С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Эта статья вызвала резкую отповедь столичной печати, как левой, так и правой. На «торгово-промышленном» съезде, включившем в свой состав также профессоров технических учебных заведений, представителей ученых и технических обществ, и просто «лиц, известных своими трудами на пользу промышленности и торговли», неожиданно сложилось большинство, отрицательно относившееся не только к стремлению промышленников добиться усиления государственной поддержки, но и ко всей протекционистской политике С. Ю. Витте.

Сначала в секции, потом в общем собрании съезда, по вопросу о пошлинах на сельскохозяйственный орудия была вынесена резолюция, требующая понижения таможенного тарифа. Д. И. Менделеев отстаивал хотя бы сохранение этих пошлин, при широком развитии кредита на покупку сельскохозяйственных орудий и машин; но съезд, большинством 140 против 63 голосов, принял резолюцию проф. Ходского о желательности снижения.

Председатель съезда, сенатор Д. Ф. Кобеко, в заключительной речи (17 августа), мотивировал это решение интересами сельского хозяйства: «Уже в Новороссии, на Волыни, в Прибалтийском красе надвигается волна иностранной колонизации», говорил он. «Хорошо, чтобы землю вспахивал русский плуг, но еще важнее, чтобы на ней работал русский человек»... Отвечая на довод — пусть идут в город — Д. Ф. Кобеко продолжал: «Земледелец, помещик или крестьянин, это безразлично — не может расстаться с легким сердцем с землей, потому что в этой земле сложены кости его предков, что эта земля была его колыбелью, что с владением. ею связаны лучшие минуты его жизни... Духовная связь с землей составляет великую силу русского населения, которая заслуживает глубокого уважения и требует мер охраны и поддержки»...

Торгово-промышленные круги, крайне недовольные оборотом дела, хотели использовать ярмарочный комитет в противовес решениям съезда, но С. Ю. Витте их успокоил. С. Т. Морозов на банкете при закрытии ярмарки обратился к министру финансов с речью: «Съезд, говорил он, не имеет особого кредита. Мы, промышленники, привыкли долго думать, прежде чем рискнем кому-нибудь оказать кредит».

С. Ю. Витте подтвердил, что его позиция неизменна: «Какое же это было бы правительство, если бы за указанием путей оно обратилось к съезду?.. Десять человек могут сказать умное, а тысячи — неразумное. Первое будет принято, второе нет... Пока с нас, извините за выражение, дерут шкуру, о сложении пошлин нельзя думать... Можно было бы подумать, что это говорили люди, присланные из за границы!». Министр финансов решительно заявил, что понижение пошлин возможно только при одновременной перемене таможенной политики во всех странах, — «если бы все народы сказали — зачем мы душим друг друга?».

Выставка продолжалась еще до 1 октября, но ее посещаемость в сентябре снова упала до 5—6.000. Всего ее посетило 991.000 человек: из них 282.000 по бесплатным билетам — рабочих и учащихся. Эта последняя цифра весьма значительна: Нижегородская выставка несомненно сыграла свою роль в самопознании России.

Со времени всемирной выставки 1867 г., бывшей еще при Наполеоне III, Париж не принимал в своих стенах коронованных гостей. Провозглашение республики, совпавшее с поражением во франко-прусской войне, внешним образом изолировало Францию в тогда еще монархической Европе. Именно поэтому французское правительство придавало особенное значение приезду Государя. Отказаться посетить страну, с которой Poccия уже четыре года была связана союзом, хотя еще и тайным, — навестить в то же время тех, кого Франция считала своими врагами — значило бы резко повернуть руль, порвать со внешней политикой Императора Александра III.

Государь, с первых дней своего царствования стремившийся превратить франко-русский союз из орудия «реванша» в орудие европейского замирения, решил обставить свою поездку рядом условий, смягчавших ее политический характер. В частности, Он потребовал полного воздержания от каких-либо антигерманских выпадов и предварительного просмотра Им всех речей, с которыми к Нему будут обращаться. Французское правительство дало все нужные заверения.

Первый визит (15—17 августа) старейшему из правителей соседних держав, австрийскому императору Францу-Иосифу, был краток и лишен политического значения. При возвращении из Вены в Киеве в дороге скоропостижно скончался, сопровождавший Государя, министр иностранных дел кн. А. Б. Лобанов-Ростовский. Преемник ему был назначен только через с лишком четыре месяца; в дальнейшем пути Государя сопровождал тов. министра, Н. П. Шишкин.

В Киеве Государь присутствовал при освящении Владимирского собора, наиболее замечательного памятника русского церковного искусства в конце XIX в., — в росписи собора участвовали такие художники, как В. Васнецов и Нестеров, — и при открытии памятника Императору Николаю I. «Собор св. Владимира — целая эпоха в истории русской религиозной живописи», писал о нем художественный журнал «Мир и Искусство». «Pyccкие художники, получившие высшее художественное образование, обыкновенно игнорировали нашу старинную иконопись... С появлением Васнецова и Нестерова все переменилось. Эти художники поняли народный дух религии, прониклись ею, и благодаря этому создали такие произведения, которые близки народу... Оба эти художника ответили на запросы религиозного чувства и заслуга их никогда не будет забыта. Васнецов выдвигает пышный, строгий, византийский характер православия, Нестеров его блаженную, наивную сторону».

Из «матери городов русских», Государь проследовал в Бреславль и в Герлиц, где происходили маневры германской армии. Первая встреча с Вильгельмом II после вступления Государя на престол прошла в дружественных тонах; но приходилось «лавировать между Сциллой и Харибдой»: надо было, с одной стороны, успокоить германские опасения по поводу поездки в Париж, с другой — не сделать жеста, задевающего чувства французов. Государь вышел из положения со свойственным Ему тактом, предоставив говорить Императору Вильгельму, и ограничиваясь, в своих тостах, ссылкой на традиционные чувства дружбы — одушевлявшие и Его отца.

Вильгельм II пытался внушить Государю идею таможенного союза Европы против Америки; канцлер князь Гогенлоэ «позондировал» Его чувства насчет Англии, предсказывая, что она может лишиться Индии. «Император при этом засмеялся, — пишет кн. Гогенлоэ, — и спросил, почему же Англия станет терять Индию? Кто ее возьмет у нее? Мы не так глупы, чтобы пускаться в подобное предприятие». В то же время, Государь указал на знамение Сибирской дороги для Его дальневосточной политики, и заметил, что когда дорога будет готова, придется очевидно потягаться с японцами. Он уже тогда придавал большое знамение усиленному вооружению Японии.

Десятидневное пребывание в Дании и две недели, проведенных в шотландском замке Бальмораль, у королевы Виктории, бабки Императрицы, имели характер семейных визитов. Между тем Франция лихорадочно готовилась к встрече.

Раймон Пуанкарэ, молодой блестящий политик (так его назвал «Temps»), произнося речь в Коммерси, сказал: «предстоящий приезд могущественного монарха, миролюбивого союзника Франции, будет видимым увенчанием усилий нашей мудрости и нашей настойчивости; он покажет Европе, что Франция вышла из своей долгой изолированности, и что она достойна дружбы и уважения».

«Этот первый визит, такой парадоксальный в своей новизне, такой естественный по своим побуждениям, визит самого мощного, самого абсолютного монарха на земле — самой молодой из республик», — как писал в передовой статье «Temps», — занимал в течение двух месяцев французское общество. К празднествам подготовлялись задолго. Для npиезда в Париж на дни торжества давалась скидка в 75 проц. проездной платы; начало школьных занятий было отсрочено на неделю. На всем пути следования от вокзала в Пасси (куда должен был прибыть царский поезд) до русского посольства на улице Гренелль, внаймы сдавались окна, причем цена доходила до 5.000 фр. за одно окно.

23 сентября (5 октября) Государь, Государыня и Великая Княжна Ольга Николаевна (ей было десять месяцев) прибыли в Шербург, где их встретил президент Феликс Фор, — и началась «русская неделя», закончившаяся 27 сентября шалонским парадом.

Париж был переполнен. К двум миллионам его населения прибавилось 930.000 приезжих. На улицах было сплошное народное гуляние. Все стало русским или псевдорусским: мыло «Le Tsar», конфеты с русским гербом или флагом, посуда с царскими портретами, игрушки, изображения русского медведя, а также Государя, Государыню и даже Великую Княжну Ольгу; Царя изображали масленичные «прыгающие чертики», известная игрушка «мужик и медведь» превратилась в Царя и Феликса Фора; модой воспользовалась реклама, и «пилюли Пинк» рекомендовались, чтобы сохранить здоровье для дней приезда Царя; а на оборотах Его портретов, раздававшихся даром на улице, печатались объявления сапожников и перчаточников. «Подарок Царя» — можно было прочесть на магазинах готового платья, декламировавших дешевую распродажу костюмов... Появился и «франко-русский» голландский сыр... Во всем этом было не мало безвкусицы, но увлечение было несомненно искренним.

Это же увлечете сказывалось в потоке приветственных писем и открыток в русское посольство, во всевозможных проектах различных газет. Такой серьезный орган, как «Журналь де Деба», выступил с предложением дать имя Ольги девочкам, родившимся в октябре 1896 г., в честь дочери Царя. Другие предлагали выкупить дома против русской церкви, снести их и создать перед нею площадь с цветником. Было и предложение — поднести имение русскому послу, барону Моренгейму, много потрудившемуся для приезда Царя... всего не перечесть... Во всяком случае бесспорно одно: парижское население было охвачено подлинным восторгом. Любовь к зрелищам соединялась живущими в массах монархическими наклонностями, с чувством возросшей безопасности, с надеждами на реванш, и только немногие французы не поддались в эти дни искреннему увлечению Государем и Россией. В то же время условие Государя было выполнено: ни в речах, ни в манифестациях не сквозило антигерманских ноток, если не считать молчаливого возложения, венков у статуи Страсбурга Лигой Патриотов, и только карикатуры иностранных газет всячески подчеркивали эту сторону франко-русских отношений, на все лады склоняя слово «реванш».

В Париже Государь проследовал от вокзала в посольство через шпалеры войск, за которыми теснилась миллионная толпа, под немолчные клики «Да здравствует Царь! Да здравствует Царица!», небывалые со стороны иностранной толпы. («Напоминает Москву... Наш гимн распевали французские солдаты на улицах... его даже играл орган в Нотр-Даме» с неудовольствием отмечает радикальный обозреватель русского «толстого журнала»).

Из посольства, ставшего на эти дни императорским дворцом. Государь первым делом приехал в русский храм на ул. Дарю, а уже оттуда — в Елисейский дворец, к президенту.

Французская печать особенно подчеркивала визиты Государя к председателям обоих Палат — Лубэ и Бриссону, обезоружившие даже последнего — старого радикала и ревностного хранителя республиканских традиций. После приема дипломатического корпуса, у президента Фора был банкет, на котором Государь, упомянув о «ценных узах», в особенности подчеркивал значение Парижа, как «источника вкуса, таланта, света». — Как можно меньше политики! — звучало в этой речи...

И действительно, парижские дни Государя были заняты не политическими переговорами, а осмотром французской столицы. Первый вечер в Большой опере. На следующее утро, вместе с президентом, Императорская чета посетила собор Нотр Дам, где ее встретил кардинал Ришар, старинную Sainte Chapelle, где Государю показывали древнее славянское Евангелие Анны Ярославны, Пантеон, могилу Наполеона в церкви Инвалидов.

За завтраком в посольстве собрались представители Бурбонов (герц. Омальский, герц. Шартрский), Бонапартов (принцесса Матильда, двоюродная сестра Наполеона III) и цвет французской аристократии.

Днем, под звуки «Боже, Царя храни», состоялась в присутствии Государя закладка моста Императора Александра III (о чем и теперь можно прочесть на мраморной доске на правом берегу Сены). Артист Мунэ произнес при этом стихи известного поэта Ж.—М. Эредиа... «Пусть будущее навсегда укрепит за тобою — славное прозвание твоего предка Петра», говорилось в них.

Мимо монетного двора, где Государю вручили медаль в честь Его пребывания в столице Франции, Императорская чета проследовала во Французскую Академию и присутствовала на заседании. Приветствуя гостей, председательствующий, академик Легувэ, напомнил о приезде в Париж Петра Великого 5 мая 1717 г. (другие npиезды русских монархов не были связаны с «приятными воспоминаниями»: — приезд Александра I — со взятием Парижа русскими войсками, приезд Александра II — с покушением поляка Березовского). «Позвольте, сказал Легувэ, заранее отпраздновать сегодня двухсотлетие сердечной дружбы между Францией и Россией». Прочитаны были также стихи Франсуа Коппэ, обращенные к «славному, сыну великодушного Царя Александра Справедливого».

Все перемещения Государя были известны заранее, и всюду Его окружали огромные толпы. «Это не улицы, это гостиные!» заметил Он своим спутникам. Из Французской Академии, высокие гости направились в парижскую городскую думу. Площадь перед нею была сплошь покрыта народом: город Париж чествовал русского Императора. Второй день закончился спектаклем-попурри в «Камеди Франсе»; особенные восторги вызвали стихи Жюля Кларети: «И ныне с Севера нисходит к нам надежда»...

На третий день Государь и Государыня утром осматривали музеи Лувра. По выраженному ими желанию, их провели в галерею итальянских примитивов, причем Императрице особенно понравилось «Увенчание Богоматери» Фра Анжелико. — «Я здесь в первый раз, но не в последний раз», сказал Государь, уходя. Этому пожеланию не суждено было сбыться...

Мимо Севрской мануфактуры, через парк Сен-Клу, где били все фонтаны. Императорская чета на пол дня проехала затем в Версаль. «Когда Государь вошел в Галерею Зеркал — описывал «Temps» — перед Ним открылась поразительная картина: Все фонтаны, от верхней террасы до Большого Канала, искрились на солнце, а все площадки, дорожки, все пространство между деревьями было покрыто пестрой толпой народа»...

День закончился представлением в Салоне Геркулеса. Сара Бернар декламировала стихи Сюлли Прюдомма — беседу версальской нимфы с тенью Людовика XIV, который в заключение говорил о Государе: «Мне нечему его учить — чтобы поступать правильно, он только должен следовать примеру своего отца». Такие постоянные ссылки на пример Императора Александра III в устах французских республиканцев были для Государя особенно «пикантными» при сравнении с отношением русских, даже умеренно-либеральных, отнюдь не республиканских кругов, к политике предшествовавшего царствования. Они ярко свидетельствовали об относительности, — о своекорыстии политических оценок...

Последний день пребывания Государя во Франции был единственным «политическим» днем. Государь знал, что нельзя было побывать в гостях у союзников, ничем не отметив близости; но свои слова он приберег на последний день, чтобы избежать манифестаций, развитие которых не всегда поддается предвидению. Покинув Париж, Он отправился на большой парад французской армии под Шалоном. На завтраке, в военной обстановке Шалонского лагеря, Государь сказал: «Франция может гордиться своей армией... Наши страны связаны несокрушимой дружбой. Существует также между нашими армиями глубокое чувство братства по оружию».

Это было все, — но это было много. Слова эти мгновенно разнеслись по войскам; у многих офицеров — отмечали газеты — были слезы на глазах. «Мы переживаем исторический момент», говорили они. В тот же день Императорская чета со свитой отбыла в Германию, где провела три недели в Дармштадте, у родных Государыни.

Во Франции удовлетворение было всеобщим. Приезд Государя «пробил лед»; Франция «восстановила свой ранг среди держав», как писали «Нейесте Нахрихтен». Она стряхнула с себя подавленность поражения, тяготевшую на ней двадцать пять лет, почувствовала себя полноправной великой державой. Приезд Царя был знаменательным этапом в жизни французской республики. Это отразилось в известной мере и на ее внутренней политике. Престиж умеренного правительства Мелина—Ганото возрос и укрепился; оно продержалось сравнительно долго — 26 месяцев — и пало только среди бурь дела Дрейфуса, в 1898 г. Французы были даже склонны, в известной степени, учиться у русского Царя. Газеты обратили внимание, что Государь постоянно спрашивал «как долго вы были министром?» — «как давно вы председателем?».— «Три года, это долго!», заметил Он Констану. — «Не содержится ли в этом невольное предостережение по нашему адресу?» спрашивал «Temps». «He были ли бы мы сильнее, если бы у нас было больше устойчивости и последовательности?».

В России крайние левые круги были возмущены тем nриемом, который «свободная страна» оказала «деспоту»; это проявлялось косвенно в кратких, полуиронических описаниях торжеств («5 октября началось сердцебиение Франции... Истратили 8 миллионов франков, выпили 10 миллионов литров вина»... кратко писал «Северный Вестник»). Либеральные и умеренные круги были довольны, тогда как справа делались тоже некоторые оговорки.

Инцидент, однако, не имел столь сенсационного характера: «Гражданин» был закрыт не за принципиальную критику франко-русского союза, а за помещение «сатирических заметок насчет президента Фора», как разъяснил кн. Мещерский, бывший в Париже одновременно с Государем. Циркуляр министерства внутренних дел предлагал вообще «воздерживаться от неприязненных суждений по адресу тех глав правительств, гостем которых будет Государь». Через три недели издание «Гражданина» возобновилось, причем в виде особой льготы с него были сложены предшествующие взыскания.

В общем, однако, несомненно, что несмотря на все попытки смягчить и затушевать факты, главным последствием поездки Государя было «всенародное оповещение о франко-русском союзе», тогда бак раньше (по словам русского левого обозревателя) «иные не смели надеяться, другие боялись верить».

«Хотя слово союз не сказано, хотя его обходили, — тем не менее он все же существует, и мы должны с этим считаться» доносил на следующий день после смотра в Шалоне германский посол гр. Мюнстер, и ему вторил германский военный аташэ Шварцкоппен: «Непосредственной опасности нет... Но пока Франция и Poссия держатся вместе так, как при царском посещении, мы никоим образом не можем рассчитывать на благожелательное к нам отношение одного из этих государств».

Когда Государь, после двухмесячного пребывания за границей, возвратился в Pоссию, Ему вскоре пришлось принять ответственное решение по важному, притом уже старому вопросу. Многим в 1896 г. начинало казаться, что агония «больного человека» — Оттоманской империи — приходить к концу. На Крите шло усиленное брожение, готовилось отделение острова от Турции, — и в других частях империи происходили снова резни армянского населения, — даже в Константинополе, на глазах у правительства и послов! Основным новым фактом положения было, однако, то, что Англия, так долго и упорно защищавшая Турцию, готова была в ней отчаяться и в дипломатических разговорах ставила открыто вопрос об ее разделе.

Россия издавна считала Константинополь и проливы одной из своих целей; со времени войны 1877—78 г. и особенно после разрыва с Болгарией она как бы «ушла с Балкан», но никогда не отказывалась по существу от своих планов. Теперь связь с Болгарией была восстановлена; распад Турции допускался даже Англией. России предоставлялась возможность определить момент этого раздела.

Русский посол в Константинополе, Нелидов, считал данный момент для этого подходящим. Он приехал в Петербург, и 23 ноября состоялось у Государя совещание по турецкому вопросу. Начальник штаба, ген. Обручев, горячо поддерживал Нелидова, завидующий министерством иностранных дел Шишкин не возражал; намечалось, что как только в Константинополе возникнут новые инциденты — а их можно было ждать в любой день — русский флот войдет в Босфор и русские войска займут северную часть пролива. В дальнейшем ожидалось, что султан отдастся под суверенитет России или будет низложен, и начнутся переговоры с другими державами о «компенсациях». Против этого проекта возражал только Витте. Государь выслушал всех, но оставил окончательное решение за собой.

Были предприняты некоторые предварительные шаги, показавшие на возможность перемены политики в турецком вопросе: Россия отказалась принять участие в международной комиссии по оттоманскому долгу. Ганото, встревоженный, беседовал об этом с русским послом в Париже. «Взвесили ли вы все трудности?» говорил он, доказывая, что занятие Босфора и Константинополя русскими привело бы к захвату Дарданелл англичанами и итальянцами.

В итоге, Государь не отдал приказа о занятии Босфора. Хотя обстановка и была сравнительно благоприятна, оставалось явное несочувствие Франции, в то время не видевшей для себя подходящих компенсаций, традиционно заинтересованной Ближним Востоком и бывшей крупным кредитором турецкого правительства; оставалось возможность протеста со стороны Тройственного союза. Государь не пожелал нанести удар, который рикошетом мог привести к большому европейскому столкновению. Он кроме того не желал «разбрасываться», Он видел в будущем почти неизбежное столкновение в Азии, и если Константинополь еще не падал, как зрелый плод, если эта операция требовала усилий — Он предпочитал от нее воздержаться.
Внутри России, между тем, начинали организовываться силы, враждебные государственной власти. Еще в конце 1895 г. возник социалистический «Союз Борьбы за освобождение Рабочего Класса», обращавший главное внимание на пропаганду среди рабочих. Это были непримиримые противники существующего строя, стремившиеся использовать всякое частичное недовольство в своих целях, — сторонники не реформ, а революции. В их числе были В. Ульянов (Ленин), недавно вернувшийся из заграницы, куда он ездил для установления связи с эмигрантами, Цедербаум (Мартов), Нахамкес (Стеклов), Крупская, Елизаров (муж сестры Ульянова) и другие, впоследствии хорошо известные лица.

В 1896 г., Ульянов-Ленин, арестованный в конце декабря предшествующего года за составление прокламаций (в том числе издевательской листовки по поводу рождения В. К. Ольги Николаевны) сидел в предварительном заключении. «Брудер чувствовал себя отлично», писал про него Елизаров. Свой «невольный досуг» Ленин использовал для составления книги «Разбитие капитализма в России». Но другие его сотрудники продолжали действовать. Именно в этом году они перешли от «кружковщины» — «просветительных» кружков среди рабочих для внушения им своих идей — к действиям в более широком масштабе.

Поводом для этого выступления послужили забастовки на петербургских текстильных фабриках. Со стороны заводской администрацией были допущены бестактности, возимевшие серьезные последствия. Все фабрики были закрыты — что было естественно — на три дня коронационных торжеств (14 — 16 мая); но платить фабриканты хотели только за один день. В течение недели шли переговоры; работы продолжались. 23 мая рабочие на Российской бумагопрядильной мануфактуре явились в контору и потребовали уплаты за коронационные дни; но хотя это требование было выполнено, они предъявили и другие условия, в том числе — сокращение рабочего времени — и, не получив ответа, забастовали. Движение тотчас же перекинулось на другие мануфактуры, и в течение какой-нибудь недели стали все текстильные предприятия в С.-Петербурге, под общим лозунгом сокращения рабочего дня на 2,5 часа. (В 90-е годы рабочее время было везде — не только в России — значительно дольше, чем теперь. В С.-Петербурге оно достигало 13 часов — с 6 ч. до 8 ч. с часовым перерывом; рабочие требовали 10,5 часов — с 7 ч. до 7 ч., с полуторачасовым перерывом).

Число бастующих, по официальным сведениям, достигло около 15.000 человек (сами они утверждали, что их вдвое больше). Почти с самого начала деятельное участие в забастовке принял «Союз Борьбы за Освобождение рабочего класса», издавший за месяц 25 различных листовок, которые распространялись и на других заводах, — даже в Москве. В своих воззваниях Союз сулил денежную помощь от иностранных рабочих. Тактика революционных кругов была довольно проста: пользуясь недовольством рабочих по конкретным поводам, толкать их на предъявление возможно более высоких требований, так как и неудачная забастовка, увеличивая нужду рабочих, способствовала росту недовольства в их среде.

С.-Петербургские забастовки встревожили правительство сводим быстрым развитием и своей организованностью, показывавшей планомерное руководство. Градоначальник Клейгельс не только издал воззвание к рабочим, но ездил на фабрики и вел беседы с бастующими. Министр финансов Витте, в ведении которого была промышленность, приехал в С.-Петербург из Нижнего, с выставки; он упрекал полицейские власти в непринятии своевременных мер. Но забастовка сама уже шла на убыль, и продержалась дольше только на тех мануфактурах, где условия труда были лучше, и где рабочие обладали более крупными сбережениями. «Помощь от германских рабочих» так и не пришла. Все движение длилось немного меньше месяца, но правительство сочло необходимым опубликовать о нем подробное сообщение.

Петербургские забастовки показали несомненную опасность. Они проистекали из двух причин: действительно тяжелых условий фабричного труда и революционной воли организованной социалистической группы. Власть приступила прежде всего к борьбе с этой группой; летом и осенью произведено было много арестов, — свыше тысячи — «у нас большая эпидемия» сообщали петербургские члены Союза своим заграничным товарищам. Но этим дело не ограничилось. Была создана особая комиссия по изучению более глубоких причин успеха забастовочного движения, а министр финансов, собрав представителей текстильной промышленности, обратился к ним — 6 июля — с гневной речью: «Вы вряд ли можете себе представить, говорил С. Ю. Витте, правительство болee благосклонное к промышленности, чем настоящее... Но вы ошибаетесь, г.г., если воображаете, что это делается для вас, для того, чтобы облегчить вам наибольшую прибыль; правительство главным образом имеет в виду рабочих; этого вы, г.г., кажется не поняли, иначе последняя стачка бы не случилась. Доказательство этому, что стачка пощадила те заводы, которых владельцы сумели установить отношения между рабочими и хозяевами приличнее и гуманнее»... И попытки возражать Витте резко оборвал: «То, что вы собираетесь сказать, не ново; я собрал вас не чтобы выслушать и научиться, а чтобы сказать вам свое мнение».

Враг Витте, правый публицист Цион, издававший в Париже брошюру за брошюрой против министра финансов, по этому поводу не преминул написать: «Во французской республике осудили Жореса и редакторов газет за призывы к стачке. А в самодержавной Poccии министр своими речами может безнаказанно поощрять рабочих к новой стачке!». Между тем трудно было обвинять Витте в пренебрежении интересами промышленности; он, однако, считал, что власть должна быть не стороной, а арбитром в этом споре, хотя и держался мнения, что