С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{351} Актер Рахимов⁷⁸⁸

У Томмазо Сальвини не стало больше злейшего врага.

Сальвини играл в Одессе с русской труппой⁷⁸⁹.

Рахимову дали роль Яго.

Трагик гордо подал тетрадку обратно:

— В «Отелло» я играю Отелло.

— Ну, это ты, положим, врешь. Яго ты играть будешь.

— А я вам заявляю…

— И тон этот, пожалуйста, оставь!

— Мое амплуа…

— А штраф?

— Подло это, брат, русского актера унижать перед каким-то макаронщиком! Подло!

И Рахимов пошел в буфет:

— От огорчения.

Репетиция. Дошли до сцены, когда Отелло кидается на Яго. Сальвини обратился к Рахимову через переводчика:

— Скажите этому господину, что здесь я бросаю Яго об пол. Чтоб он не боялся. Пусть только не сопротивляется. Я ему не сделаю больно. Я это умею делать.

Перевели.

— Нет!

— А мне какое дело? Нет, брат! Приехал играть к нам, так и играй по-нашему! Без фортелей! С фортелями-то это нетрудно!

— Рахимов, да ведь: Сальвини!

— Не желаю! Не дам итальянцу фортелить!

Сальвини заметил по тону, что что-то неладное.

— Этот господин не соглашается?

— Д да… он…

— Скажите же ему: я так всегда вел эту сцену и так ее проведу!

Перевели Рахимову.

— Увидим!

И Рахимов пошел в буфет:

— Из гордости!

Он был вполне уверен, что защищает «честь русского актера»:

{352} — Приезжают в Россию разные иностранцы!

Настал спектакль.

Рахимов сразу взял такой тон, чтоб Сальвини «дальше идти было некуда».

Если Яго кричит, — что ж делать Отелло?

Но это был Сальвини.

С его феноменальным голосом.

Он покрывал Яго.

Но как ни феноменален голос Сальвини, — ему было все-таки трудно вести при таких условиях роль Отелло.

Сальвини, пылкий, злой и всегда-то с кулаками кидающийся в уборной на своего камердинера, если на сцене какая незадача, — свирепел.

Подошла «роковая» сцена.

Рахимов, — страшной силы человек, — «укрепился» на месте:

— Свороти!

Сальвини ринулся, как ребенка поднял его над головой, размахнул и изо всей силы грохнул об пол.

И начал топтать ногами по-настоящему.

Актер, настоящий актер, Рахимов «не подал на сцене виду».

После акта сказал только:

— Ну, и черт!

И после спектакля пошел в буфет:

— С горя!

Но ненависть к Сальвини осталась на всю жизнь в его сердце. В Москве, Великим постом, в актерском ресторанчике⁷⁹⁰, около артистов «терся» какой-то любитель.

— Это не господин Рощин-Инсаров, Николай Петрович?

— Рощин.

— Коля, вот…

— А это не Федор Петрович Горев?

— Горев, Горев!

— Будьте так добры.

Актеру, наконец, любитель надоел.

— Это не господин Рахимов?

— Он!

— Сделайте одолжение. Только вы имейте в виду. Он самолюбив. Вы скажите ему что-нибудь лестное. Вот он Сальвини, например, обожает. Сравните.

— Да я с удовольствием.

{353} — Ефим! Вот поклонник…

— Рад!

Вдруг любитель вскакивает с лицом, как полотно. За ним львом летит Рахимов. В руке поднятый стул.

— Стой, стой! Что такое?

— Убью! Как он смеет мне, старому актеру, гадкие слова говорить!

— Вы что ж это, молодой человек?

— Я… я… я только сказал… что вот Сальвини…

— Опять?!

Это было лет через десять после происшествия с Сальвини. В провинции, я сидел в уборной одного артиста. Артисту было не по себе. Артист чувствовал себя скверно.

На сцене сорвалась какая-то такая фраза, что на завтра пригласили для объяснения к градоначальнику.

— Вышлют!

В уборной сидел и Рахимов.

— Брось. Он тебя поцелует!

— Что?!

— Я тебе говорю: поцелует! Меня в Пензе губернатор, после Велизария⁷⁹¹, целовал. Раз губернатор зовет к себе актера, — значит, познакомиться хочет!

— В Воронеже тоже. Шла «Смерть Ляпунова»⁷⁹². Губернатор был, — милейшая личность, — пришел в антракт за кулисы и поцеловал. Верь старому актеру: поцелует!

— Что ты за ерунду порешь?! Станет градоначальник к себе в канцелярию вызывать, чтобы целовать!

— Поцелует и завтракать оставит!

Градоначальник актера не целовал.

В другой раз актер, после сезона в Тифлисе, жаловался:

— Сезон! Поехал на Гамлета с Акостой. А ставят фарс. Под кровать полезай.

Рахимов спокойно пожал плечами.

— А ты бы ушел!

— Куда ж уйти-то?

— В Москву. В Москве всегда в сезон найдешь дело!

И этот актер, привыкший «потрясать публику» в «Велизарии», «Смерти Ляпунова», «Боярине Басенке»⁷⁹³:

Привыкший, что губернаторы целовали актеров, и спокойно говоривший, что из Тифлиса можно «уйти» в Москву, — с изумлением видел, что его все меньше и меньше приглашают.

Все позже и позже осенью он сидел без ангажемента и с удивлением говорил:

— Меня не приглашают! Меня!

И было что-то детское и в этой наивности, и в этой обиде, и в беспомощной улыбке, которой улыбался гигант, с громовым голосом и страшной силой. Он не понимал, что делается кругом. Он только «покивал головой» на теперешних актеров.

— «Дела нет»! Какие же могут быть дела при теперешнем репертуаре?! У нас, в Рязани, шло. В понедельник «Гамлет», во вторник «Отелло», в среду «Лир», в четверг «Уголино, или Башня голода»⁷⁹⁴, в пятницу «Денщик Петра Великого»⁷⁹⁵, в субботу «Уриель Акоста», в воскресенье «Жидовка, или Казнь огнем и водою»⁷⁹⁶. Это репертуар.

Жизнь его обогнала и оставила за штатом.

Он принадлежал тому «доброму, старому», с ним, кажется, почти и умершему времени, — когда неграмотность была обычным явлением среди актеров, невежеством гордились.

Когда знаменитому трагику говорили⁷⁹⁷:

— Как же это вы Людовика Одиннадцатого вдруг в бакенбардах играете?

А он отвечал:

— А ты его видал, Людовика-то? Каков он был? Может, его и совсем-то никогда не было. Одна пьеса!

Когда актер считал своей обязанностью иметь «карасей». И гордился:

— В жизнь свою за рюмку водки не заплатил! У меня везде такие «караси»!!!

Когда высшим хвастовством было:

— Губернатор целовал!

Настали другие времена. Пришли другие актеры. Если б Рахимов не знал наизусть роли Геннадия Несчастливцева, которого считал «своим святым», — он на вопрос:

— А ведь игры-то настоящей у образованных нет?

Точно так же, с полной искренностью и убеждением, ответил бы:

— Какая игра! Мякина!

И когда ему говорили:

— Оралы-то нынче не в моде!

Он отвечал:

— А кто говорит это? Вспомни! Аркашка… Аркашки!

Я видел его в последний раз за кулисами, на открытии театра «Скоморох»⁷⁹⁸.

Оркестр сыграл увертюру.

Кто-то с галерки закричал:

— «Машину»⁷⁹⁹!

Другой голос с другого конца галерки крикнул:

— Рахимова!

И выпивший Рахимов заплакал:

— Вспомнили!

Мало-помалу, про актера, отставшего от жизни, совсем забыла публика, — весь его мир.

Теперь и он забыл обо всем мире, — умер.

Никто не знал, да и не мог себе представить более русского актера «доброго, старого» времени.

Вряд ли был более «русский человек», чем Рахимов.

А между тем, настоящая фамилия его была, оказывается:

— Ганохоридзе.

Вот вам и утверждайте, что русским человеком «надо родиться».