{356} Друг актера
Н. А. Рудзевич800
Есть человек, который мог бы составить:
— Путеводитель по России.
Для гг. актеров.
Город такой-то.
Какой в нем театр? Сколько сбору? И что надо тамошней публике?
И каков там полицеймейстер?
— Анафема, каких свет не видывал?
Или:
— Милейший человек в мире! Ну, ангел!
Требуют ли цензурованного экземпляра «Ревизора»?
Или даже «Горе от ума» на веру разрешают.
— Я никаких Грибоедовых не знаю. Я на вас, Николай Александрович, полагаюсь! Вы говорите, что дозволено, — я подписываю!
— Боже ж ты ж мой!
И какой в том городе агент общества драматических писателей. Ходит ли по бесплатным билетам «только сам». То есть:
— С женой, детьми и свояченицей.
Или водит с собой еще деверя, свояка, золовок и остальной город.
Встретившись в пути с Геннадием Демьянычем Несчастливцевым или с Аркашей Счастливцевым, Н. А. Рудзевич мог бы им указать: первому — как ближе всего пройти из Керчи в Вологду, второму — в какой станице земли войска Донского можно дать по дороге:
— Лиро-комический вечер и «заработать».
Рубля два с полтиной…
Я не знаю, сам он совершал ли такие пешие путешествия…
Но, судя по тому, что антрепризу держать…
Рудзевич — антрепренер!!!
Это просто — друг актеров.
Человек, для которого весь мир делится на две неровные половины:
— Актеры и все прочее.
Считается только первое.
Россия, это — актеры.
И с ними со всеми Рудзевич на ты.
{357} «Остальное» — не считается.
Это:
— Так! Публика!
Он любит театр, принесший ему разорение и приносящий только материальные беды.
Любит с упрямостью хохла.
Любит искусство, любит драму, но больше всех любит актера.
Любит настоящею, всепоглощающею любовью.
Что такое любовь?
— Порыв ненависти между двумя порывами страсти! — определил Поль Бурже801.
Об актере он не может говорить:
— Не тепло, не холодно.
Он кипит.
Проклинает или словословит. Актер это или:
— Хеный802! Понимаете ли, настоящий хеный?!
Или:
— Боже ж ты ж мой! И это актер?! Актер?!
Радзевич готов разбить себе голову об стену:
— С отчаянья.
В зависимости от того, как актер сегодня сыграл: хорошо или плохо.
Служа у Рудзевича «в антрепризе» и играя шесть раз в неделю, один и тот же актер три раза побывает в гениях, а три раза окажется, что этого гения:
— Помелом надо гнать со сцены! Помелом!
Этот человек никогда не говорит. Он только кричит.
От восторга или от душевной боли.
В своем восторженном сердце он откапывает самые удивительные похвалы.
Прелестная молодая талантливая начинающая артистка едет в первую свою провинциальную «поездку».
Она из старой дворянской семьи.
Ее родня «с Сивцева Вражка»803, чопорная, фамусовская, приезжает проводить ее на вокзал.
И тети в лорнет смотрят на театральную «bohème’у»1, которую видят в первый раз.
И вдруг к столику подлетает «антрепренер» Рудзевич.
И палит:
{358} — Когда я вас третьего дня видел на сцене, — Боже ж, какое у вас лыцо! У вас нэ лыцо, а цэлая дэрэвня!!!
— Как деревня?
Все лорнеты попадали.
А Рудзевич пояснил, схватившись за голову:
— Чего только на этом лыце нет!
Но бешенство подсказывает ему и иные фразы.
— Вы меня не в тот город завезли! — надувая губку, говорит гастролирующая премьерша.
И Рудзевич мрачно:
— Город-то тот. Гастролерша не та. Это верно!
В этих проклятиях и благословениях «сборы» не играют никакой роли.
Рудзевич «требует», чтобы актер играл для него хорошо. Он занимается театром для собственного удовольствия. И если публики, — при этой хорошей игре, — нет ни души:
— Так разве ж эти дураки что-нибудь понимают!
Догадываюсь, может быть, поэтому у него ничего и нет?
Публика у него всегда виновата.
О публике он невысокого мнения.
И если театр набит битком, а актер играет «скверно», — этот «дикий антрепренер» не постесняется заорать в коридоре на весь театр:
— Видали дураков? А? Дурака смотрят!
Рудзевич старовер.
Во «всех этих новых гг. режиссеров» не верит. Для него:
— Театр — это актер.
Театр, сцена, обстановка, пьеса — только оправа для актера. Земной шар, кажется, только:
— Подставка для актера.
И среди этой верной, трогательной, страстной, горячей, необузданной любви к актеру и его творчеству у Рудзевича в его театральной жизни, — а другой у него, кажется, и не было, — был роман, роман его души — Н. П. Рощин-Инсаров.
Это была самая большая и святая его любовь в театре.
Он любил Рощина так же, как нянька любит ребенка, как Соломон любил своего Кина804.
Любил с энтузиазмом.
С фанатизмом.
Кажется, в Рыбинске, куда Рудзевич приехал «передовым», полицеймейстер спросил его в фойе театра, и «довольно небрежно»:
{359} — А что, этот Рощин-Инсаров, которого вы везете? Он, действительно, хороший актер?
Рудзевич побледнел и затрясся. У него перехватило горло.
— Да вы… вы… вы… социалист?!
Полицеймейстер опешил:
— Как социалист?
— Да как же вы смеете мне такие вопросы задавать? Как вы смеете такие вещи спрашивать? Протокол составляйте! Вы социалыст, если не знаете, кто такой Рощин-Инсаров!
Полицеймейстер спрашивал уже о Рощине-Инсарове почтительно:
— А «они» скоро к нам приедут?
Вся жизнь Рудзевича была «одним мученьем» благодаря Рощину.
— Боже ж, каким мученьем!
Как жизнь суфлера Соломона.
— Сбору полторы копейки в кассе, а он подъезжает в коляске. Говорит: «Заплати». Он иначе, как в коляске, не может!
— Спектакль начинается! Занавес поднимать! А он в Останкино поехал даму провожать! А? Даму? Лечу. «Бога вы не боитесь, Николай Петрович!»
— В другой город ехать надо. Афиши выпущены. А он: «Не поеду, — я здесь влюблен!»
Одни «мучения».
Но за все Голконды805 мира, — и даже за хороший театр, — не отдал бы Рудзевич этих воспоминаний:
— О мучениях с Рощиным.
И если бы я захотел доставить Н. А. Рудзевичу, по случаю его юбилея, действительно, настоящее удовольствие, — я должен быть бы написать статью не о нем, а о Рощине-Инсарове.
Так любил этот Соломон нашего милого, милого Кина.
И живет его памятью.
Если бы на свете была справедливость, сколько городов должны были бы благодарить Н. А. Рудзевича 14 го января, в день его юбилея, — скольким городам сколько хороших актеров он показал.
Но Бог с ней, с публикой.
— Разве ж она что понимает!
Я пишу это, чтобы подать весть друзьям-актерам. Юбилей застал Рудзевича в оперетке.
Лучшие силы оперетки собираются чествовать старого друга и слугу театра.
И спеть в честь него свои радостные песни.
{360} Но было бы сиротливо, если бы на его празднике не было драмы.
Московские драматические артистки и артисты поступили прекрасно, — как должен поступить Божией милостью артист, — пожелав выступить на юбилее старого драматического антрепренера.
Для вас, артисты, рассеянные по провинции и зажигающие в ее тусклой жизни огни радости, красоты и искусства, это — памятка.
Артисты — беспечный народ Но не там, где касается сердца.
Вспомните день и не забудьте о привете:
— Старому другу.
У актера много поклонников.
Но друг, настоящий друг, большая редкость.
Достарыңызбен бөлісу: | 
