С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Еще более резкой и едкой критике К. П. Победоносцев подвергает периодическую печать:

«Кто же эти представители страшной власти, именующей себя общественным мнением? Кто дал им право и полномочия — во имя целого общества — править, ниспровергать существующие учреждения, выставлять новые идеалы нравственного и положительного закона?

«Любой уличный проходимец, любой болтун из непризнанных гениев, любой искатель гешефта может, имея свои или достав для наживы и спекуляции чужие деньги, основать газету, хотя бы большую. Ежедневный опыт показывает, что тот же рынок привлекает за деньги какие угодно таланты, если они есть на рынке — и таланты пишут что угодно редактору. Опыт показывает, что самые ничтожные люди, — какой-нибудь быший ростовщик, жид фактор, газетный разносчик, участник банды червонных валетов, могут основать газету, привлечь талантливых сотрудников, и пустить свое издание на рынок в качестве органа общественного мнения»...

И опять-таки, как в парламенте, так и в печати царит та же безответственность: «мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости коих подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиям и народами, переходившее в опустошительную войну? Иной монарх за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду; но журналист выходит сух из воды, изо всей заведенной им смуты, изо всякого погрома и общественного бедствия, коего был причиной; выходит с торжеством улыбаясь и бодро принимаясь снова за свою разрушительную работу».

Понятие прогресса, требование неустанных преобразований вызывает следующую отповедь:

«Есть в человечестве сила, земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, — и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится немыслимым. Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью, — безусловна необходима Для благосостояния общества. Разрушить ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры для дальнейшего движения. В пренебрежении или забвении этой силы — вот в чем главный порок новейшего прогресса». (стр 72).

«Общая и господствующая болезнь у всех так называемых государственных людей — честолюбие или желание прославиться. Жизнь течет в наше время с непомерной быстротой, государственные деятели часто меняются, и потому каждый, покуда у места, горит нетерпением прославиться поскорее, пока еще есть время и пока в руках кормило. И всякому хочется переделать все свое дело заново, поставить его на новом основании... Правится именно высший прием творчества — творить из ничего, и возбужденное воображение подсказывает на все возражения известные ответы: «учреждение само поддержит себя, учреждение создаст людей, люди явятся» и т. п. (стр. 117).

«Слово преобразование так часто повторяется в наше время, что его уже привыкли смешивать со словом улучшение... Кредитом пользуется с первого слова тот, кто выставляет себя представителем новых начал, поборником преобразований, и ходит с чертежами в руках для возведения новых зданий. Поприще государственной деятельности наполняется все архитекторами, и всякий, кто хочет быть работником, или хозяином, или жильцом—должен выставить себя архитектором»... Мудрено ли, что лучшие деятели отходят, или, что еще хуже, и что слишком часто случается, — не покидая места, становятся равнодушными к делу и стерегут только вид его и форму, ради своего прибытка и благосостояния... Вот каковы бывают плоды преобразовательной горячки, когда она свыше меры длится... (стр. 121). «Не расширяй судьбы своей! — было вещание древнего оракула: — не стремись брать на себя больше, чем на тебя положено». Какое мудрое слово! Вся мудрость жизни — в сосредоточении силы и мысли, все зло — в ее рассеянии» (стр. 123). Эти слова, отчасти отражающие критическое отношение К. П. Победоносцева к эпохе Александра II, должны были служить в то же время предостережением современным ему государственным людям.

«Московский Сборник» касается также вопроса о народном образовании; дело не так просто, говорится в нем, не всякое механическое накопление знаний можно считать благом.

«Нет спора, что ученье свет, а неученье тьма, но в применении этого правила необходимо знать меру и руководствоваться здравым смыслом... Сколько наделало вреда смешение понятия о знании с понятием об умении. Увлекшись мечтательной задачей всеобщего просвещения, мы назвали просвещением известную сумму знаний... Мы забыли или не хотели сознать, что масса детей, которых мы просвещаем, должна жить насущным хлебом, для приобретения коего требуется не сумма голых знаний, а умение делать известное дело»...

«Понятие о народной школе есть истинное понятие, но к несчастью его перемудрили повсюду новой школой. По народному поятию, школа учит читать, писать и считать; но в нераздельной связи с этим учит знать Бога и любить Его и бояться, любить Отечество, почитать родителей» (стр. 70).

В более заостренной форме другой русский мыслитель писал о том же: Настроить школ и посадить в них учителями озлобленных невежд — значить дать камень вместо хлеба».

Все эти мысли были с молодости хорошо знакомы и близки Государю. Они вошли составной частью в Его мировоззрение. Государь в то же время глубоко верил, что для стомиллионного русского народа Царская власть по-прежнему остается священной. Представление о добром народе, противопоставляемом враждебной интеллигенции, жило в Нем всегда. Он был также верным и преданным сыном Православной Церкви. Он верил в величие Росcии. и в частности придавал большое значение ее роли в Азии.

Но Он также ощущал, что живет в сложную эпоху; Он чувствовал, что нарастающего во всем мире зла не победить простым его отрицанием. Было верно, что Государь был учеником К. П. Победоносцева; но также не без основания писал на втором месяце Его царствования германский дипломат граф Рекс: «По моему, эра Победоносцева миновала, хотя он вероятно и останется на своем посту». («В первые годы меня изредка спрашивали... А затем меня уже и не спрашивали», отмечает через десять лет К. П. Победоносцев^*. «Московский Сборник» был исходной точкой, но не «законом и пророками» для Императора Николая II.

Скажут, может быть, что это только догадки? Они подтверждаются всем ходом Его царствования. Более прямых доказательств этому нет, так как Государь с молодости отличался большой замкнутостью, мало кому доверял даже малую долю своих планов, своих задушевных дум. Разве только Императрица Александра Федоровна действительно знала Государя до конца.

Император Александр III скончался в Крыму, и перевезение его праха в столицу, похоронные торжества, вплоть до водворения гроба в усыпальнице Петропавловского Собора, заслонили дней на десять все остальное. Улицы С.-Петербурга были убраны траурными, черными с белым флагами. Огромные толпы провожали в могилу безвременно скончавшегося Царя.

Только в первых числах ноября министры впервые явились со своими докладами к новому монарху. Они должны были, одновременно с разрешением очередных вопросов, посвящать Его в общий ход государственной машины. И тут выяснилось, что Государь был в курсе всех существенных дел, кроме наиболее секретных вопросов внешней политики. Он задавал Витте вопросы, свидетельствующие о том, что, и в бытность Наследником, Он ко всему внимательно присматривался.

Министр Иностранных Дел Н. К. Гирс, — который, как свидетельствует в своем дневнике гр. Ламздорф, «был в восторге от Его Величества», — один сообщил ему существенную новость — о весьма далеко зашедшем секретном соглашении с Францией. Государь тут же почувствовал, что в этом сближении таятся не только выгоды, но и угрозы в будущем: если оно уменьшает опасность в случае войны с Германией, оно в то же время увеличивает шансы такой войны, создавая новые плоскости трения. Он сознавал, что только превращение франко-русского союза в соглашение великих держав европейского материка может действительно обеспечить мир в Европе и поддержание Mирового первенства христианских европейских государств.

В первой циркулярной депеше, разосланной министерством 28 октября 1894 г., говорилось: «Россия пребудет неизменно верна своим преданиям: она приложит старания к поддержанию дружественных отношений ко всем державам, и по-прежнему в уважении к праву и законному порядку будет видеть верный залог безопасности государства».

Но этими заверениями дело не ограничилось. Когда через два-три месяца был поднят вопрос об участии всех держав в торжественном открытии Кильского канала, Государь заявил заведующему Министерством иностранных дел: «Весьма жаль, если Франция не примет участия. Мне кажется, что французы напрасно затрудняются ответом. Раз все державы приглашены, участие Франции необходимо на ряду с ними».

«Какое нам в сущности до этого дело», заносить по этому поводу в свой дневник гр. Ламздорф. Но Государь считал, что Pоссии весьма большое дело до предотвращения новой войны в Европе...

Первым событием царствования было бракосочетание Императора с принцессой Алисой Гессенской, имевшее место 14 ноября. В виду траура, свадебные торжества носили скромный характер. При проезде Царской четы из Зимнего в Аничков дворец, Государь распорядился убрать с улиц шпалеры войск на пути их следования, и народ, толпившийся на улице, теснился вокруг Царских саней, впервые после долгого времени видя вблизи своего Государя. «Это был красивый и смелый жест», писал «Journal des Debats», отмечавший, что новый монарх вообще свободнее показывается народу нежели Александр III, живший под впечатлением трагической кончины Своего отца.

Принцесса Алиса Гессенская, которая стала русской Императрицей через три недели по восшествии Государя на престол, была за всю жизнь лучшим другом и верной спутницей Императора Николая II и в светлые, и в темные дни. Брак их был исключительно дружным и счастливым и семейная жизнь Государя омрачалась порою только болезнями детей. Государыня, всецело разделявшая мировоззрение своего супруга, мало касалась государственных дел до последних тяжелых голов Его царствования.

Император Николай II глубоко уважал своего отца и не стал на первых порах менять его сотрудников. Он расставался с ними только постепенно, по мере возникновения деловых расхождений. В первые недели, еще в 1894 г., произошли только две существенные перемены на верхах: был уволен генерал И. В. Гурко с поста генерал-губернатора Царства Польского и смещен министр путей сообщения Кривошеин^*. Если верить Витте, отставка ген. Гурко объяснялась тем, что он поставил перед Государем «министерский вопрос»: исполните то, что я прошу или увольте меня в отставку. Верно ли это в данном случае, проварить трудно, но несомненно, что Государь не любил такого прямого давления; он считал, что министры (и высшие чины государства) не имеют права «ставить монарху ультиматумы». — Увольнение министра путей сообщений произошло из-за того, что создалось впечатление, будто он пользуется своим служебным положением для личного обогащения. Хоть он при этом не делал ничего противозаконного в точном смысле слова, Государь счел, что и недостаток осторожности в денежных делах недопустим для царского министра^**.

Увольнение ген. Гурко, совпавшее с милостивым приемом делегации польского дворянства, тотчас же породило толки об ослаблении «русификаторских» тенденций. В Варшаве это вызвало нескрываемую радость. Никакой принципиальной и резкой перемены курса при этом, однако, не было.

На некоторых земских и дворянских собраниях звучали речи, смолкшие в царствование Императора Александра III. Требование народного представительства, которое в эпоху Императора Александра II именовалось «увенчанием здания», выдвигалось снова.

И не только раздавались отдельные речи; были приняты всеподданнейшие адреса, выдвигавшие это требование в осторожных выражениях. Более радикальные земские элементы пошли рука об руку с умеренными, чтобы добиться возможно большего единодушия. Земские собрания выступали как бы ходатаями от значительного большинства русского общества. Конечно, тот шаг, о котором говорилось в земских адресах, казался ничтожным большинству интеллигенции. Ведь ее не удовлетворяли и западные конституции — достаточно для этого приглядеться к изображению иностранной жизни в русских оппозиционных газетах и «толстых журналах». Но — лиха беда начать; расчитывали, что после первого шага быстро последуют дальнейшие.

Император Николай II был, таким образом, поставлен в необходимость публично исповедывать свое политическое мировоззрениe. Если бы Он ответил общими, неопределенными приветственными словами на пожелание о привлечении выборных земских людей к обсуждению государственных дел, это было бы тотчас истолковано, как согласие. После этого, либо пришлось бы приступить к политическим преобразованиям, которых Государь не желал, либо общество, с известным основанием, сочло бы себя обманутым.

Говорить «нет» в ответ на верноподданнические адреса всегда нелегко. Если бы та внешняя черта характера Государя, которая так раздражала министров, — неопределенный ответ, за которым следует заочный отказ — была действительно Его непреоборимым свойством, Он вероятно ответил бы и тут общими местами на адреса с конституционными пожеланиями. Но Государь не захотел вводить общество в заблуждение. Как ни оценивать отказ по существу, — прямое заявление о нем было со стороны монарха только актом политической честности.

В своей речи 17 января 1895 г. к земским депутациям, Государь сказал: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления; пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой покойный незабвенный Родитель».

Слово «беспочвенные» мечтания (которое, как утверждают, имелось в первоначальном тексте речи) лучше выражало мысль Царя, и оговорка была, конечно, досадной; но дело было не в форме, а в существе. Как из манифеста 29 апреля 1881 г. Россия узнала, что преемник умерщвленного монарха решил твердо оберегать, самодержавную власть, так из этой речи молодого Государя сразу стало известно, что Он в этом вопросе не намерен отступать от пути своего отца.

Среди разноречивого хора иностранной печати выделяется передовая статья влиятельнейшей английской газеты «Times»^*: «О русских учреждениях не следует судить с западной точки зрения, и было бы ничем иным, как дерзостью, — осуждать их за несоответствие идеям. возникшим из совершенно иных обстоятельств и из совершенно несходной испори. Судя по всем обычным признакам национального преуспеяния, самодержавная власть Царя весьма подходит России; и не иностранцам, во всяком случае, подобает утверждать, что ей лучше подошло бы что-нибудь другое. Тот образ правления, о котором только что Царь высказал свою решимость сохранить его, может во всяком случае развернуть историю таких достижений в государственном строительстве, с которыми его соперники не могут и претендовать сравняться. В России во всяком случае он должен быть в настоящее время признан, как основоположный факт».

Русское образованное общество, в своем большинстве, приняло эту речь, как вызов себе. Русская печать из-за цензуры, конечно, не могла этого явно выразить. Характерны, однако, для этой эпохи «внутренние обозрения» толстых журналов. «Северный Вестник» (от I февраля того же года) в оглавлении отмечает на первом месте речь Государя к земским делегациям, затем ряд мелких событий. В тексте — приведена речь Государя: ни слова комментария; обозрение прямо переходит к очередным мелочам. «Цензурного сказать нечего» — ясно говорила редакция читателям...

В то время, как умеренно-либеральная «Русская Мысль» огорченно умалчивала об этой речи, социалистическое «Русское Богатство» писало с явным злорадством: «С неопределенностью в душе, с тревогами, опасениями и надеждами встретило наше общество 1895-й год. Первый же месяц нового года принес разрешение всех этих неопределенностей. Высочайшая речь 17 января... была этим историческим событием, положившим конец всякой неопределенности и всем сомнениям... Царствование Императора Николая Александровича начинается в виде прямого продолжения пришлого царствования»^*.

По поводу этой речи 17 января тотчас же стали слагаться легенды. Ее решительное содержание мало соответствовало общим представлениям о Государе. Поэтому начали утверждать, что эта речь Ему кем-то продиктована. Начали искать, «кто за этим скрывается». Гадали на Победоносцева, на министра внутренних дел И. Н. Дурново.

Германский посол фон Ведер отмечает со своей стороны (15/3 февраля): «В начале царствования им (Императором) увлекались, превозносили все его действия и его речи до небес. Как теперь все изменилось! Начало перемен положила неожиданно резкая речь Императора к депутациям. Она составлена была не министром Дурново, как сначала думали; тот узнал только от военного министра, что Император хочет говорить. Император собственноручно написал эту речь и положил ее в свою фуражку. По всей России она резко критикуется.

Речь 17 января развеяла надежды интеллигенции на возможность конституционных преобразований сверху. В этом отношении она послужила исходной точкой для нового роста революционной агитации, на которую снова стали находить средства.

На четвертом месяце нового царствования скончался министр иностранных дел Н. К. Тирс. Вокруг освободившегося поста началась закулисная борьба, сторонники тесного союза с Францией боялись перемен. Государь назначил министром князя Лобанова-Ростовского, русского посла в Вене, только что назначенного в Берлин. Человек уже немолодой, новый министр был представителем старой аристократической культуры, знатоком-любителем старинных книг. Наиболее горячие сторонники союза с Францией при дворе отнеслись без сочувствия к этому назначению.

Положение на Дальнем Востоке к тому времени сильно осложнилось. Япония, после зимней задержки военных операций, разгромила остатки китайского флота у Вей-Ха-Вея, заняла Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и Южную Маньчжурию. Весною она легко могла захватить Пекин. Китай вынужден был просить мира.

Для России, для других европейских государств, факт быстрого усиления Японии свидетельствовал о пробуждении азиатских народов. «Недвижный Китай» и еще более слабая Корея были, конечно, много более приятными соседями, чем возродившаяся воинственная Японская империя, усвоившая в совершенстве западную военную технику. Поэтому Россия взяла на себя инициативу попытки противопоставить японским завоеваниям единый фронт европейских держав. На участие Англии расчитывали мало, и она действительно тотчас же отказалась от предложенного вмешательства в японо-китайские переговоры. Зато и Германия, и Франция присоединились к этому выступлению. Мир в Симоносеки был подписан 17(5) апреля: Китай уступал Японии Формозу, Пескадорские о-ва и Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, отказался от своих прав в Корее и должен был уплатить контрибуции. Занятие Ляодунского полуострова давали Японии опорную точку на материке и ключ к Печилийскому заливу, подступам с моря к китайской столице. Европейские державы решили потребовать у Японии отказа от захвата территории на материке Азии, предоставляя ей в виде компенсации увеличенную контрибуцию.

23 апреля выступление трех держав в Токио состоялось. Посланники России, Германии и Франции. предъявили свои требования министру иностранных дел Аоки. «Сопротивление трем великим державам было бы бесполезно», подчеркнул при этом германский посланник. Князь Лобанов-Ростовский уже снесся с другими участниками выступления, чтобы в случае отказа соединенный флот трех держав прервал сообщение между Японией и ее войсками, находившимися на материке. Англия не сочувствовала этому шагу, но и не возражала против него. Япония уступила после долгих колебаний: она все же сохраняла большую часть приобретенного, и для «сохранения лица» ей было дано право объявить Симоносекский договор действительным, но затем, в виде «великодушного жеста», вернуть Китаю Ляодунский полуостров по получении первых взносов повышенной контрибуции. Покровительствуя слабому Китаю против сильной Японии, Россия, Германия и Франция в данном случае защищали общие интересы европейских держав. Объединение массивного Китая с технически сильной Японией переменило бы соотношение сил не только в Азии, но и во всем мире. Но Франция в этом участвовала только ради союза с Россией. Французскому правительству в этом вопросе приходилось выдерживать сильный внутренний натиск.

По настоянию Государя, Франция согласилась принять участие в международном торжестве открытия Кильского канала. К этому времени уже президент Казимир Перье ушел, горько жалуясь на связанность президентской власти; его сменил Феликс Фор а вместо кабинета Дюпюи правил кабинет А. Рибо, с министром иностранных дел Ганото^*. Радикалы вели ожесточенную борьбу против этого кабинета, и, по обыкновению, не преминули воспользоваться патриотическими доводами.

В парламенте и в печати начались протесты против отправки в Германию французской эскадры; а когда еще Франция оказалась вместе с Германией при выступлении против Симоносекского мира, и стало известно, что теоретически допускалась возможность совместных боевых действий флотов трех держав, — все блюстители идеи реванша во главе с Дерулэдом забили тревогу. По соображениям внутренней политики, им вторили радикалы. Идея примирения с Германией не встречала сочувствия в руководящих политических кругах. Правительство, считаясь с волей России, в известной мере к этому шло, но и то — не особенно охотно.

10 июня в Палате Депутатов состоялась настоящая атака на кабинет. Что дает нам дружба с Россией? — говорили ораторы оппозиции. Каковы наши отношения с ней? Рибо и Ганото в ответ впервые решились произнести слово «союз». «Наш флот в Киле будет на своем месте — бок-о-бок с флотом наших союзников», заявил Рибо. Это произвело сильное впечатление, и доверие кабинету было выражено огромным большинством.

Видный французский журнал^** писал о выступлениях оппозиции: «Они говорят — к чему нам союз, который не начинается с возвращения Эльзаса и Лотарингии?... — Каковы бы ни были добрые намерения С.-Петербургского правительства в отношении нас, оно с первого же слова порвало бы переговоры, которые бы заведомо имели подобную цель». Тут вскрылось внутреннее противоречие франко-русского союза: тогда как Россия имела в виду сохранение европейского мира, во Франции союзом интересовались главным образом с точки зрения возможности возвращения Эльзаса, — на что едва ли можно было расчитывать без новой большой войны.

Чтобы облегчить французское участие в Кильских торжествах, русское правительство согласилось на следующий маневр: русская и французская эскадры встретились в датских водах и вместе прибыли в Киль. Торжества сошли благополучно. Германия со своей стороны любезно приняла гостей и даже убрала подальше с их глаз свои военные суда «Вейссенбург» и «Вёрт», напоминавшие о французских поражениях 1870 г.

Германское правительство в то время было настолько уверено в невозможности союза самодержавной России с республиканской Францией, что германский посол в Париже, гр. Мюнстер, писал по поводу выступлений Рибо в Палате: «Все равно, говорят ли «согласие» или «союз»: это все еще незаконное сожительство, лишенное формальной санкции Императора... Большинство французов удовлетворяются выражением «союз» и русско-французской комедией при въезде в Кильскую гавань». Это писал германский посол в Париже через три года после подписания франко-русского союза: хорошо в то время хранились дипломатические тайны!

Но когда приезде ген. М. И. Драгомирова на французские осенние Маневры совпал с пребыванием в Париже кн. Лобанова-Ростовского, и это явилось поводом для новых манифестаций в честь франко-русской дружбы, — в Германии забеспокоились. Граф Эйленбург, принимая в своем имении возвращавшегося из Парижа кн. Лобанова-Ростовского, всячески сетовал на дружбу России с «республиканцами». Русский министр в ответ говорил о миролюбивом настроении Франции и высказал мнение, что России следует поддерживать нынешнее умеренное правительство, раз восстановление монархии, все равно, невозможно. — Этот разговор происходил в начале октября, а уже в конце того же месяца кабинет Рибо был свергнут и к власти пришло радикальное министерство Леона Буржуа.

Из других фактов внешней политики, в первый год царствования Государя, заслуживает внимание приезд болгарской делегации. Россия не имела с Болгарией дипломатических сношений и не признавала ее правительства законным. Со времени свержения Стамбулова, болгары всячески старались снова завязать сношения с Россией. Летом 1895 г., в С.-Петербург приехала болгарская делегация, с Митрополитом Климентом во главе, воспретившая у Государя милостивый прием. Правда, тут же было объявлено, что прием этот оказывается болгарскому народу, в чувствах которого Россия никогда не сомневалась, а не «групп людей, именующей себя болгарским правительством. Тем не менее лед был пробит: признание состоялось в следующем году.

Во внутренней жизни России крупных новых фактов не было. Продолжались начинания прошлого царствования. С января 1895 г. вступили в силу: новый железнодорожный тариф, — исключительно дешевый для едущих на дальние расстояния. — и русско-германский торговый договор. Начал проводиться, сперва только в четырех губерниях, закон о винной монополии. Усиленно продолжалась постройка Великого Сибирского пути; вообще 1895-й год был снова рекордным в железнодорожном строительстве^*.

Наметились, однако, и некоторые новые черты. Государь проявил интерес к женскому образованию; на докладе тульского губернатора о желательности более широкого привлечения девочек в народные школы, Он поставил пометку: «Совершенно согласен с этим. Вопрос этот чрезвычайной важности». Было утверждено положение о Женском Медицинском Институте (в начале царствования Императора Александра III женские медицинские курсы были закрыты за царивший на них революционный дух). Кредиты на церковноприходские школы были значительно увеличены (почти вдвое).

Весною в С.-Петербурге, в Соляном Городке, состоялась первая всероссийская выставка печатного дела, в которой приняли участие все периодические издания и все книгоиздательства.

В литературе этот год ознаменовался первыми выступлениями московских «декадентов» с Валерием Брюсовым во главе, жестоко осмеянных всей печатью. В толстых журналах разгоралась полемика между «народниками» и «марксистами» относительно значения капитализма для России. 21 февраля умер Н. С. Лесков, и радикальный «Мир Божий» по этому поводу написал: «Мы считаем за лучшее не высказывать своего мнения, следуя правилу: о мертвых или хорошо, или ничего». Но даже и «Русская Мысль» в которой Н. С. Лесков сотрудничал, только решилась написать, что «для всесторонней и беспристрастной оценки не наступило еще благоприятного времени». Такова была в те дни сила интеллигентского остракизма!

В экономической области, где Государь оставил распоряжаться С. Ю. Витте, были сделаны первые шаги для проведения валютной реформы. Были разрешены сделки на золото по курсу дня, иными словами было оффициально признано расхождение между кредитным и золотым рублем (монету в 10 рублей разрешалось продавать за 15). Опубликован был закон о производстве первой всенародной переписи (на 1 января 1897 г.).

Истолковывая русскую внутреннюю политику для иностранного общественного мнения, А. А. Башмаков писал во влиятельном французском журнале^*):

«Строй этот содержит идеал... Этот идеал, несмотря на многие противоречия и бесчисленные недочеты, — это представление о сильном неограниченном Царе, справедливом как Бог, доступном каждому, не принадлежащем, ни к какой партии, обуздывающем аппетиты сильных, высшем источник, власти, который судит и карает и исцеляет остальную несправедливость».

«Люди наиболее преданные благу страны сейчас проникнуты величайшим скептицизмом в отношении этих спасительных лекарств, этих всемирных панацей, которыми во всех странах полагают исцелить все недуги и покончить со всеми затруднениями. В сущности весьма мало интересуются вопросом о парламентаризме и в особенности не доверяют красивым словам».

Эти слова, конечно, характеризуют умонастроение власти, а не большинства общества. Но и в некоторых слоях интеллигенции стало замечаться известное смягчение вражды. «Русская Мысль» сочла нужным следующими словами отметить годовщину восшествия Государя на престол: «Император Николай II отметил первый год своего царствования особенною заботой о нуждах просвещения. В этот же год Высочайшее повеление вновь создало у нас и высшее женское образование. Каждый монарх, в особенности у нас, вносит в управление нечто новое, соответствующе духу самого Государя, и русское общество исполняется надеждой, что царствование Императора Николая II будет животворить нашу школу и нашу общественную самодеятельность».

В Британской Энциклопедии^** сэр Д. Мэкензи Уоллэс, автор известной книги о России, тик характеризует первые шаги царствования Императора: «Бесшумно совершилась большая перемена в способах проведения законов и министерских циркуляров. Походя на своего отца во многих чертах характера, молодой Царь имел более мягкие, гуманные наклонности, и был в меньшей степени доктринером. Сочувствуя стремлениям своего отца — созданию из святой Руси однородной империи — он не одобрял основывавшихся на этом репрессивных мер против евреев, сектантов и раскольников, и он дал понять, без формального приказания, что применявшаяся дотоле суровые меры не встретят его одобрения».

Если Император Николай II желал сохранить в своих руках всю полноту самодержавной власти, если Он глубоко уважал и ценил своего отца, это еще не значило, что Его правление должно было явиться только «прямым продолжением прошлого царствования».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

1896 г. — Признание болгарского правительства. — Коронация.— Ходынская катастрофа. — Нижегородская выставка. — Торгово-промышленный съезд.

Освящение Владимирского собора в Киеве. — Поездка Государя заграницу. — Его пребывание во Франции. — Инцидент с «Гражданином». — Проект занятия Босфора. — Забастовка на текстильных мануфактурах в Петербурге. — Студенческие беспорядки в Москве.

1896-й год ознаменовался тремя заметными событиями: коронацией, всероссийской выставкой в Нижнем Новгороде, и поездкой Государя заграницу.

Произошедшая в самом конце 1895 г. замена И. Н. Дурново на посту министра внутренних дел И. Л. Горемыкиным лишь в слабой степени могла считаться изменением политического курса: И. Л. Горемыкин, сочетавший государственную службу с деятельностью земского гласного Новгородской губернии, в ту пору считался умеренным либералом; но у него не было своей ярко выраженной программы и он всегда оставался глубоко лояльным, но несколько пассивным исполнителем воли монарха.

Первые месяцы 1896 г. были заполнены подготовкой коронационных торжеств в Москве, и «смотра русского хозяйства» — Нижегородской выставки. В остальных отношениях продолжалась очередная работа. Винная монополия, введенная с 1895 г. в четырех губерниях, была распространена еще на двенадцать. Был создан государственный фонд, из которого на оказание помощи нуждающимся литераторам отпускалось по 50.000 руб. в год. В печати и в И. Вольно-Экономическом Обществе начиналось обсуждение денежной реформы.

Примирение между Россией и Болгарией, наметившееся уже во время приезда в С.-Петербург болгарской делегации, во главе с митрополитом Климентом, состоялось, наконец, по случаю перехода в православие малолетнего наследника болгарского престола, князя Бориса (3/15 февраля 1896 г.). Крестным отцом королевича был сам Государь. Русский представитель, гр. Голенищев-Кутузов, оффициально присутствовал на крестинах, и был встречен восторженными приветствиями болгарского населения, а князь Фердинанд воскликнул перед народной толпой: «Да здравствует Император Николай II, покровитель болгар! Окончательное признание состоялось немного позднее — князь Фердинанд приезжал для этого в С.-Петербург в начале апреля.

За эти месяцы японское влияние в Koрее понесло тяжкий ущерб — корейский король бежал под защиту русской миссии в Сеуле. Итальянцы потерпели полный разгром под Адуей, в Абиссинии. Во Франции Сенат сверг радикальный кабинет Леона Буржуа, и снова образовалось умеренное правительство, во главе с Мелином, причем, к большому удовольствию русских дипломатических кругов, министром иностранных дел стал опять Ганото. «Оглядка на Poccию сыграла не последнюю роль в таком разрешении французского министерского кризиса.

Задолго до назначенного дня в Москву, древнюю столицу, стали собираться гости со всех концов. К приезду Государя, — дню Его рождения, 6 мая — вся Москва украсилась флагами и цветными фонариками. 9 мая состоялся торжественный въезд в столицу, из Перовского подмосковного дворца. Каждый день приносил новые зрелища: то прибывали чрезвычайные иностранные посольства; то происходили военные парады. 13 мая Императорская чета переехала в Кремль. Pyccкие коронационные торжества 1896 г. были, между прочим, первым большим государственным празднеством, которое осталось запечатленным на кинематографической ленте^*. Газеты перечисляли высокопоставленных гостей: прибыла Королева Эллинов Ольга Константиновна; принц Генрих Прусский, брат Вильгельма II; герцог Коннаутский, сын английской королевы; итальянский наследник принц Виктор Эммануил; князь Фердинанд Болгарский; князь Николай Черногорский; наследный принц греческий Константин; наследный принц румынский Фердинанд; германские великие герцоги и принцы. По словам «Нового Времени» на коронации присутствовали: одна королева, три великих герцога, два владетельных князя, двенадцать наследных принцев, шестнадцать принцев и принцесс... Не последнее место занимала на торжестве и чрезвычайная китайская делегация, во главе с Ли-Хун-Чаном.

14 мая, в день коронации, в карауле был Преображенский полк. К 9 ч. утра в Успенском соборе собрались почетные гости. От крыльца Большого дворца к паперти собора были постланы ковры. На паперти Государя встретило духовенство и московский митрополит Сергий обратился к нему со словами:

«Благочестивый Государь! Настоящее твое шествие, соединенное с необыкновенным великолепием, имеет цель необычной важности. Ты вступаешь в это древнее святилище, чтобы возложить здесь на себя Царский венец и восприять священное миропомазание. Твой прародительский венец принадлежит Tебе Единому, как Царю Единодержавному, но миропомазания сподобляются все православные христиане, и оно не повторяемо. Если же предлежит Тебе восприять новых впечатлений этого таинства, то сему причина та, что как нет выше, так нет и труднее на земле Царской власти, нет бремени тяжелее Царского служения. Чрез помазание видимое да подастся Тебе невидимая сила свыше действующая, к возвышению Твоих царских доблестей озаряющая Твою самодержавную деятельность ко благу и счастью Твоих верных подданных».

В соборе Государь и Государыня заняли места на троне под балдахином напротив алтаря; отдельный трон был воздвигнут для Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Митрополит С.-петербургский Палладий, взойдя на верхнюю площадку трона, предложил Государю прочесть Символ Веры.

Император Николай II громким, отчетливым голосом повторил слова Символа Веры. Облачившись в порфиру и венец, взяв в руки державу и скипетр, Он затем прочел коронационную молитву начинающуюся словами: «Боже Отцов и Господи милости, Ты избрал мя еси Царя и Судию людям Твоим»...

После этого молитву от лица всего народа огласил митрополит Палладий: «Умудри убо и поставь проходити великое к Тебе служение, даруй Ему разум и премудрость, во еже судити людям Твоим во правду, и Твое достояние в тишине и без печали сохранити, покажи Его врагом Победительна, злодеем Страшна, добрым Милостива и Благонадежна, согрей Его сердце к призрению нищих, к приятию странных, к заступлению нападствуемых. Подчиненное Ему правительство управляя на путь истины и правды, и от лицеприятия и мздоприимства отражая, и вся от Тебе державы Его врученныя люди в нелицемерной содержи верности, сотвори Его отца о чадах веселящагося, и удививши милости Твоя от нас... Не отврати лица Твоего от нас и не посрами нас от чаяния нашего»...

Хор грянул «Тебе Бога хвалим».

После литургии, которую Государь выслушал стоя, сняв с себя Венец, Он восприял миропомазание. В этот миг колокольный звон и салют из 101 выстрела возвестили городу, что таинство совершилось. Митрополит Палладий ввел Государя в алтарь через царские врата, и там Он приобщился святых Таин «по царскому чину» под обоими видами.

С этой минуты, исключительной и высоко торжественной для Государя, Он почувствовал себя подлинным помазанником Божиим; чин коронования, такой чудный и непонятный для большинства русской интеллигенции, был для Него полон глубокого смысла. С детства обрученный России, Он в этот день как бы повенчался с ней.

Последующие празднества — на тринадцатый день коронационных торжеств, 18 мая — омрачены были катастрофой на Ходынском поле. На этом обширном пространстве, служившем для парадов и учения войск, собралась толпа свыше полумиллиона человек, с вечера ждавшая назначенной на утро раздачи подарков — кружек с гербами и гостинцев. Ночь прошла спокойно; толпа все прибывала и прибывала. Но около 6 ч. утра — по словам очевидца — «толпа вскочила вдруг как один человек и бросилась вперед с такой стремительностью, как если бы за нею гнался огонь... Задние ряды напирали на передние, кто падал того топтали, потеряв способность ощущать, что ходят по живым еще телам, как по камням или бревнам. Катастрофа продолжалась всего 10—15 минут. Когда толпа опомнилась, было уже поздно».

Погибших на месте и умерших в ближайшие дни оказалось 1.282 человека; раненых — несколько сот.

В день несчастия был назначен прием у французского посла и Государь (по представлению министра иностранных дел кн. Лобанова-Ростовского) не отменил своего посещения, чтобы не вызывать политических кривотолков. Но на следующее утро Государь и Государыня были на панихиде по погибшим, и позже еще несколько раз посещали раненых в больницах. Было выдано по 1000 р. на семью погибших или пострадавших, для детей их был создан особый приют; похороны приняты были на государственный счет. Не было сделано какой-либо попытки скрыть или приуменьшишь случившееся — сообщение о катастрофе появилось в газетах уже на следующий день 19 мая, к великому удивлению китайского посла Ли-Хун-Чана, сказавшего Витте, что такие печальные вести не то, что публиковать, но и Государю докладывать не следовало!. Печать оживленно обсуждала причины катастрофы; общественное мнение стало искать ее виновников. Левые органы печати кивали на «общие условия», писали, между прочим, что если бы у народа было больше разумных развлечений, он не рвался бы так жадно к «гостинцам»... Было назначено следствие, установившее отсутствие какой-либо злой воли; указом 15 июля за непредусмотрительность и несогласованность действий, имевшие столь трагические последствия, был уволен заведывавший в тот день порядком и. о. московского обер-полицмейстера, и понесли различные взыскания некоторые подчиненные ему чины.

Печаль о погибших не могла, однако, остановить течение государственной жизни и уже 21 мая, на том же Ходынском плацу, дефилировали стройные ряды войск. Коронационные торжества закончились 26 мая. Они сопровождались, по традиции, изданием манифеста со всевозможными льготами — понижением налогов и выкупных платежей, а также прощением недоимок на общую сумму до 100 милл. р., смягчением наказаний, различными пожертвованиями (в том числе 300.000 р. на студенческое общежитие), и рядом милостивых Высочайших рескриптов, обращенных к старейшим заслуженным духовным и государственным деятелям — всем трем митрополитам, фельдмаршалу И. В. Гурко, ген. Ванновскому и другим.

Французский кабинет Мелина-Ганото, стремившийся всячески подчеркнуть свою связь с Poccией, отпустил на день коронации русского Царя учеников всех школ; президент Феликс Фор и члены правительства явились на торжественное богослужение в русской церкви на улице Дарю. Париж был украшен русскими и французскими флагами. Солдатам дали добавочную порцию вина, сложили с них многие взыскания... Германский посол недовольно писал о «культе России», «насаждаемом сверху» французским правительством.

В манифесте 26 мая, Государь выразил удовлетворение по поводу приема в Первопрестольной. «Народные чувства, — говорилось в нем.— «с особенной силой выразились в день народного праздника, и послужили Нам трогательным утешением в опечалившем Нас, посреди светлых дней, несчастии, постигшем многих из участников празднества».

Выставка занимала обширное пространство — около 60 десятин — на левом берегу Оки, близ территории ежегодной ярмарки. К ее началу были готовы еще не все павильоны. На открытие съехалось большинство министров и кое-кто из коронационных гостей (в том числе Ли-Хун-Чан). С. Ю. Витте произнес речь, объясняя выбор Нижнего — «Средоточия нашей внутренней торговли, расположенного недалеко от Первопрестольной столицы, на главнейшей реке русского государства и на историческом пути в азиатские страны».

Наша задача — говорил министр финансов — наглядно представить Россию и всему миру итоги того духовного и хозяйственного роста, которого достигло ныне наше отечество со времени Московской выставки 1882 г... Последние годы отмечены чрезвычайным ростом нашего отечества. Перед лицом этой правды, наглядно показанной здесь, на песчинке обширной русской земли, не может не охватывать патриотическая радость.

Витте в заключении подчеркнул «глубокую государственную мудрость» системы промышленного протекционизма.

Плата за вход на выставку была установлена в 30 коп., а для фабричных рабочих и для учащихся вход был бесплатный; им кроме того предоставлялся даровой проезд по железным дорогам до Нижнего и обратно.

Несмотря на тщательную подготовку целого ряда отделов, в частности — Русского Севера, или художественного отдела, которым заведовал художник А. Н. Бенуа, — выставка сначала привлекала мало публики — за первый пять недель число посетителей в среднем составляло 5.000 человек в день; при обширности выставки, она казалась почти пустой, и критики из «толстых журналов» злорадно писали «посетителей сотни, а рассчитывали на тысячи и миллионы»...

С другой стороны, выставка производила внушительное впечатление: «Обойдя витрины отделов, говорил председатель Нижегородского ярмарочного комитета С. Т. Морозов, вы невольно убеждаетесь, что Россия быстрыми шагами идет вперед, что целые отрасли промышленности у нас могут с успехом заменить иностранцев. Вы чувствуете совершенно невольно прилив сил, энергии, приобретаете сознание что время даром не ушло, не потеряно»...

Но газеты, и не только левые, в один голос отмечали отсутствие увеселительной стороны. Такой поклонник развития промышленности, как всемирно известный ученый Д. И. Менделеев, писал в «Новом Времени» 5 июля 1896 г.. сравнивая Нижегородскую выставку с происходившей одновременно в Лондоне индусской выставкой, которую он называл «балаганом»: «В Нижнем все взято с серьезной, даже м. б. чересчур серьезной стороны, без расчета на средние вкусы и нравы, чем объясняется малое число посетителей. Смотреть нашу выставку значит узнавать, учиться, мыслить, а не просто «гулять»... Д. И. Менделеев в то же время подчеркивал, что выставка показала (с 1882 г.) рост железных дорог с 22.500 до 40.000 в., добычи каменного угля с 230 до 500 миллионов пудов, нефти с 50 до 350 милл., выплавки чугуна с 28 до 75 милл., и т. д.

С. Ю. Витте, в своей речи 16 июля при открытии ярмарки (происходившей параллельно с выставкой), заявил с некоторым высокомерием: «Мне предлагали оживить выставку публикой, падкой до развлечений, ресторанов и кафешантанов. Но десять человек, которые чему-нибудь научились, важнее двадцати тысяч прогуливающихся. О важности многих дел судят напрасно по числу голосов «за» и «против», тогда как настоящее дело делает не масса, а отдельные лица». Однако, на увеселительную сторону было впоследствии обращено внимание: в Нижнем открылись театры, появился балет, начали устраиваться народные увеселения.

«Государь и Государыня приезжали в Нижний Новгород 17—20 июля. В самый момент их приезда на выставку пошел сильнейший град, выбивший стекла во многих отделах; люди суеверные увидели в этом плохое предзнаменование. Государь остался доволен выставкой, дававшей яркое и наглядное представление о производительных силах Его страны.

В июле посещаемость поднялась уже до 8.000 в день, а в августе, в самый разгар «сезона», достигла 15.000.
С 4 по 17 августа заседал в Нижнем так называемый торгово-промышленный съезд, вокруг которого возгорелась борьба между купеческими и промышленными кругами, с одной стороны. «интеллигенцией» и сельскохозяйственными кругами, с другой.

Нижегородская газета «Волгарь» выступила (6 июля) с необычной по русским условиям статьей: «Купечество наиболее всех других сословий сохранило в ceбе самобытный русский дух (стояло в ней) и национальные чувства нигде не проявляются с такой силой, уверенностью и широтою, как в этом сословии. Оно единственно сильное в наше время и своей зажиточностью. —