С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Умеренно-либеральный «Вестник Европы» писал: «Агитаторы выступили на сцену лишь тогда, когда стачки были уже совершившимся фактом... Ключ к забастовкам следует искать в положении рабочих» и высказывался за сокращение рабочего времени, указывая, что оно на петербургских бумагопрядильных «достигает 13 часов, т. е. превышает обычный для большинства русских фабрик 12-ти часовой рабочий день, продолжительность которого почти всеми признается чрезмерной».

«Северный Вестник» приводил таблицу прибылей бумажных фабрикантов — будто бы от 16 до 45 проц. в год — не указывая, однако, источника, из которого почерпнуты эти сведения.
Революционные круги воспользовались также и Ходынской катастрофой, как поводом для своей агитации. Казалось бы, полицейская неисправность не связана по существу с самодержавным строем; но тем не менее, когда осенью возобновились занятия в университете, со стороны левых кругов была пущена в ход идея демонстрации на Ваганьковском кладбище в полугодовой день катастрофы, 18 ноября.

В правительственном сообщении 5 декабря было указано, что в студенческой среде в Москве существует некий «союзный совет», объединяющий 45 «землячеств»; этот «совет», между прочим, выражал еще во время тулонских празднеств французским студентам «свое негодование по поводу раболепства свободной нации перед представителями самодержавного режима». Этот «совета» был арестован в начале 1895 г., но возобновил свою деятельность в новом составе, пытаясь осенью этого года начать волнения — по какому угодно поводу. 21 октября союзный совет принял постановление, гласящее, что «главной целью союза землячеств должна быть подготовка борцов для политической деятельности», что «организованный активный протест в эпоху усиливающейся реакции будет иметь громадное и широкое воспитательное значение», и что необходима борьба «против современного университетского режима, как частичного проявления государственной политики»... «Борясь против насилия и произвола университетского начальства, студенчество будет закаляться и воспитываться для политической борьбы с общегосударственным режимом».

Выпущено было воззвание, призывающее к устройству панихиды по погибшим на Ходынке, чтобы выразить «протест против существующего порядка, допускающего возможность подобных печальных фактов». Человек 500 студентов двинулось 18 ноября на Ваганьково кладбище; их туда не пропустили, и они прошли по улицам города. За отказ разойтись, участников демонстрации переписали, и 36, замеченных в подстрекательстве, арестовали. В университете после этого три дня происходили сходки; каждый раз их участники арестовывались. В общем, было задержано 711 человек. Из них было выделено 49 «зачинщиков»; а остальные были исключены на год из университета (201 — с правом поступления с будущего учебного года в другой университет, и 461 — в тот же). Под стражей студенты оставались 3—4 дня.

Движение не ограничилось Московским университетом: «Во многих университетах и высших учебных заведениях — говорилось в правительственном сообщении — собирались в течение этих дней более или менее шумные сходки, но под влиянием увещаний учебного начальства сходки эти расходились, не вызывая необходимости обращения к мерам полиции».

Отношение печати к этим волнениям, не вызванным никакими реальными причинами (нельзя считать «непреодолимой потребностью» устройство демонстранции на Ваганьковском кладбище!), было весьма характерно. «Московские Ведомости» указали, что осведомленность правительства об агитации в студенчестве была «на высоте», но никаких энергичных мер оно принять не сумело. «Новое Время», устами А. С. Суворина, замечало: «Во всех этих волнениях, давно приготовлявшихся, есть вещи. ясно говорящие о невнимании взрослых к явлениям жизни или непонимании ими некоторых вещей.... Правительство отнеслось гуманно — как к жучащейся молодежи, а не как бунтующим заговорщикам». «С. Петербургские Ведомости», орган кн. Э. Э. Ухтомского, писали «Одни репрессивные «хирургические» меры не могут устранить это печальное явление» и высказывали предположение, что главная причина волнений — в скуке, так как «в этом громадном губернском городе жизнь общественная, литературная и даже научная отличается вялостью и бесцветностью». Более левые органы по большей части молчали.

В пассивном сочувствии значительного большинства русского образованного общества была главная сила студенческих волнений. Студенты могли выступать нелепо, по ничтожным поводам — это не имело, в глазах общества, никакого значения. По своему, интеллигенция была последовательна: студенческие беспорядки 1896 г. — и в этом их огромное различие с забастовками того же года — были чисто политическим выступлением, направленным против всего существующего строя, они не вызывались никакими особыми нуждами и тяготами. Это было одно из периодических проявлений общего политического недовольства русской интеллигенции.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Внутренние преобразования: винная монополия. — Перепись 1897 г. — Денежная реформа. — Спор о значении урожаев и хлебных цен. — Закон 2 июня 1897 г. о рабочем дне. — Поездка Государя в Варшаву.

Австро-русское соглашение 1897 г. — Визиты германского императора и французского президента. — Морское строительство. — Государь об англо-германских переговорах.

Нота 12/24 августа 1898 г. о сокращении вооружений. — Отношение держав. — Нота 30 декабря и программа конференции. — Гаагская конференция 1899 г.; ее итоги и историческое значение.

Император Николай II не задавался предвзятой целью переменить сверху до низу строение русского государства, Он не стремился — применяя выражение «Московского Сборника» — быть «архитектором» во что бы то ни стало, и считал, что менять стоит на бесспорно лучшее. Но этот разумный консерватизм никогда не удерживал Его от тех преобразований, которые представлялись Ему целесообразными или необходимыми по общему ходу государственной жизни.

Он продолжал реформы, начатые при Его отце, а также приступил к завершению некоторых учреждений, созданных еще при Императоре Александре II. Винная монополия с каждым годом распространялась на большее число губерний; Судебные Уставы 1864г. были введены в Сибири и в Архангельской губ. в 1896 г., а за ближайшие годы и в остальных частях империи.

Винная монополия, как впрочем все мероприятия русской власти, подвергалась жестокой критике со стороны весьма широких кругов русского общества. Говорили, что правительство «спаивает народ». Между тем, монополия не имела непосредственного отношения ни к развитию, ни к уменьшению пьянства. И старая «откупная» система, и взимание акциза со спиртных напитков — система, существовавшая в России до введения монополии — создавали особый класс людей, заинтересованных в увеличении сбыта крепких напитков. Государственная монополия продажи водки не пыталась ограничить ее потребления, но и не занималась искусственным увеличением спроса путем рекламы, торговли в кредит, и т. л. В То же время — и в этом была главная цель реформы — монополия давала государству более значительный доход, чем прежняя система обложения, — не за счет увеличения пьянства, а путем присвоения себе той доли, которая раньше составляла барыш «посредников». Этот косвенный налог — существующий во всех странах в том или ином виде — шел полностью в государственную казну. Конечно, это было некоторым стеснением сферы частной предприимчивости — но это стеснение было оправдано не только интересами казны, но также и устранением наиболее безобразных форм «распивочной» продажи водки, и основанной на них эксплуатации потребителей. В то же время, государству при этой системе было гораздо легче, буде оно этого пожелало бы, провести ограничение или даже запрещение спиртных напитков, чем при системе частной торговли.
28 января 1897 г., была произведена первая всероссийская перепись населения. Раньше, — еще в период крепостного права, — бывали только весьма несовершенные «ревизии» (последняя в 1858 г.). Оказалось, впрочем, что приближенный статистический учет населения правительственными органами лишь немного отставал от действительности: «официально» считали около 120 миллионов населения, оказалось 126,4 милл. (не считая двух с половиной миллионов жителей Великого Княжества Финляндского). Перепись дала огромный материал о вероисповедном и племенном составе населения, о его занятиях, о распространении грамотности и т. д. Разработка этих материалов растянулась затем на долгие годы.

За введением казенной монополии, министр финансов С. Ю Витте приступил к проведению в жизнь задолго подготовлявшегося плана денежной реформы. Россия уже давно не имела устойчивой валюты. Размен бумажных денег на золото и серебро был приостановлен еще со времен Крымской кампании; курс кредитного рубля (на золото) снова сильно упал во время войны 1877—78 г.г.; он подвергался за 80-е годы значительным колебаниям, спускаясь до 50 коп. и в редкие моменты поднимаясь до 80 коп. за рубль. Россия отвыкла от металлического обращения; счет велся обычно на кредитные рубли, к которым приспособилась» и разменная монета (медь и неполноценное серебро). Не только золота, но и полноценного серебра почти не было в обращении. Только таможенные пошлины исчислялись в золотых рублях.

В конце XIX века, при широком развитии международного обмена товарами и капиталами, неустойчивая валюта, не имевшая точного соотношения с валютами других стран, представляла значительные неудобства. За иностранные товары и капиталы приходилось дороже платить, так как прибавлялась к нормальной цене еще премия на риск. В то же время, колебания курса создавали осложнения и для русского вывоза: от цены кредитного рубля на иностранных биржах могли зависить прибыльность или убыточность сделок по продаже русского хлеба и других товаров. На этом некоторые, более умелые, выигрывали; но в общем неустойчивость валюты служила тормозом для развития торговли и промышленности.

Еще при предшественнике С. Ю. Витте, А. Н. Вышнеградском, началось накопление золотого запаса, предназначенного для стабилизации рубля. Витте усиленно продолжал это накопление, используя для этого золото заграничных займов.

Чтобы прекратить игру на курсе рубля, министерство финансов прибегло, в начале 1895 г., к следующему приему: оно закупило на Берлинской бирже предлагавшиеся там на срок кредитные рубли (по курсу в 219 м. за 100 р.), запретило вывоз кредитных рублей из России, указав местным банкам, что вывоз кредиток в данный момент будет сочтен участием в спекуляции против рубля. Берлинские биржевики, запродавшие большое количество рублей, оказались не в состоянии их добыть «в натуре» и, чтобы избежать несостоятельности, они вынуждены были обратиться к тому же министерству финансов за разрешением прибрести по крайне невыгодной для них цене (234 м. за 100 р.) нужное им количество рублей. Считают, что валютная спекуляция потеряла на этом свыше 20 милл. рублей, составивших прибыль русской казны и увеличивших свободную наличность казначейства. Попытки уронить курс рубля были радикально пресечены этой операцией: после этого министерство финансов удержало уже без особых усилий курс рубля на двух третях его золотого паритета.

Но когда 15 марта 1895 г. в «Новом Времени» появилось сообщение о предстоящей денежной реформе, с самых разных сторон начались протесты. Против стабилизации рубля на уровне двух третей возражали с самых противоположных точек зрения. Одни заявляли, что это злостное банкротство, что рубль можно менять на золото только 100 за 100 — хотя за последние сорок лет вся экономическая жизнь приспособилась к новому более низкому курсу. Другие указывали на желательность введения одновременно золотой и серебряной валюты (биметаллизм); третьи утверждали, что реформа все равно обречена на провал и только грозит величайшими потрясениями; а некоторые вообще отрицали ее полезность.

Проект Министерства финансов обсуждался в пяти заседаниях И. Больно-Экономического общества (в марте и апрель 1896 г.); о нем было написано немало статей в газетах и журналах, причем критика явно преобладала над одобрением. Нашлись поклонники кредитного рубля, как С. Ф. Шарапов, доказывавших, что русское хозяйство с ним освоилось; что он служит дополнительной охраной русского производства, удорожая иностранные товары; и что он содействеут русскому экспорту хлеба, внося в него элемент азарта: «В мой торговый расчет — говорили С. Ф. Шарапову хлебные торговцы Калитниковской биржи — входит элемент такой: авось мол выиграю! И благодаря этому я торгую. Это очень дурно может быть, но это факт».

Другие, признавая золотую валюту за благо, утверждали, что она в России не может удержаться. Страна слишком бедна, все золото из нее уйдет заграницу, говорили одни. Русское население припрячет все золото в кубышки, оно исчезнет из оборота и Государственный банк должен будет вскоре прекратить размен, заявляли другие.

Те же доводы, которые в Вольно-Экономическом О-ве выдвигались со стороны русской интеллигенции, были повторены против реформы и в Гос. Совете. Члены Гос. Совета Б. Мансуров и Д. фон Дервиз в обстоятельных записках доказывали недопустимость девальвации по соображениям государственного престижа.

На это С. Ю. Витте и другие представители его ведомства отвечали обстоятельно по всем пунктам. (В Вольно-Экономическом О-ве реформу защищали г.г. Гурьев и Касперов). Против «морального» довода о недопустимости девальвации было легко указать, что рубль упал уже давно — сорок лет тому назад; что его повешение до золотого паритета вызвало бы величайшие затруднения во всех отраслях хозяйства: бремя всех долгов увеличилось бы в полтора раза. цены бы непомерно возросли, и т. д. Кроме того — формально законной валютой был серебряный рубль, а цена на серебро за последние годы катастрофически упала: серебряный рубль был бы не в полтора раза, а вдвое дешевле старого золотого рубля.

Что касается опасений утечки золота заграницу, то они неосновательны, так как расчетный баланс России в общем благоприятен; а думать, что русские граждане могут припрятать в «кубышки» сотни миллионов золотых рублей — значит безмерно переоценивать зажиточность того самого населения, о бедственном положении которого так много говорилось, чтобы доказать неосуществимость той же реформы.

В основных чертах реформа сводилась к следующему: новый золотой рубль, признававшийся основной денежной единицей, приравнивался к полутора старым золотым рублям. Иными словами, он. считался равным кредитному рублю, .курс которого уже свыше года удерживался как раз на уровне 7 р. 50 коп. за «полу-империал»^*. В Гос. банке имелся запас золота около 1.200 милл. рублей {по повой. оценке), а кредитных, билетов в обращении было немногим более 1.100 милл. Таким образом восстановление свободного размена не представляло никаких затруднений. (Размер девальвации рубля — в полтора раза — был, кстати сказать, довольно скромный: при известной реформе гр. Канкрина в 1842 г., справедливо считающейся образцовой, давали 3 р. 50 коп. ассигнациями за металлический рубль, а в наши дни при стабилизации франка, проведенной Пуанкарэ в 1928 г., новый франк составлял всего одну пятую прежнего).

Если в чем можно было упрекнуть министерство финансов, то скорее в избытке осторожности, в чрезмерных затратах на накопление огромного золотого запаса, а также на закупку серебра для чеканки рублей и полтинников. Но полноценная серебряная монета считалась психологически необходимой для внедрения в население привычки к металлическим деньгам.

В апреле 1896 г. вопрос о денежной реформе обсуждался в общем собрании Гос. Совета; Витте в заключение своей защитительной речи сказал, что лично был бы рад, если бы проект провалился: тогда пришлось бы выпустить еще 300—400 милл. кредитных рублей: «Отрезвляться придется лет через десять, когда наступит полное падете рубля; но нарекания будут обращаться тогда не к нынешним финансовым деятелям, на долю коих достанутся лишь похвалы за оживление народной торговли и промышленности». Гос. Совет отложил вопрос до осени.

Борьба против денежной реформы, однако, не прекращалась, и принимала самые неожиданные формы: так, французский премьер Мелин, во время пребывания Государя в Париже, пробовал внушить Ему мысль о вредности золотой валюты для России. Французский посол гр. Монтебелло вручил Государю две обстоятельные записки по этому вопросу.

Стоит отметить, что московский либеральный орган «Русские Ведомости» высказался определенно в пользу реформы, за что подвергся резким нападкам чуть не всей остальной печати, обвинявшей «Р. В.» в невежестве, «неуважении к финансовой науке» и т. д.

Старый враг Витте, его непримиримый критик справа, И. Цион, выпустил в Париже брошюры «Куда временщик Витте ведет Poccию» и «Витте и его проект злостного банкротства», называя министра финансов «достойным учеником Карла Маркса». Агитация против реформы во второй половине 1896 г. еще усилилась, а Государственный Совет затягивал ее рассмотрение.

Но Государь не изменил своего положительного отношения к реформе. французские записки он передал Витте, сказав: «Вот я вам отдаю записки, которые мне были поданы; я их не читал — можете оставить их у себя!». И 2 января 1897 г. было созвано особое заседание финансового Комитета под председательством самого Государя. На нем было постановлено приступить к осуществлению реформы; и указом 3 января было предписано начать чеканку новой золотой монеты, причем на империалах прежних веса и пробы означалось бы «15 рублей» вместо 10 р.

Характерно, что этот указ, означавший «переход через Рубикон» — признает девальвацию по курсу двух третей, — был напечатан в газетах мелким шрифтом и не привлек к себе особого внимания публики. Денежная реформа вошла в жизнь незаметно; она не вызвала, вопреки мрачным предсказаниям ее критиков, никаких экономических потрясений. Курс был устойчивым уже года два; спекуляция на рубле прекратилась; золото по курсу 1 р. 50 за 1 р. продавалось свободно, и обмены кредитных билетов на золото по тому же курсу не явился поэтому заметным новшеством. Золото за границу не ушло; сколько нибудь значительной доли его в кубышки не припрятали, и Россия упрочила свое международное финансовое положение, безболезненно перейдя к золотой валюте, принятой к тому времени в большинстве великих держав (Япония последовала примеру Poccии в марте 1897 г.). Момент для реформы был выбран крайне удачно, после четырех урожайных годов (1893—96). Весьма возможно, что в случае новой отсрочки реформа бы вообще не осуществилась, так как 1897 и 1898 годы были неурожайными, а затем начали разрастаться внутренние и внешние осложнения.

Виднейшие иностранные экономисты — немцы Адольф Вагнер и Лексис, англичанин Гошен, — единодушно признавали своевременность и успешность русской валютной реформы. С. Ю. Витте в своих мемуарах со своей стороны пишет: «В сущности, я имел за себя только одну силу, но силу, которая сильнее всех остальных — это доверие Императора, а потому я вновь повторяю, что Россия металлическим золотым обращением обязана исключительно Императору Николаю II».

Действительно, при той косности, которую в этом вопросе проявило русское общественное мнение, при заинтересованных иностранных влияниях, враждебных стабилизации, трудно себе представить, чтобы денежная реформа могла быть проведена иначе, как по предписанию Императора, который заставил смолкнуть споры, определенно высказав Свою волю на заседании финансового Комитета 2 января 1897 г.

К концу 1897 года было решено чеканить новые золотые монеты в 10 р. и 5 р. Они были на треть меньше старых империалов и полу-империалов и столичные острословы сначала их называли «матильдоры» (по супруге С. Ю. Витте) и «виттекиндеры». Но золотая монета быстро приобрела «права гражданства», к ней стали привыкать, и в течете пятнадцати лет — впервые во времена введения бумажных денег (кроме короткой эпохи между девальвацией 1842 г. и Крымской войной) Россия обладала нормальным золотым обращением.

Толки о денежной реформе значительно усилили общий интерес к экономическим вопросам, и судьбы русского хозяйства обсуждались весьма оживленно и свободно на столбцах повременной печати и в различных обществах. Цензура, довольно строгая в вопросах «чистой политики», мало вмешивалась в обсуждение экономических проблем, и «марксистские» точки зрения, так же как и народническая, высказывались довольно свободно. Ленин (из ссылки) присылал свои статьи по земельному вопросу в «легальные» журналы.

Одна книга, вышедшая в начале 1897 г., вызвала ожесточенную полемику. По инициативе того же Министра Финансов, несколько специалистов по экономическим вопросам, с профессорами А. И. Чупровым и А. С. Постниковым во главе, выпустили обстоятельное исследование под названием «Влияние урожаев и хлебных цен на некоторые стороны русского народного хозяйства. В этой книге они приходили к неожиданным выводам: вопреки мнению сельскохозяйственных кругов, считавших падеж цен на русский хлеб (особенно резкое в 1894 г.) катастрофой для деревни, авторы исследования утверждали, что низкие цены на хлеб весьма полезны для огромного большинства населения России.

Они указывали, что большинство крестьян либо удовлетворяется своим хлебом, либо даже вынуждено прикупать. Высокие цены поэтому не приносят крестьянам барыша, а то и прямо убыточны. То же можно сказать и про город: естественно, что городской и фабричной части населения выгодно покупать хлеб как можно дешевле. Только 9 проц. крестьян, по исчислению авторов «Влияния урожаев и хлебных цен», имеют избытки Для продажи; только для них, а также для крупных землевладельцев, выгодны высокие цены; но интересы огромного большинства страны требуют низких цен.

Эти выводы были сочувственно встречены министром финансов, и положены им в основу всеподданнейших докладов о государственной росписи на 1895-й и 1896-й г.г. Но в печати эта книга вызвала многочисленные протесты. Оспаривались как выводы, так и данные, по которым она была составлена. В марте 1897 г. в Вольно-Экономическом О-ве состоялись по этому поводу прения, показавшие, насколько различны воззрения на русское хозяйство царят среди интеллигенции.

Т. н. «марксисты» — П. Б. Струве и М. И. Туган-Барановский — выступили с резкой критикой книги. Они указали, что положительные черты, сопутствующие низким ценам, объясняются — их совпадением с урожайными годами. Xopoшие урожаи, конечно, выгодны деревне, но не благодаря низким ценам, а несмотря на них. Низкие цены на хлеб препятствуют развитию сельского хозяйства, а от них зависят в России и другие отрасли — ремесла, и даже промышленность.

Авторы книги на это возражали с той же точки зрения, с которой обычно защищали общину: «Та форма экономических отношений, при которых человек потребляет то, что производит сам, владея землей и орудиями производства, предпочтительнее той, когда самостоятельный хозяин превращается в батрака и фабричного рабочего», говорит проф. А. И. Чупров. «Натуральное хозяйство оказало России великие услуги; оно служит причиной того, почему землевладельческий кризис, охвативший всю Европу, нами переносится сравнительно легче. У нас есть огромное количество хозяйств, стоящих вне влияния низких хлебных цен. И кто знает, не должны ли мы в современных тяжких условиях в некоторой степени благословлять судьбу за сохранение у нас натурального хозяйства».

Противники возразили ему весьма резко. «Я считаю, что гимн, пропетый г. Чупровым нашему натуральному хозяйству, почти не заслуживает опровержения», говорил П. Б. Струве. «Эти оптимистические фразы опровергаются всем нашим экономическим убожеством, так резко обнаружившимся в голодный год, всей нашей культурной и политической отсталостью. Связь этих сторон нашей жизни с натуральным хозяйством представляется мне неопровержимой».

В этой полемике оказались заодно, в причудливом сочетании землевладельческие круги и т. н. «марксисты», против «народников», очутившихся в одном лагере с министерством финансов С. Ю. Витте. Не обошлось в пылу спора между этими группами русской интеллигенции без характерных взаимных обвинений: вы защищаете интересы помещиков, вы требуете высоких цен на хлеб, когда «прогрессивные партии на западе» стоят за низкие цены, говорили «народники». Вы опираетесь на авторитет министра финансов и подбираете нужные ему цифры, — не оставались в долгу «марксисты». Единого мнения по основным вопросам русского хозяйства в среде интеллигенции не было, но эта полемика, освещавшая спорные пункты с самых разнообразных сторон, иногда давала правительству полезный материал для законодательной работы^*.

Интеллигентская среда относилась к промышленности с большим подозрением (которое проявилось между прочим и на съезде в Нижнем Новгороде). «Народники» доказывали, что развитие капитализма в стране только ухудшает положение народа: наряду с казной появляется новый «эксплуататор», выжимающий соки из народа. Марксисты считали разбитие промышленности явлением «прогрессивным», но стремились его использовать главным образом для создания из рабочих «революционного авангарда», и только умеренная часть их, как П. Б. Струве, считали, что русскому капитализму надо еще дать вырасти и окрепнуть, раньше чем вступать с ним в решительную борьбу.

Русские рабочие, несомненно, зарабатывали много меньше чем «пролетарии западной Европы, и жили в более бедной обстановке. С другой стороны, они по большей чисти сохраняли связь с деревней. и потому безработица им была менее страшна; а меньшему заработку соответствовали также меньшая производительность (и меньшая интенсивность) труда.

Средняя прибыль русского промышленника (в процентах к обороту) была выше, чем в Западной Европе; но с общегосударственной точки зрения эта прибыль была весьма ценной, так как была едва ли не единственным источником (наряду с притоком иностранных капиталов) для дальнейшего развития промышленности. Прибыль фабриканта в общем шла не на какое-либо «кутежи с шампанским, а на расширение производства, столь необходимое для России.

Интеллигенция, весьма мало считавшаяся с интересами производства, поддерживала, разумеется, самые крайние требования в смысле улучшения положения рабочих; в этом «народники» вполне сходились с «марксистами». Но государственной власти, сознававшей, что это улучшение означает удорожание производства, приходилось действовать крайне осмотрительно и выбирать среднюю линию между интересами рабочих и предпринимателей, памятуя прежде всего об интересах всей страны и ее будущего. После больших забастовок 1896 года был предпринят ряд анкет о положении рабочих. Особое совещание пяти министров, по изучению собранных новых данных, пришло к выводу, что рабочие не находятся в худшем материальном положении, чем крестьяне, и что нет поэтому основания для принятия чрезвычайных мер, которые бы вызвали новые государственные расходы. Был, однако, издан закон 2 июня об ограничении рабочего времени. Этот закон не удовлетворил, конечно, левые круги. Был установлен максимальный предел рабочего дня для взрослых мужчин в 11,5 часов, с тем, чтобы в субботу и в предпраздничные дни работали не более 10 часов; тот же 10-часовой предел вводился для работ, хотя бы отчасти производившихся в ночное время. В других странах, с которыми России приходилось конкурировать, законодательные нормы были не более благоприятными для рабочих: во Франции — предел был установлен в 12 часов; в Англии, Германии, Соед. Штатах. Бельгии вообще не существовало законодательных ограничений труда взрослых мужчин; в Италии 12- часовой рабочий день был введен только для женского труда. Норма ниже русской была в то время только в Австрии (11 часов) и в Швейцарии (10,5 часов). Фактически, рабочий день во многих странах — напр. в Англии — был несколько меньше, но это было результатом борьбы и соглашений между рабочими и фабрикантами, а не законодательной мерой.

В России правительство считало забастовки, т. н. «действия скопом», чрезвычайно нежелательными, опасаясь беспорядков и их использования со стороны революционных элементов. Поэтому оно не желало допускать открытой экономической борьбы фабрикантов и рабочих, и вмешивалось в нее само путем законов и при помощи фабричной инспекции, наблюдавшей за их выполнением. Закон 2 июня 1897 г. предусматривал также значительное расширение кадров фабричной инспекции. Он был косвенным ответом на забастовки 1896 г., показывавшим что правительство, борясь с нежелательными формами выступлений рабочих, в то же время заботилось о защите их интересов.

В польском обществе возникли «примиренческие» течения, получившие от своих противников презрительную кличку «угодовцев». Известную роль тут сыграл и франко-русский союз — поляки с давних пор привыкли «ориентироваться» на Францию. Польский публицист Багницкий выпустил брошюру, излагавшую условия, на которых польское общество могло бы примириться с Российской империей. Он писал, что поляки готовы удовлетвориться меньшими правами, нежели те, которыми обладает Финляндия: они не требуют ни отдельного войска, ни таможенной границы; они готовы отказаться от притязаний на Западный край, и ограничиться административной автономией, введением выборного городского и земского самоуправления и прекращением обрусительной политики в польских губерниях. Правда, эта программа имела еще одну сторону: надежду на то, что Россия воссоединит с Царством Польским австрийские и германские польские области, — (что вызвало со стороны «народнического» органа «Русское Богатство» критическое замечание: «Примиряясь этой ценой с поляками, мы приобретаем в Германии заклятого и непримиримого врага»).

Императорская чета прибыла в Варшаву 19 августа. Местное население встретило Государя так, как ни один русский монарх не был встречаем в Польше. Это было не только официальное торжество, с флагами, иллюминацией и шпалерами войск: во встрече приняло участие громадное большинство населения, во главе с местной аристократией. «Мы прошли через тяжелую школу, писала влиятельная польская газета, и пришли к выводу, что можно быть хорошим поляком, оставаясь лояльным гражданином русского государства... В нашем энтузиазме нет никаких иллюзий, никаких излишних надежд, ни мечтаний». «Русское Богатство», выражая настроения левых кругов русской интеллигенции, отмечало «