколько это возможно, чтобы быть понятым при выступлении в печати, хоть оно и было мало понято, — обратил внимание на некоторые течения, существующие на Востоке и Западе. Эти течения, скажем, к примеру, восточное течение, славянофильство, на которое я указал в названной книге, имеют гораздо более глубокие корни. Уже в конце XVIII века и особенно в конце XIX века, но уже и десятилетиями прежде, особенно большое влияние на русскую духовную жизнь оказывали западные масонские ордена; они переносили туда, прививали там то, что должно было там всплыть. И славянофилы и панслависты — это во многих отношениях действительно всходы того, что там насаждали многие из этих масонских орденов. Под маской, под покровом церемоний людям сначала, так сказать, затуманивали головы, проделывали перед ними всякие штуки, чтобы они затем могли получить склонность к определенным планам. А что за вещи вынашивались на Востоке Европы с этой западной стороны, человечество удостоверится, когда место военных событий займут другие события...

...Эти западноевропейские ордена с начала XIX века имели своих посланцев в России. Люди будут говорить, что масонский орден и подобные ему не были терпимы в России. — Тем больше расцветали они под покровом тайны и тем более значительны были их плоды, и тот, кто будет изучать историю славянофилов и панславизма, должен будет искать их истоки в русских тайных союзах. Когда кого-нибудь уличали, его отправляли куда-нибудь или расстреливали; но имело место то, что охарактеризованный вам западноевропейский оккультизм был связан с русской духовной жизнью.

...Разве мы не видим, — можно было бы сказать теперь, — как на Востоке Европы раздавались слова, которые служили словно сигналом и должны были действовать так, будто культура Восточной Европы должна начаться теперь, распространиться на неполноценную Западную Европу, затопить ее? Разве мы не видим, как выступали славянофилы, панслависты, особенно в лице таких умов, как Достоевский и подобные ему, как панславизм выступал с особыми пунктами своей программы, где говорилось: вы, западноевропейцы, ваша культура прогнила, она должна быть заменена культурой Восточной Европы. Была выстроена целая теория, вершиной которой было: на Западе все прогнило и должно быть заменено свежими силами Востока; у нас добрая православная религия, которую мы не приобретали борьбой, а приняли наподобие парящего над людьми облака Духа народа, и прочее. — Выстраивались остроумные теории, вполне остроумные теории о том, что уже теперь могли бы осуществиться основные принципы, устремления древнего славянства, что уже теперь истина с Востока должна распространиться на Среднюю и Западную Европу. Я говорил, что отдельный человек может возвышаться над своим народом. Таким человеком был в определенной области и Соловьев, великий русский философ. Хоть у него и в каждой строке видно, что это пишет русский человек, тем не менее он все-таки стоит над своим народом. В первое время своей жизни Соловьев был панславистом. Но он подробнее занялся тем, что панслависты и славянофилы выдвигали как свою народную философию, народное мировоззрение. И что же открыл Соловьев, который сам был русский? Он спрашивал себя: действительно ли уже в настоящее время существует то, что представляет русский дух? может быть, оно уже содержалось у тех, кто представлял панславизм, кто представлял славянофильство?

— И посмотрите, он не успокоился, пока не пришел к правильному выводу. Что же он обнаружил? Он перепроверил все утверждения славянофилов, к которым он прежде принадлежал, он добрался до их сути и обнаружил, что большая часть их мыслительных форм, их утверждений, устремлений взята у друга иезуитов французского философа де Местра и что в мировоззренческой области он является великим учителем славянофилов. Соловьев сам доказал, что славянофильство выросло не на собственной почве, но ведет происхождение от де Местра. Но он доказал еще большее. Он откопал давно забытую немецкую книгу XIX века, которой в Германии не знает ни один человек. Целые куски из нее были списаны славянофилами в их трудах. Что же это за своеобразное явление? Полагают, что с Востока приходит то, что и должно происходить с Востока, а на самом деле это чисто западный импорт. Это попало туда с Запада, а затем было вновь отправлено западным людям. Западные люди знакомятся с их же собственными мыслеформами, потому что собственных мыслеформ на Востоке еще не существует.
13.

Ф.М. Достоевский (1821-1881.)
Из лекции 13 февраля 1916 г. в Берлине. GA 167.

...Бывает, что кто-нибудь встречает четырех человек, скажем, поставленных как-либо друг возле друга их кармой. Если четыре человека поставлены друг возле друга, то можно понять, каким образом они приведены кармой в определенное отношение друг к другу, но также и то, каким образом протекает поток кармы в движении мира и каким образом эти люди хотели поставить себя в мире благодаря их карме.

Другой сын, следующий, Иван, — западник. Западниками называют тех, кто ближе знаком с культурой Запада. В то время как Дмитрий ничего не знает о западной культуре и действует целиком из русских инстинктов, Иван побывал в Париже, многое изучил, спорит с людьми, — таким хочет его нам показать Достоевский, — полон идей западного материалистического мировоззрения, но на русский лад. Он спорит об этом с людьми, примешивая ко всем идеям современной духовной культуры туман инстинктов. Он спорит, следует или не следует быть атеистом, можно ли, или нельзя допустить существование Бога. Затем он приходит к тому, что Бога допустить все-таки можно! Да, Бога я признаю, — он выступает, наконец, за допущение Бога, — но не могу принять мира! Если уж я и признаю Бога, то мир этот, каким он является, каким предстает перед нами, не может быть создан Богом. Я признаю Бога, но не признаю мира! — Так идут эти рассуждения.

Третий, Алеша, рано становится монахом. Это тот, у кого перевешивает астральное тело. Но нам указывается, что и в нем действуют всевозможные инстинкты, также и в мистике, которая у него развивается, и что, в сущности, до того, чтобы стать мистиком, он доходит благодаря тем же инстинктам, благодаря которым его старший брат, но только от другой матери, Дмитрий, является, собственно, натурой с предрасположением к преступлению, — только у него [Алеши] она иначе развита. Склонность к преступлению — это только особое развитие тех же инстинктов, которые вызывают, с другой стороны, молитвенный склад и веру в пронизывающую весь мир божественную любовь, ибо и то и другое происходит из низшего, из низших инстинктов человеческой природы и только по-разному развивается.

Конечно, нельзя ничего возразить против этого, а также против выведения в искусстве подобных фигур, ибо все, что существует в действительности, может стать предметом искусства. Но дело в том, «как», а не в том «что». Против изображения подобных фигур нечего возразить, но они должны быть проникнуты духовным. Благодаря своеобразным отношениям, о которых я часто здесь говорил, особенно в связи с русской культурой, именно в Достоевском выразилось то, во что развитие человечества должно превратиться, если в русской жизни спиритуальность будет царить только благодаря продолжающемуся развитию природных отношений, которые я недавно противопоставлял спиритуальным отношениям. Ведь Достоевский был с самого начала воплощенным ненавистником немцев и инстинктивно сделал своей задачей не давать вливаться в свою душу ничему из западноевропейской культуры; он хотел в чаду постигать мировые образы, проходившие перед ним, старательно избегал видеть что-либо спиритуальное в волнах физических людей, несомых перед его душой, и вместо того, чтобы постигать эти фигуры из глубины души, выводил их из подоснов своей чисто физической природы, которая у него самого была болезненна. А затем это воздействовало на людей, которые забывали о возможности подъема к духу. Это действовало на людей, ибо природа того их, я бы сказал, болезненного кипения и клокотания, которое происходит в их внутренностях, была еще в состоянии преобразиться в искусство при исключении всего духовного. Это действовало. Иначе бы, конечно, простое описание было лишь описанием, безвкусным и натянутым. А происходя из подсознания, действующего болезненно, истерически, оно становиться интересным, даже во многих отношениях интересным, особенно же благодаря той парадоксальности, которая получается, когда без единой искры спи-ритуальной жизни, я бы сказал, душой (mit Gemüt) предаются одному физическому бытию.

Но в «Братьев Карамазовых» введен примечательный эпизод с Великим инквизитором, изображенным так, что перед ним предстает перевоплотившийся Христос, так что Великому инквизитору, — а дело представлено так, что эту новеллу написал Иван Карамазов и она вводится в «Братьев Карамазовых», — этому настоящему представителю правоверного христианства своего времени, ибо он ведает, что действует и живет в христианстве его времени, встречается перевоплощенный Христос. Представьте себе настоящего представителя христианства, настоящего мужа правоверия стоящим перед перевоплощенным Христом. Что же еще может сделать он, Великий инквизитор, представляющий «правильное» христианство, как не велеть заключить в тюрьму перевоплощенного Христа! Это он делает во-первых. Затем он должен произвести следствие, он должен Его допросить. Оказывается, что Великий инквизитор, который представляет собой правильную религию и знает, что надобно христианству в наше время, понимает, что это вернулся Христос. И он говорит: да, ты, пожалуй, Христос, — я могу изложить это только приблизительно, — но ты теперь не должен вмешиваться в дела христианства, которые представляем мы, ты теперь в нем ничего не понимаешь. То, что ты совершил, — дало ли оно людям что-либо, что сделало бы их счастливыми? Нам пришлось создавать нечто правильное из того, что ты так односторонне, так непрактично принес людям. Если бы только среди людей распространилось твое христианство, то люди не нашли бы в нем того блага, которое принесли им мы. Ибо когда людям действительно хотят принести благо, необходимо учение, которое действует на них. Ты думал, что учение тоже должно быть истинно. Но такими вещами от людей ничего не добьешься. Дело в том, чтобы люди веровали в учение, но чтобы оно давалось им так, что они были вынуждены в него веровать. Мы учредили авторитет.

Да, не оставалось ничего иного, как предать перевоплощенного Христа инквизиции. Ибо в христианстве, представляемом Великим инквизитором, Христос, — если бы ему пришлось злополучным образом вновь воплотиться, — не нужен, не правда ли? Это грандиозная идея, еще более грандиозно выраженная. Но она помещена в произведение, являющееся истерическим воспроизведением действительности, и при этом не выступает ничего из тех великих импульсов, которые проходят через исторические события, и совсем ничего не представлено в образах у Достоевского от какой-либо спиритуальности, а выступает только внешняя видимость перевоплощенного Христа, которого раздавливает Великий инквизитор.

...Я, конечно, не хочу умалять Достоевского, однако то, что он нам преподносит, есть — при всем его величии — совершенно нервное, дерганое искусство. Такое нервное искусство появилось бы, если бы поток материализма, — а искусство Достоевского, хоть это и «психология», материалистично, — продолжал течь дальше.

...В сущности, характерная черта всей нашей духовной жизни, отражающаяся также в том, что мы предпочитаем читать, заключается в том, что многие наши современники гораздо больше, нежели то было в каком-либо ином поколении, живут нервами... Что именно заключено в книге, имеет меньше значения, нежели возбуждение, в которое впадают благодаря всяким стилистическим ароматам, не имеющим отношения к сути дела... Ницше читают не для того, чтобы за ним последовать на высоты его идей, но чтобы прийти в возбужденное состояние от возбуждающих приемов его стиля. Я также думаю, что Достоевский своей славой обязан не глубокой психологии своих героев, а тем «таинственностям», которые начинают действовать еще до того, как достигнут мозга. Две вещи должен сегодня иметь писатель. Если он хочет иметь большое влияние — он должен усыплять ум наркотическими средствами и возбуждать тело всякими раздражителями...