С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

* * *

Эта же гордость за русское искусство пронизывает его очерки, рассказывающие о победе Шаляпина над итальянской клакой во время выступления в подвергшейся ранее несправедливому остракизму опере А. Бойто «Мефистофель» в миланском театре «Ла Скала». «Шаляпин в Scala» и «Шаляпин в “Мефистофеле”» — истинные шедевры мастерства Дорошевича, в которых соединились непосредственность театрального переживания и блестящая передача накаленной, нервной атмосферы накануне и во время спектакля. Это произведения не только преданного театрала, но и патриота своей страны, каким он всегда чувствовал себя за границей, когда был подлинный повод для гордости за «свое». Не случайно корреспонденцию об успехе русского балета во {30} Франции весной 1902 г. он озаглавил «Наша победа». Вообще «всякое отсутствие России на поприще мысли, слова, искусства особенно больно и конфузно»¹ — эти слова, адресованные Репину и Антокольскому, вырвались у него в августе 1899 г., когда он не увидел русского отдела на венецианской художественной выставке.

История его отношений с Шаляпиным, дружбы и разрыва с великим певцом — особая страница в жизни Дорошевича. Савва Мамонтов вывел Шаляпина на сцену, Дорошевич стал для артиста Мамонтовым в русской журналистике. Дорошевич не пропускал ни одной премьеры с участием своего друга. Он специально приезжает в Милан, чтобы быть свидетелем начала его европейской славы. Каждому новому шаляпинскому выступлению, новой роли Дорошевич посвящает статьи и рецензии, которые, по словам известного актера Ю. М. Юрьева, знаменитому певцу «раскрывали глаза на себя. Внушали ему постоянно, кто он и что он собою представляет»². Очерки «Мефистофель», «Демон», «Добрыня» запечатлели гений Шаляпина как явление глубоко национальное. И тем горше и нелепее представляется с высоты времени их разрыв, связанный с известной историей «с коленопреклонением».

Она произошла в январе 1911 г. в Мариинском театре сразу после представления «Бориса Годунова». На спектакле присутствовал Николай II. Хористы, сговорившись, решили воспользоваться случаем и подать царю жалобу на дирекцию театра, чинившую им различные обиды и притеснения. Шаляпин об этом намерении ничего не знал. И вот после окончания спектакля случилось то, о чем он сам много позже писал: «Я вышел на сцену раскланяться. И в этот самый момент произошло нечто невероятное и в тот момент для меня непостижимое. Из задней двери декораций — с боков выхода не было — высыпала предводительствуемая одной актрисой толпа хористов с пением “Боже, царя храни!”, направилась на авансцену и бухнулась на колени. Когда я услышал, что поют гимн, увидел, что весь зал поднялся, что хористы на коленях, я никак не мог сообразить, что, собственно, случилось… Мелькнула мысль уйти за сцену… Я пробовал было сделать два шага назад, — слышу шепот хористов, с которыми у меня в то время были отличные отношения: “Дорогой Федор Иванович, не покидайте нас!”… Что за притча? Все это — соображения, мысли, искания выхода — длилось, конечно, не более нескольких мгновений. Однако, я ясно чувствовал, что с моей высокой фигурой торчать так нелепо, как {31} чучело, впереди хора, стоящего на коленях, я ни секунды больше не могу. А тут как раз стояло кресло Бориса; я быстро присел к ручке кресла на одно колено»³.

Разумеется, обо всех этих подробностях не знала демократическая интеллигенция, не знали друзья Шаляпина, художники, писатели, журналисты. Их, настроенных весьма критически к власти в ту пору общественных разочарований, пришедших на смену ожиданиям, связанным с манифестом 1905 г., ослепило одно: Шаляпин, чье искусство было осенено знаменем демократии и народности, на коленях перед царем! Через два дня после этого события Шаляпин уехал на гастроли в Монте-Карло, считая, что ничего особенного не произошло: «На колени перед царем я не становился. Я вообще чувствовал себя вполне непричастным к случаю. Проходил мимо дома, с которого упала вывеска, не задев, слава Богу, меня…» Но вскоре в Монте-Карло докатилась молва. Шаляпина сурово порицали и незнакомые и близкие ему люди. Разбушевалась пресса: «Я в Монте-Карло получил от моего друга художника Серова кучу газетных вырезок о моей “монархической демонстрации”! В “Русском слове”, редактируемом моим приятелем Дорошевичем, я увидел чудесно сделанный рисунок, на котором я был изображен у суфлерской будки с высоко воздетыми руками и с широко раскрытым ртом. Под рисунком была надпись: “Монархическая демонстрация в Мариинском театре во главе с Шаляпиным”. Если это писали в газетах, то что же, думал я, передается из уст в уста! Я поэтому нисколько не удивился грустной приписке Серова: “Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы!”»¹

Шаляпинские мемуары «Маска и душа» были написаны спустя много лет. Но, несмотря на прошедшее время, чувствуется острая обида, боль. Не понял чуткий Серов… Опубликовал письмо о разрыве отношений Амфитеатров… Не захотел вникнуть умный и проницательный Дорошевич… Много позже директор Императорских театров В. А. Теляковский вспоминал: «Ни один рассказ, ни одна газетная статья не передали этого факта таким, каким он был на самом деле. Чем больше писалось, тем больше суть дела запутывалась. Мало того, даже сам Шаляпин, замученный и затравленный вконец, волнуясь и желая оправдаться в том, в чем, в сущности, совсем и не был виноват, рассказывал представителям печати разных стран этот инцидент так, что, пропуская одни детали и перепутывая другие, сам же давал повод к дальнейшим нападкам на себя»².

Талант Шаляпинский, конечно, знает всяк.

Мораль кратка на этот раз:

Возможно, басня Альтерсона — это и отклик на фельетон Дорошевича «Мания величия», построенный на сообщении о якобы состоявшемся за границей покушении анархистов на Шаляпина, которое характеризуется {33} как обычная для певца «ресторанная история». Бывший друг упрекает знаменитого артиста, как нынче принято выражаться, в «пиаре», в стремлении играть «политическую роль», подчеркивая при этом, что «в 1905 году он желал иметь один успех», а «в 1911 году желает иметь другой». И завершает фельетон язвительнейшим сарказмом:

«Г н Шаляпин напрасно тревожится.

Немного лавровишневых капель — отличное средство и против этой мании преследования и против мании величия.

Только когда пьешь лавровишневые капли, не надо говорить:

— За республику!

Теперь не время!»²

По сути Дорошевич упрекает Шаляпина в том, что на языке советской идеологии называлось «звездной болезнью», к которой примешалась и политика. Конечно, шаляпинская «Дубинушка» соответствовала общественным настроениям накануне 1905 г. Но ведь и сам Дорошевич в ту пору, случалось, упоминал и о «жгучем вопросе — борьбе между трудом и капиталом» и об «интересах трудящейся массы», которые должен выражать театр. Разочарование пришло позже, когда обнажилось истинное лицо «русского бунта» — бессмысленное, жестокое, погромное, вызвавшее в свою очередь усмирительно-полицейскую реакцию властей.

Впрочем, история этой дружбы-вражды свидетельствует не только о «подверженности» Дорошевича общественным настроениям определенного периода, но и одновременно о весьма непростых взаимоотношениях двух «звезд» — оперы и журналистики. «Король фельетонистов», вероятно, все еще хотел опекать «оперного короля», давно уже вышедшего на самостоятельный творческий простор. Хотя, возможно, какие-то упреки Шаляпину относительно его желания играть подчас какую-то «политическую роль» и даже «мании величия» были и небезосновательны, но все-таки в саркастических выпадах бывшего друга чувствуется и личная обида. Впрочем, надо признать, что и до «истории с коленопреклонением» Дорошевич не был «безусловным» хвалителем Шаляпина. В 1908 г. он отмечал в связи с исполнением партии Бориса в опере Мусоргского «Борис Годунов», что великий певец далеко не всегда выступает как хороший драматический актер¹.