С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Государь пробыл в Варшаве четыре дня; Он ласково принимал представителей польского общества, благодарил население за выражение чувства и в рескрипте на имя кн. Имеретинского надписал: «Мои заботы о благе польского населения — наравне со всеми верноподданными державы русской в неразрывном государственном единении». Эти слова показывали, что Государь, смягчая регрессии, меняя тон в отношениях с поляками, не хотел никаких переремен по существу. Как Император Александр III, как К. П. Победоносцев, Государь стоял за сосредоточение власти в центре, против обособления отдельных частей империи. В то же время, как раз известное обособление, некоторый отказ от централизации были в ту пору для наделения Польши самыми минимальными ycлoвиями примирения с русской государственностью. Возможно, конечно, что уступки в этом отношении только оказались бы наклонной плоскостью, ведущей к полному отделению Польши? Во всяком случае, варшавские дни 1897 г. были шагом на пути, по которому история в дальнейшем не пошла...

Назначение нового министра иностранных дел гр. М. Н. Муравьева (русского посланника в Копенгагене), состоявшееся 1 января 1897 г., не внесло ничего нового во внешнюю политику России. Перед тем как занять свой пост, гр. М. Н. Муравьев побывал в Париже (и на обратном пути в Берлине), чтобы заверить Францию в неизменности русской политики, и Германию — в ее миролюбии.

Три главы государств приезжали в 1897 г. в С.-Петербург «отдать визит» Государю: весной Император Франц-Иосиф; в конце июля — Император Вильгельм II; через недели две после него — президент Феликс Фор. Наибольшее политическое значение из этих трех посещений получило наименее нашумевшее из них: приезд австрийского императора.

Между Австро-Венгрией и Россией в 1897 г. было заключено соглашение, на целое десятилетие определившее ход событий на Ближнем Востоке. Интересы России и Австро-Венгрии на Балканах сталкивались не раз; примирить их было трудно, и австро-русская вражда учитывалась всеми правительствами, как политическая аксиома. В конечном итоге это было, пожалуй, верно; однако, почва для временного соглашения все же нашлась — к великой тревоге государственных деятелей Англии. Убедившись в том, что планы захвата Босфора, выдвигавшиеся русским послом в Константинополе и военными кругами, могут вызвать опасные осложнения, несмотря на некоторые «авансы» со стороны Англии (Ганото прямо говорил гр. М. Н. Муравьеву, что это привело бы к общей европейской войне), Государь решил, на более или менее долгий срок, удовлетвориться сохранением существующего положения, и для этого сговориться с государством, имевшим совершенно иные более отдаленные цели, но одинаково заинтересованном в том, чтобы балканский вопрос не был поставлен на очередь в ближайшее время.

Австро-русское сотрудничество сразу же сыграло значительную роль для безболезненной ликвидации греко-турецкой войны, вспыхнувшей весною 1897 г.: Грецию защитили от последствий ее военного поражения, а Крит был принят в заведывание «концертом великих держав» при номинальном сохранении турецкого суверенитета.
Приезд Императора Вильгельма был обставлен пышным церемониалом — встреча в Кронштадте, иллюминация в Петергофе, военные смотры в Красном Селе, пожалование звания адмирала русского флота. Во многом эта встреча была сходной со свиданием в Бреславле: германский монарх, опираясь на добрые личные отношения с Государем, еще не оставил надежды оказывать на Него политическое влияние; а Государь в ответах на горячие тосты своего гостя, по-прежнему проявлял осторожную сдержанность.

В такой же внешней обстановке был встречен через две недели и французский президент Феликс Фор. Государь выехал ему навстречу в Кронштадт; был иллюминован Петергофский парк; президент присутствовал на смотрах и учениях в Красном Селе. Эта параллельность вызвала даже некоторое неудовольствие во французских кругах, — и в конце визита им было дано удовлетворение: за прощальным завтраком на крейсере «Pothuau», 14/26 августа 1897 г., впервые было заявлено устами Государя и французского президента, что франко-русский союз существует. Каждый, при этом, вложил в свою речь свой особый оттенок понимания целей этого союза, тогда как Государь говорил о «дружественных и союзных целях, полных одинаковой решимостью содействовать, всею своей мощью, поддержанию мира», — в речи Феликса Фора было сказано, что союзные нации «руководствуются общими идеалами цивилизации, права и справедливости».

Население русской столицы приветливо встретило гостей. Петербургские обыватели шумно чествовали моряков французского флота, и кричали «ура» под звуки «Марсельезы», причем известную роль для интеллигенции играла также сладость республиканского .„запрещенного плода». Этот радушный прием однако не имел особого политического значения и либеральный «Вестник Европы» по этому Поводу предостерегал от чрезмерных увлечений: «Со стороны французских публицистов — писал он — вполне извинительно приписывать нашим народным массам такие ожидания и радости, о которых наш народ едва ли имеет точное предоставление. Если у нас образованные люди проникаются французскими восторгами до забвения здравого смысла — почему французам не принимать их за чистую монету?». И либеральный орган, на этот раз в согласии с политикой правительства, указывал, что «союз с Францией для нас может быть полезен, если только он не направлен специально против Германии», и что вообще «франко-русский союз имеет несравненно большее значение для Франти, чем для нас».

Хотя Государю не удалось достигнуть примирения между Францией и Германией, все же период 1895—98 гг., когда пост французского министра иностранных дел занимал Ганото, был временем некоторого смягчения этой старой вражды. В Англии. это вызвало большую тревогу Ее политика «блистательного одиночества» основывалась на предпосылке о неустранимости некоторых антагонизмом на материке Европы. Между тем, Австрия и Россия заключили деловое соглашение; и франко-германская вражда, при содействии той же России, как будто грозила в свою очередь исчезнуть! На самом деле до этого было далеко, но «у страха глаза велики». К тому же события на Дальнем Востоке — занятие Kиao-Чао, а затем Порт-Артура^* — показывали, как будто, что державы европейского материка, принадлежащие к обеим коалициям — «тройственной» и «двойственной» — имеют какую то общую колониальную политику и действуют в Азии, не спрашивая согласия Англии.

Со стороны кабинета Сольсбери—Чемберлэна был тогда предпринят ряд маневров, имевших целью предотвратить образование «концерта европейских материковых держав». (Об этих маневрах, происходивших за кулисами, широкой публике стало известно только много лет позднее).

Была и другая причина английской тревоги. Указом 24 февраля 1898 г. Государь предписал отпустить из свободной наличности государственного казначейства 90 милл. рублей на постройку военных судов, «независимо от увеличения ассигнований по смете морского министерства за 1898—1904 г.». Россия, имевшая к тому времени в Балтийском море семь броненосцев и три бронированных крейсера не старше десяти лет, приступала к удвоению своего военного флота^*. Почти в то же время германский рейхстаг принял новую судостроительную программу на 250 милл. марок.

Англия, нотою 31 января (12 февраля) предлагавшая России раздел Китая и Турции на английскую и русскую сферы влияния (и встретившая отказ), в конце марта предложила Германии вступить с ней в формальный союз.

Германское правительство отнеслось, однако, с недоверием к этому предложению. Считая, что Англия и Россия сговориться никогда не могут, оно полагало, что Англии, все равно, не на кого больше рассчитывать, — разве на англофильские элементы во Франции; а если бы Франция склонилась в сторону Англии, это бы компенсировалось сближением России с Германией. Не придавая особого значения английскому предложению, Император Вильгельм II решил уведомить о нем Государя личным письмом и при этом попытался добиться от Государя каких-нибудь обещаний за эту «услугу».

«Раньше чем отвечать — писал Император Вильгельм 30/18 мая — я прямо и откровенно обращаюсь к тебе, мой кузен и уважаемый друг, и уведомляю тебя, потому что чувствую — это вопрос жизни и смерти». Вильгельм II указывал, что Англия хочет заключить договор вообще с Тройственным Союзом: «Япония и Америка, с которыми уже начаты предварительные переговоры, присоединятся к нам. Можешь сам себе представить все возможности, которые зависят от нашего отказа или нашего согласия.

«Так вот, старый верный друг, я тебя спрашиваю: скажи, что ты можешь предложить, и что ты сделаешь, если я откажусь... Твои предложения должны быть точными, откровенными, и без всякой задней мысли... Не беспокойся о своей союзнице, она получит подобающее место в этой комбинации, согласно твоему желанию, что бы ты ни предложил».

Государь, однако, правильно оценил положение: если бы Германия хотела сговориться с Англией, она бы не стала его запрашивать; очевидно, она только желала извлечь какую-нибудь выгоду из своего отказа. Государь ответил приветливо, но с нередко свойственной Ему тонкой иронией. Он указал прежде всего, что Англия еще недавно делала России «весьма соблазнительные предложения». «Это доказывает, что Англии тогда была нужна дружба с нами, чтобы она могла втайне противодействовать росту нашего влияния на Д. Востоке». Слова о присоединении Японии и Америки к англо-германскому союзу вызывают у Государя замечание: «Как тебе известно, мы пришли с Японией к соглашению о Корее, и еще недавно у нас установились превосходные отношения с Сев. Америкой. По правде сказать, я не вижу, почему бы эта страна вдруг обратилась против своих старых друзей, единственно ради прекрасных глаз Англии.

«Мне очень трудно, а то и невозможно ответить на твой вопрос: полезно ли будет для Германии принять предложения Англии? Я не знаю, какая им цена. Ты должен сам принять решение, зная, что лучше, и что необходимо для твоей страны».

Государь оказался прав: Германия, всё равно, не заключила соглашения с Англией, и вскоре Вильгельм II снова писал Государю: «Насколько я могу понять, англичане во что бы то ни стало хотят найти на материке армию, которая бы сражалась за их интересы. Думаю, им будет нелегко найти такую армию, во всяком случае, это будет не моя».
Тою же весной 1898 г. на военное и колониальное поприще выступила еще одна великая держава, с еще ничтожной армией, но уже сильным флотом. Разразилась война между Испанией и Соед. Штатами, которые впервые приобрели в ней владения за пределами североамериканского материка.

В этой-то обстановке Государем было задумано и предпринято Его историческое выступление — с предложением положить предел росту вооружений, ведущему к войне неслыханных размеров.

Происхождение этой ноты до сих пор служить предметом споров. Одни приписывают ее влиянию Куропаткина, который как раз в марте 1898 г. докладывал Государю проект соглашения с Австрией об отсрочке введения скорострельной артиллерии в русской и австрийской армиях; ссылаются на появившуюся в то время шеститомную книгу Блиоха, доказывавшую невозможность успешного ведения войн при современных условиях; говорили о влиянии гр. М. Н. Муравьева и даже — Витте, хотя министр финансов никогда не принадлежал к числу «идеологов». Вернее всего, что эта индикатива принадлежала самому Государю: чтобы высказать ее от имени великой державы, нужно было соединение смелости и простоты, свободных от рядовых дипломатических соображений.

Более четверти века длился в Европе мир; народы начинали к нему привыкать; они принимали исключительно долгое затишье между вулканическими извержениями за окончательное угасание вулкана. Но правительства знали, как непрочен этот мир, и вооружения росли с каждым годом. На русскую и на германскую судостроительную программу Англия отвечала морским бюджетом, превышавшим бюджеты обеих держав, только что резко повысивших свои кредиты на флот. Намечавшееся в ту пору австро-русское соглашение об отсрочке артиллерийского перевооружения было только частностью — однако и оно наталкивалось на большие трудности. Получалось, что долгая отсрочка военных столкновений только вела к небывалому накоплению военных сил и средств, — и грядущая война должна была неизбежно принять невиданные, фантастические размеры. В народах это вызывало ощущение: значит, войны не будет. Но правители — конечно, не один Государь — видели, что причины столкновений не уменьшаются, что способы мирного разрешения спорных вопросов по-прежнему отсутствуют. Попытки создать такую международно-политическую систему, которая исключала бы войну, приводили только к сложным шахматным ходам, минам и контра-минам, к перегруппировкам и мнимым перегруппировкам, ярким образцом которых были английские предложения России, а затем Германии — имевшие целью разрушить будто бы намечавшееся объединение европейских материковых держав. Не мир сулил Европе и франко-русский союз, который был выгоден и России и Франции главным образом в случае новой большой войны.

Провидя опасность великой катастрофы, — как ее провидели многие — Государь, как по своему положению, так и по своим личным свойствам, один оказался в состоянии во весь рост поставить перед миром вопрос о грядущих потрясениях. Нота об опасностях вооруженного мира была не практическим политическим ходом; это был вопрос, обращенный к государствам: вы видите опасность, хотите ли вы приложить усилия, чтобы ее предотвратить? И можете ли вы это сделать?

Если считать, что жизнь народов течет по своим законам, настолько же незыблемым, настолько же независимым от человека, как законы, управляющие движением светил — такой вопрос должен казаться бесплодным и наивным. Но если верить, что не только у людей, но и у государств имеется свобода воли — тогда надо признать, что Императору Николаю II, который первый поставил вопрос о практических мерах для предотвращения войн и облегчения бремени вооружений, принадлежит исторический почин в великом деле, и что один этот почин дает Ему право на бессмертие.

Мысль о таком выступлении зародилась у Государя, видимо, в марте 1898 г.; министр иностранных дел гр. М. Н. Муравьев составил для Него об этом записку, которую затем критиковал Великий Князь Алексей Александрович. Государь, однако, не отказался от этой мысли и в августе она приняла окончательную форму.

31 июля (12 августа) был подписан мир между Испанией и Соед. Штатами. 12/24 августа гр. М. Н. Муравьев пригласил к себе послов иностранных держав (французского посла гр. Монтебелло — на два часа раньше других, чтобы подчеркнуть особое отношение к союзнице). Текст обращения к державам был уже утвержден Государем. «Каков бы ни был исход предполагаемой меры — писал гр. Муравьев в своем всеподданнейшем докладе — уже одно то, что Россия, во всеоружии своей необоримой мощи, выступила первая на защиту вселенского мира, послужит залогом успокоения народов, осязаемо укажет на высокое бескорыстие, величие и человеколюбие Вашего Императорского Величества, и на рубеже истекающего железного века запечатлеет Августейшим Именем Вашим начало грядущего столетия, которое с помощью Божьей да окружит Poccию блеском новой мирной славы».

Вот текст этого исторического документа:

«Охранение всеобщего мира и возможное .сокращение тяготеющих над всеми народами вооружений являются при настоящем положении вещей, целью, к которой должны бы стремиться усилия всех правительств.

Взгляд этот вполне отвечает человеколюбивым и великодушным намерениям Его Императорского Величества, Августейшего моего Государя.

В убеждении, что столь возвышенная цель соответствует существенным потребностям и законным вожделениям всех держав, Императорское правительство полагает, что настоящее время весьма благоприятно для изыскания, путем международного обсуждения, наиболее действительных средств обеспечить всем народам истинный и прочный мир и, прежде всего, положить предел все увеличивающемуся развитию современных вооружений.

В течение последних двадцати лет, миролюбивые стремления особенно твердо укрепились в сознании просвещенных народов. Сохранение мира поставлено было целью международной политики. Во имя мира государства сплотились в могучие союзы. Для лучшего ограждения мира увеличили они в небывалых доселе размерах свои военные силы, и продолжают их развивать, не останавливаясь ни перед какими жертвами.

Однако, все эти усилия не могли пока привести к благодетельным последствиям желаемого умиротворения.

Все возрастающее бремя финансовых тягостей в корне расшатывает общественное благосостояние. Духовные и физические силы народов, труд и капитал, отвлечены в большей своей части от естественного назначения и расточаются непроизводительно. Сотни миллионов расходуются на приобретение страшных средств истребления, которые, сегодня представляясь последним словом науки, завтра должны потерять всякую цену в виду новых изобретений. Просвещение народа и развитие его благосостояния и богатства пресекаются или направляются на ложные пути.

Таким образом, по мере того как растут вооружения каждого государства, они менее и менее отвечают предпоставленной правительствами цели. Нарушения экономического строя, вызываемые в значительной степени чрезмерностью вооружений, и постоянная опасность, которая заключается в огромном накоплении боевых средств, обращают вооруженный мир наших дней в подавляющее бремя, которое народы выносят все с большим трудом. Очевидным, поэтому, представляется, что если бы такое положение продолжилось, оно роковым образом привело бы к тому именно бедствию, которого стремятся избегнуть и пред ужасами которого заранее содрогается мысль человека.

Положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастия — таков высший долг для всех государств.

Преисполненный этим чувством. Государь Император повелеть мне соизволил обратиться к правительствам государств, представители коих аккредитованы при Высочайшем дворе, с предложением о созвании конференции в видах обсуждения этой важной задачи.

С Божьей помощью, конференция эта могла бы стать добрым предзнаменованием для грядущего века. Она сплотила бы в одно могучее целое усилия всех государств, искренно стремящихся к тому, чтобы великая идея всеобщего мира восторжествовала над областью смуты и раздора. В то же время она скрепила бы их согласие совместным признанием начал права и справедливости, на которых зиждется безопасность государств и преуспеяния народов».

Нота была опубликована в «Правительственном Вестнике» 16/28 августа и в тот же день была распространена по всему миру.

Ответ последовал очень быстрый — и отрицательный.
Что мог означать, на язык практической политики, отказ от дальнейших вооружений? Прежде всего закрепление существующего положения вещей, так как вооружения необходимы главным образом для того, чтобы произвести те или иные перемены. Иными словами, те, кто не мирился с существующим положением, должны были высказаться против ограничения вооружений. Это в откровенной форме выразил «Вестник Европы». Особый интерес ноты, — писал русский либеральный орган, в том, что она исходит от союзника Франции: «Трудно рассчитывать на успех предложенной конференции при отсутствии признаков поворота в политическом настроении Франции относительно завоеванных немцами провинций. Пока эльзас-лотарингский вопрос не исчезнет с горизонта и не признан разрешенным раз навсегда в пользу Германии, до тех пор не может быть и речи о прочном и действительном облегчении непосильных тягот вооруженного мира».

Между тем, при первой же вести о русской ноте, официозный «Temps»^* недвусмысленно высказался как раз по этому пункту: «Право и справедливость... понесли в 1871 г. еще и поныне неисправленный ущерб. Пока скандал этого правонарушения неизглажен, — потомки людей 1789 г., верные наследники той Революции, которая стяжала человеку его права, могут подписаться под принципами, упомянутыми гр. Муравьевым... только обеспечив с самим существованием Франции, исправление прошлого и выпрямление будущего».

Так как «исправление прошлого» — иными словами, возвращение Эльзаса и Лотарингии — было едва ли возможно без новой большой войны, — ответ на русский вопрос был, таким образом, отрицательный. Но не одна Франция признала для себя неприемлемым предложение русского Царя, хотя ей и пришлось, по положению союзницы Poccии, первой «поставить точку на i». Правда, английская и германская печать встретили ноту сочувственно, и «Times» писал, что она «составит славу Царя и Его царствования»; но английское правительство вообще не проявило склонности принять русскую инициативу всерьез, — а Германия не на шутку встревожилась.

Если во Франции первой мыслью было — как бы нас не заставили признать Франкфуртский договор, — то в Германии задали себе вопрос, — не хотят ли от нее потребовать, ради общего умиротворения, каких-нибудь уступок в эльзасском вопроса? И Бюлов писал германскому послу в С. Петербурге, чтобы он заранее отверг такую возможность.

Необычайное раздражение проявил Император Вильгельм, испещривший гневными и насмешливыми примечаниями все донесения и записки по этому вопросу. «Все это словоизвержение порождено горькой нуждой... До сих пор Европа оплачивала русские вооружения... Гуманитарный yгар довел до этого невероятного шага... Тут какая то чертовщина», писал германский Император 28/16 августа. Все же на следующий день он телеграфировал Государю, что Его нота «ярко освещает возвышенность и чистоту Его побуждений»... «Однако, добавлял Вильгельм II, на практике это затруднительно... Можно ли, например, представить себе монарха, распускающего полки, освященные веками истории?».

Так как в первый месяц положительные ответы поступили только от Италии и от Австрии, Государь послал за границу для переговоров гр. М. Н. Муравьева и военного министра А. Н. Куропаткина. Государь при этом разрешил им давать следующие толкования ноты 12 августа: имеется в виду не разоружение, а ограничение дальнейших вооруженний; на первой конференции следует хотя бы приступить к осуществлению этой идеи, не задаваясь целью сразу провести ее полностью.

Когда pyccкие министры приехали в Париж, там как раз выдвигался на первый план конфликт с Англией из-за Фашоды: англичане, только что на голову разбившие под Омдурманом армию махдистов, заявляли претензии на всю долину Нила и грозили удалить силой небольшой французский отряд полковника Маршана, дошедший до Нила от .Атлантического океана после долгого пути по неисследованным дебрям экваториальной Африки. Англо-французские отношения приняли столь резкий оборот, что президент Феликс Фор и Делькассэ — новый министр иностранных дел, сменившй летом Ганото — говорили гр. Муравьеву: «наш враг не Германия, а Англия»...

Первые разговоры между союзными министрами имели не очень дружелюбный характер: «Правительственное сообщение 12 августа произвело на французскую армию тяжелое впечатление», объяснял А. Н. Куропаткину новый французский военный министр ген. Шануан (в ту пору — это был самый разгар дела Дрейфуса — военные министры во Франции сменялись весьма часто). «Офицеры французской армии опустили головы... Разоружение после затраченных в течение 27 лет огромных усилий и средств отнимало у них надежду на возвращение Эльзаса и Лотарингии... Расстаться с этой надеждой французы не могут еще и потому, что она объединяет лучшие силы Франции независимо от принадлежности к различным политическим партиям»... «Возникали даже подозрения: не сделан ли этот шаг русским Государем по соглашению с Вильгельмом?».

Французское правительство проявило некоторое неудовольствие по поводу того, что его не предупредили заранее. А. Н. Куропаткин дал следующее объяснение: Дабы великое слово, раздавшееся с Царского трона, было принято всеми правительствами и народами, как бескорыстное желание общего блага, необходимо было невыделять какую либо из держав, и сделать предложение об ограничении вооружений одинаково объективным для всех». Действительно, если бы Франция была уведомлена заранее, то Государю пришлось бы либо отказаться от задуманного шага, либо предпринять его вопреки французским возражениям, либо, наконец, внести в свое предложение такие оговорки, которые отнимали бы у него его объективное, бескорыстное значение.

В общем, когда выяснилось, что нота 12 августа не имела в виду конкретных политических выводов, что это — лишь принципиальная, теоретическая постановка вопроса, французские политические деятели сразу успокоились и согласились принять участие в конференции.

Генерал Шануан скоро настолько освоился с этой мыслью, что стал придумывать конкретные задачи для международной конференции: например, нейтрализацию судов-госпиталей или ограничение применения новых взрывчатых веществ. Конференция, по мнению французского военного министра, могла бы также заняться... «статистической разработкой вопроса о том, какие выгоды для земледелия, промышленности и торговли могли бы получиться от уменьшения вооружений».

Графу М. Н. Муравьеву выпало на долю разъяснять русскую ноту также и германским политическим деятелям. — Французы богаче нас с вами, говорил он гр. Эйленбургу. Вы и мы гораздо скорее дойдем до предела. — «Ложь! пометил в докладе об этом разговоре Вильгельм II. «Pyccкие уже дошли». Германский император упорно придерживался версии о том, что нота 12 августа вызвана острым недостатком денег в русской казне, тогда как именно в эти годы (1897—1900) внешний долг России не возрос, а даже несколько сократился^*.

После заграничной поездки А. Н. Куропаткина и гр. М. Н. Муравьева, можно уже было подвести итоги русской инициативы. Наиболее интересны оказались выводы русского военного министра (в его докладе Государю 23 ноября): «народы отнеслись восторженно, правительства — недоверчиво». С политической стороны, уменьшение вооружении неприемлемо ни для Франции, которая «выносит бремя легче других, на приостановку в виду Эльзаса не пойдет», ни для Германии, которая также «выносит легко», и кроме того «ни одна держава не поставлена в такую тяжелую необходимость отчаянной самообороны: Франция ждет минуты для реванша». Австрия и Италия были бы за («Австрия боится всех и каждого, сбыточного и несбыточного», помечал в своем докладе гр. Муравьев). Англия пошла бы на ограничение вооружения — кроме флота! Малые государства были бы рады, — если им гарантируют неприкосновенность.

Военный министр намечал, какие вопросы должны быть разрешены раньше, чем станет осуществимым общее разоружение: оно будет возможно 1) когда распадется Австрия; 2) когда мы займем Босфор; 3) когда Франция получит Эльзас-Лотарингию, а Германия, в виде компенсации, немецкие провинции Австрии.

К этому времени франко-английский конфликт из-за Фашоды уже разрешился, но английское правительство усиленно флиртовало с Германией, стремясь создать впечатление, что в случае войны оно могло бы расчитывать на германскую поддержку. Чемберлэн произнес в Манчестере (3 ноября) резкую антифранцузскую речь. Обстановка, казалось бы, благоприятствовала соглашению материковых держав. Но германское правительство колебалось между Англией и Россией. Оно во всяком случае не сумело — или не пожелало — использовать англо-французский конфликт для улучшения отношений с Францией. Делькассэ уступил: полковнику Маршану было приказано сдать Фашоду англичанам. Русская дипломатия склонялась при этом в пользу примирительной позиции.

«Если правда, что гр. Муравьев посоветовал Франции совершить этот безумный поступок — писал Государю из Дамаска Вильгельм II, — это было крайне необдуманно с его стороны, т. к. это отступление нанесло здесь твоим amis et allies смертельный удар, от которого их престиж никогда не оправится».

В этом случае Государь, однако, следовал принятой линии — избегать осложнений в Европе; а Делькассэ, непримиримый противник Германии, подготовлял возможность англо-французского «сердечного согласия»: забыть Фашоду было все же легче, нежели Седан.
Что оставалось делать с планом международной мирной конференции? Было ясно, что больших перемен от нее ждать нельзя. Современный политический мир уже дал отрицательный ответ на вопрос, поставленный Государем. Можно было открыто об этом объявить, подчеркнув причины неудачи русской инициативы; но это задело бы самолюбие дружественных держав и не способствовало бы целям умиротворения. Одно время предполагалось издать новую ноту, указывающую, что «при наличии явлений, столь противоречащих желанию мира», момент для конференции представляется неблагоприятным. В первоначальном проекте, этой ноты содержались прямые обвинения против Англии. Но затем было признано, что нельзя делать одну Англию «козлом отпущения». Нежелательно также было бы бросить начатое дело: недостижимость цели отнюдь не представлялась очевидной для широких кругов населения всех стран, восторженно встретивших призыв к общему миру; отказ от созыва конференции неминуемо вызвал бы недоумения и кривотолки.

Русское правительство поэтому в декабре 1898 года разработало вторую ноту, основанную на опыте последних месяцев и сводившую общие предложения ноты 12 августа к нескольким конкретным пунктам.

«Несмотря на проявившееся стремление общественного мнения в пользу всеобщего умиротворения, говорилось в этой ноте, политическое положение значительно изменилось в последнее время. Многие государства приступили к новым вооружениям, стараясь в еще большей мере развить свои военные силы. Естественно, что при столь неопределенном порядке вещей, нельзя было не задаться вопросом о том, считают ли державы настоящую политическую минуту удобной для обсуждения международным путем тех научал, кои изложены были в циркуляре от 12 августа...

«В случае, если бы державы признали настоящую минуту благоприятной для созыва конференции на указанных основаниях, представилось бы несомненно полезным установить между правительствами соглашения относительно программы занятий будущей конференции.

«Само собою разумеется, что все вопросы, касающиеся политических соотношений государств и существующего на основании договоров порядка вещей, как и вообще все вопросы, кои не будут входить в принятую кабинетами программу, будут подлежать безусловному исключению из предметов обсуждения конференции».

Успокоив, таким образом, опасения Франции и Германии насчет возможности постановки политических вопросов, русское правительство выдвигало следующую программу:

1) Соглашение о сохранении на известный срок настоящего состава сухопутных и морских вооруженных сил и бюджетов на военные надобности;

2) Запрещение вводить новое огнестрельное оружие и новые взрывчатые вещества;

3) Ограничение употребления разрушительных взрывчатых составов и запрещение пользоваться метательными снарядами с воздушных шаров;

4) Запрещение употреблять в морских войнах подводные миноносные лодки (тогда еще только производились с ними первые опыты);

5) Применение Женевской конвенции 1864 г. к морской войне;

6) Признание нейтральности судов и шлюпок, занимающихся спасением утопающих во время морских боев;

7) Пересмотр деклараций 1874 г. о законах и обычаях войны;

8) Принятие начала применения добрых услуг посредничества и добровольного третейского разбирательства: соглашение о применении этих средств; установление единообразной практики в этом отношении.

В этой ноте первоначальная основная идея сокращения и ограничения вооружений уже оставалось только «первым пунктом» наряду с другими предложениями.

Русская программа для мирной конференции была таким образом сведена к нескольким положениям, вполне конкретным; через с лишком тридцать лет в Женеве на конференции по разоружению обсуждались те же вопросы и повторялись «зады» русских предложений 1898—99 г.г.

Этот прием вызвал у Государя, в беседе с Куропаткиным, возглас сожаления о том, что Он взял на себя такой почин. Однако, несмотря на неблагоприятную атмосферу, мирная конференция все же состоялась. «Мир был уже поражен, — писал в своей книге о конференции Ж. де Лапраделль, — когда могущественный монарх, глава великой военной державы, объявил себя поборником разоружения мира в своих посланиях от 12/24 августа и 30 декабря. Удивление еще возросло, когда, благодаря русской настойчивости, конференция была подготовлена, возникла, открылась». Местом ее созыва была избрана Гаага, столица Голландии, одной из наиболее «нейтральных» стран (и в то же время не официально «нейтрализованной», как Швейцария и Бельгия).

Для того чтобы обеспечить участие всех великих держав, пришлось согласиться на то, чтобы не приглашать африканских государств (из-за обострившегося в ту пору конфликта Англии с бурами), а также римскую курию (из-за Италии). Не были приглашены также государства средней и южной Америки. В конференции приняли участие все двадцать европейских государств (представители Болгарии — в составе турецкой делегации), четыре азиатских (Япония, Китай, Сиам и Персия) и два американских (Соединенные Штаты и Мексика).

Гаагская мирная конференция заседала с 18/6 мая по 29/17 июля 1899 г. под председательством русского посла в Лондоне, барона Стааля.

Борьба велась на ней вокруг двух пунктов — ограничения вооружений и обязательного арбитража. По первому вопросу прения состоялись в пленарном засадании первой комиссии (23, 26 и 30 июня).
«Ограничения военного бюджета и вооружений — главная цель конференции, говорил русский делегат барон Стааль. Мы не говорим об утопиях, мы не предлагаем разоружения. Мы хотим ограничения, остановки роста вооружений». Военный представитель России, полковник Жилинский, предложил 1) обязаться не увеличивать в течение пяти лет прежнего количества войск мирного времени, 2) точно установить это число (без колониальных войск^*, 3) обязаться в течение того же срока не увеличивать военные бюджеты. Капитан Шеин предложил на трехлетий срок ограничить морские бюджеты, а также опубликовать все данные о флотах.

Насколько государств (в том числе Япония) сразу заявили, что еще не получили инструкций по этим вопросам. Непопулярную роль официального оппонента взял на себя германский делегат, полковник Гросс фон Шварцгоф. Он иронически возражал тем, кто говорил о непосильных тяготах вооружения. «Позволю себе рассеять благожелательные опасения, говорил он, Германский народ не изнемогает под бременем налогов; он не стоит на краю пропасти. Он богатеет, уровень его жизни повышается. Всеобщая воинская повинность для немцев не бремя, а священный долг». Кроме того сила армии — не только в численности. Что касается войск в колониях, то для некоторых стран — это значительная величина, для других — ничтожная: получается неравенство. «Я утверждаю, что страна может увеличить свою боевую мощь, не увеличивая численности армии».

Вопрос был передан в подкомиссию из восьми военных (представителей Австро-Венгрии, Англии, Германии, Италии, России, Румынии, Франции и Швеции), которая, за исключением русского делегата Жилинского, единогласно признала, что 1) трудно даже на пять лет закрепить численность войск, не регулируя одновременно другие элементы национальной обороны, 2) не менее трудно урегулировать международным соглашением другие элементы, разные в разных странах. Поэтому, к сожалению, русского предложения принять нельзя.

Эту точку зрения разделила и первая комиссия, и общее собрание конференции. Французский делегат Леон Буржуа, соглашаясь с техническими доводами германского делегата, предложил только добавить следующее, чисто платоническое, заявление: «Конференция полагает, что ограничение военных тягот, представляющих ныне тяжелое бремя для мира, крайне желательно для морального и материального преуспевания человечества».

Что касается морских вооружений, то делегация сослались на отсутствие инструкций. «Вряд ли инструкции придут до конца конференции, заметил тогда председатель первой комиссии ван-Карнебеек. Поступим с морскими вооружениями, как с сухопутными».

Страстные споры возбудил еще только вопрос об арбитраж ном суде. Германская делегация заняла в этом вопросе непримиримую позицию. Она стояла на точке зрения, отчетливо формулированной закулисным руководителем германского министерства иностранных дел, советником фон Гольштейном: «Малые государства в качестве субъектов, мелкие вопросы в качестве объектов арбитражного разбирательства можно себе представить; большие государства и важные вопросы — никогда. Чем государство больше, тем оно более рассматривает себя, как самоцель, а не как средство для достижения высших, вне его лежащих целей. Для государства нет более важной цели, нежели защита своих интересов. Но таковые, для великой державы, не обязательно тождественны с сохранением мира; они могут состоять в преодолении врага и конкурента при помощи умело составленной более могущественной группировки».

Компромисс был найден путем отказа от обязательности арбитража (даже в вопросах, не затрагивающих чести или жизненных интересов отдельных стран). Германская делегация согласилась, в свою очередь, на учреждение постоянного суда. Вильгельм II, впрочем, считал и это большой уступкой, сделанной им Государю: «Чтобы он не оскандалился перед Европой, — написал германский император на доклад Бюлова об итогах Гаагской конференции, — я соглашаюсь на эту глупость. Но в своей практике я и впредь буду полагаться и расчитывать только на Бога и на свой острый меч». И... мне на все эти постановления!». В менее резкой форме то же высказали и государственные деятели других стран.

Правда, из той программы, которая была выдвинута в ноте 30 декабря, только первый пункт был отвергнут целиком. Были приняты декларации о запрещении 1) разрывных пуль («дум-дум»), 2) метания взрывчатых снарядов с воздушных шаров, 3) употребления снарядов, распространяющих удушливые газы. Утверждены были соглашения о применении Женевской конвенции к морской войне (в нее входил и вопрос о судах-госпиталях), о пересмотре декларации о законах и обычаях войны и о мирном разрешении международных споров путем посредничества и третейского разбирательства. Плодом этой последней конвенции, разработанной русским делегатом проф. Ф. Ф. Мартенсом, явилось учреждение действующего и поныне Гаагского международного суда. Это, однако, было весьма мало по сравнению с первоначальным замыслом Государя.

Русское общественное мнение, в течение всего периода от ноты 12 августа до окончания Гаагской конференции, проявляло довольно слабый интерес к этому вопросу. Преобладало, в общем, сочувственное отношение, с примесью скептицизма и некоторой иронии. В кругах интеллигенции были удивлены этим шагом, резко расходившимся с ходячими представлениями об «империализме» и «милитаризме» русской власти. Старались как-нибудь объяснить ноту 12 августа практическими, мелочными соображениями, говорили об ее «неискренности». А к тому времени, когда конференция собралась — внимание русского общества было настолько поглощено событиями внутренней политики, что работа в Гааге не вызывала уже особого интереса.

Нота 12 августа 1898 г. и Гаагская конференция 1899 г. сыграли, однако, свою роль в мировой испори. Они показали, насколько далеко в тот момент было до общего замирения, насколько непрочно было международное затишье. Они в то же время поставили на очередь вопрос о возможности и желательности международных соглашений для обеспечения мира. Отсюда проистекли и все дальнейшие попытки, — не только вторая Гаагская конференция 1907 г., но и Женевские учреждения. «Идея эта пустит ростки», сказал гр. М. Н. Муравьев, передавая послам держав циркулярную ноту 12 августа. Это предсказание, во всяком случае, оправдалось.

Те, кто считает войны неизбежными, необходимыми. — а то и полезными, — назовут быть может эту попытку благородной, но бесплодной утопией, бесполезным, если не вредным, начинанием, только порождающим обманчивые иллюзии; те же, кто верит в возможность международного мира на основе взаимного соглашения всех стран, все тe, кто затем приветствовал идею Лиги Наций и конференцию по разоружению, не могут не признать, что первый почин в постановке на очередь этого вопроса бесспорно принадлежит Императору Николаю II; и этого не могли стереть со страниц истории ни войны, ни революции нашего времени.

Когда собралась 9 ноября 1921 года Вашингтонская конференция по вопросу о морских вооружениях, северо-американский президент Гардинг в своей вступительной речи вспомнил, кому принадлежал первый почин в этом деле. «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами — не ново, сказал американский президент. При этом случае быть может уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора Bcepoccийского». И процитировав почти целиком «ясныя и выразительныя» слова русской ноты 12 августа, президент Гардинг добавил: «С таким сознанием своего долга Его Величество Император Всероссийский предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой».