С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{559} Вишневый театр¹²⁷¹

Приветствие теплое, как слезы умиления.

За ней стоял г. Правдин. Несколько поодаль г жа Никулина.

Над ними был г. Кондратьев, старый г. Кондратьев.

Торжественный, строгий, с добрым, добрым лицом.

Он указал г же Никулиной пальцем:

— Подвиньтесь, мол, сударыня, поближе. Вам поближе с надо быть. Вот так с. Здесь и стойте.

Г жа Никулина подвинулась поближе. И слеза умиления подступила мне к горлу.

Мне вспомнился Фирс, милый Фирс, из пьесы, которую играли в этот вечер.

— Пальтецо надеть извольте. Не доглядишь за вами. Ох, молодо-зелено!

В адресе выражалось сожаление, что не на сцене Малого театра привелось приветствовать такого замечательного писателя.

И действительно, Малый театр имел право себя пожалеть.

«Образцовой сцене», чтобы увидать кого-нибудь из выдающихся писателей, надо идти в другой театр.

Тут, действительно, себя пожалеть стоит.

Нет ничего трудного, мудреного теперь выйти и сказать Чехову:

— Вы замечательный писатель. Вы великий талант. Вы украшение русской сцены. Вы — Чехов.

Это знают, это видят на сцене, это читают в книгах все.

И повторять, что день есть день, а ночь есть ночь, а время — время, а Чехов — Чехов, — значит, отнимать у Чехова и день, и ночь, и время.

Как сказал бы Полоний.

А позвольте спросить вас, милостивые государи, где был Малый театр в то время, когда Чехов написал «Иванова»? «Иванов» шел у Корша.

Где был Малый театр, когда Чехов написал «Лешего»?

«Леший», — впоследствии «Дядя Ваня», — шел в частном театре.

Где был, наконец, Малый театр, когда Чехов написал «Чайку»?

И не была ли «Чайка» забракована для постановки на сцене Малого театра?

Почему же так трудно, так невыносимо трудно у нас человеку с дарованием, — даже если небо наградило его талантом Чехова!

А это случается не каждое пятидесятилетие.

Есть ли в числе ваших сотрудников, гг. Малый театр, хоть один из тех, кто теперь глубоко интересует русское общество?

Чехов не у вас, Горький не у вас¹²⁷³.

Появилась пьеса, которая глубоко взволновала общественную мысль, совесть, душу. Исключительно талантливая, сильная, живая.

«Дети Ванюшина»¹²⁷⁴.

Пьеса шла у Корша.

Что же это за старый дом из «Вишневого сада»? С распертыми дверями, с затворенными наглухо ставнями.

Все, что есть талантливого, интересного, проходит мимо.

И беда молодому дарованию постучаться в этот запертый дом. Молчание.

Генерал Малый театр говорит «молодому человеку»:

— Дослужитесь до соответствующего чина с, и тогда и я приду вас поздравить. И даже с соответствующей слезой с!

Перед человеком запирали дверь, а когда оказалось, что его, собственно, надо было «принять, просить, сказать, что дома», — тогда отперли двери, вышли и сказали:

— Как жаль!

Что это было? Это приветствие.

Протест со стороны артистов против своего театра?

Это было забавно, это было смешно, это было «жалостно».

— Ах, какая досада, что вы у нас не были! Мы так жалели!

— Но я у вас был. Меня не приняли!

— Ах, это мы спали!

Спокойной ночи, старичок!

{561} Вишневый сад¹²⁷⁵

— Но чеховские драмы хороши, как чеховские рассказы! — возражают ему.

Он, говорят, отвечает:

— Ну, да! Это и есть не драмы, а рассказы.

Может быть, Л. Н. Толстой и в этом случае прав.

Может быть, «Вишневый сад», например, скорее повесть в лицах, чем сценическое произведение.

Может быть, в чтении эта повесть производит сильное впечатление¹²⁷⁷.

Великий режиссер г. Станиславский. Но воображение режиссера еще лучше.

Вечером, одному, читать финал чеховской повести-драмы — это, вероятно, страшно.

Пустой дом. Запертые двери. Наглухо затворены окна. Старый крепостной слуга лежит на диване. Раздаются удары топора. Рубят вишневый сад.

Словно заколачивают гроб.

Это страшная сцена, и в чтении она, быть может, еще сильнее. Быть может.

Но мне кажется, что чеховская драма и есть настоящий театр.

Освободить театр от «театральности».

Довольно этих «условностей», от которых пахнет ремеслом, довольно этих театральных жестов, каких никто не делает в жизни, интонаций, которых в жизни никогда не звучит, слов, которые в жизни произнести стыдно: скажут — «театрально».

Пусть жизнь остается на сцене, как в спокойных водах отражаются печальные вербы, и веселые цветы, и голубое бездонное небо.

Это будет прекрасно, — потому что все истинное прекрасно.

— Правда ли то, что происходит в чеховской драме?

— Правда.

— Типично это, характерно?

— Типично и характерно.

— Интересно?

— Интересно.

Все вопросы кончены.

Это комедия по названию, драма по содержанию. Это — поэма.

Помещичье землевладение умирает, и Чехов прочел ему отходную, поэтическую, прекрасную.

И в голосе его дрожат слезы.

Помещица Раневская, ее брат Гаев, помещик Симеонов-Пищик, это — morituri¹.

Они легкомысленны, безалаберны, беспомощны.

Г жа Раневская транжирит деньги за границей, разоряясь на какого-то обирающего ее альфонса¹²⁷⁸. И страшно любит дочь.

Все мысли, вся душа ее в Париже, но она «страшно любит родину» и «не могла без слез смотреть на поля, когда ехала в вагоне».

Она гладит и целует шкап, которого не видела 7 лет:

— Мой милый, милый, старый шкап!

И пропускает мимо ушей, когда ей говорят, что умер один из старых слуг.

Она — воплощение беспомощности. Кошелек откроет, — деньги растеряет. Гулять пойдет, — платок, веер все потеряет.

За ними нужна нянька.

Как старый крепостной слуга Фирс, который выговаривает своему седому барину:

— Брючки не те опять надели!

Приносит ему пальто:

— Наденьте. Наденьте. Простудитесь.

Меняет ему носовые платки.

Они беспомощны, как дети.

«Как дети».

Вот это-то и наполняет чеховское произведение щемящей грустью.

Перед вами гибнут, беспомощно гибнут старые, седые дети. И как детей, вам жаль.

Все в жизни застает их врасплох.

Известие, что «Вишневый сад» продан, застает их, когда они танцуют, смотрят фокусы, слушают, как начальник станции читает толстовскую «Грешницу»¹²⁷⁹.

Они говорят о материях философских, о том, что такое «гордый человек», в то время, как набатом гудит напоминание:

— Помните, что «Вишневый сад» продают… продают…

Что они могут делать?

Жаловаться, плакать, говорить. И говорить-то только, по их мнению, «красивые слова». На самом деле шаблонные, затрепанные.

Ничему не учились, ничего не знают:

— Ницше — великий философ! — доказывает, говорят, в своих книгах, что можно делать фальшивые ассигнации¹²⁸⁰. Удивительно!

— А то еще один философ, говорят, пишет, что надо прыгать с крыши. «Прыгай», — и в этом все дело!

И этим детям, слабым, невежественным, избалованным приходится вести борьбу за существование.

Что они могут?

Просить взаймы. Мечтать:

— Генерал даст взаймы. Тетка-графиня пришлет. Богатый на дочери женится.

Их спасает еще случай.

Железную дорогу чрез имение провели. «Отчуждение». Выплыл!

— Глину какую-то белую англичане в имении у меня нашли. В аренду взяли.

Выплыл! Дышит. Но ведь «перед смертью не надышишься». И конец наступает.

Последний акт — страшный акт. Это «жестокий» акт.

На сцене совершается жестокость. Но и жестокость-то совершается как-то по-детски. Дети так, сами не замечая, совершают ужасные жестокости.

Апофеоз безалаберности.

Весь акт полон суматохи по поводу старого верного слуги, больного Фирса.

— У меня две заботы, — говорит г жа Раневская, расставаясь с родным гнездом, — первая: больной Фирс.

— Фирса отправили в больницу?

— Ты спрашивал: Фирса отправили в больницу?

— Что Фирс?

Но действительно осведомиться о Фирсе, за суматохой об нем, никто и не догадался.

И вот все уехали.

Двери заперты.

Ставни закрыты.

Из своей каморки выходит Фирс.

Человека забыли.

Так беспокоились, — и забыли.

Он ложится на диван:

— Ничего… я полежу…

У него срываются трогательные слова:

И вздыхая о своем пятидесятилетнем барине-ребенке, Фирс лежит на диване, с которого уже, вероятно, не встанет.

Тихо в пустом доме.

Из сада доносится стук топора. Рубят старые вишневые деревья.

Словно заколачивают крышку гроба.

Кто ж идет на смену этим умирающим людям?

Купец Лопахин. Студент Трофимов.

Лопахин кулак, из мужиков.

Это был бы кулак, каких мы видели на сцене уже много, — если бы Чехов не дал ему «исторического объяснения».

Лопахин торжествует:

— Здесь мой дед, мой отец на кухню не смел войти. А я — хозяин. Не сон ли?

Но не Лопахин виновен в этом торжестве.

«Чумазый»¹²⁸¹, он идет, как исполнитель непреложных велений судьбы. Он только орудие неизбежного.

Он очень любит помещицу Раневскую и ее семью. У него в мыслях нет ее разорить. Он хочет, всей душой хочет ее спасти.

Он дает им средство к спасению.

Разбить имение на участки. Сдать под дачи. Дело верное.

Но что же поделать, когда на деловые разговоры эти большие дети умеют отвечать только вздохами.

— Как? Вырубить наш старый, наш милый вишневый сад?

И «Вишневый сад» идет с аукциона. И Лопахин покупает и рубит сад. Не он бы, так другой.

Другой представитель бодрого, молодого и сильного поколения — студент Трофимов.

Он поет «бодрую песнь».

— На новую жизнь!

Но студент Трофимов седьмой год сидит в университете. Один из тех, про которых говорится в терпигоревском «Оскудении»¹²⁸²:

— Слава Богу, учится успешно: каждый год с факультета на факультет переходит.

И когда этот Трофимов говорит:

— На новую жизнь!

Слышится:

— На новый факультет!

Когда же наша жизнь станет разумной, радостной, светлой, красивой, — говоря любимое чеховское слово, — «изящной»?

{565} Во всех чеховских пьесах, всегда, среди предрассветного унылого сумрака светится на самом краю горизонта слабая, бледная полоска утренней зари.

Так и здесь.

Одно из действующих лиц говорит:

— Лет через двести наша жизнь станет¹²⁸³…

Через двести…

Мне вспомнился узник из «Птичек певчих».

— Этим маленьким ножичком по стене чик, — и через десять лет вы свободны.

Комедия Чехова, трагедия Чехова, повесть, поэма, — называйте, как хотите это стихотворение в прозе, — исполняется в Художественном театре превосходно.

Очень хороша г жа Книппер¹²⁸⁴.

Очень типичен г. Станиславский¹²⁸⁵. Трогательный образ старого слуги дает г. Артем¹²⁸⁶. И силищей кулака, но и дрожью задетых нежных душевных струн веет от исполнения г. Леонидова¹²⁸⁷. Превосходен г. Москвин¹²⁸⁸ в роли приказчика Епиходова, — поистине, художественное создание. И снова удивителен «вечно неузнаваемый» г. Качалов¹²⁸⁹.

Очень хороша и полна поэзии постановка: глядящий в окна весь в цвету вишневый сад, полный щебетом птиц и мягкие, нежные, летние сумерки второго акта. Настоящие поэты и большие художники работают в этом театре.