С. В. Букчин. Ревнитель театра 5 Читать Легендарная Москва Уголок старой Москвы 48 Читать Мое первое знакомство с П. И. Вейнбергом 63 Читать М. В. Лентовский. Поэма

{606} «Жизель»¹³⁷⁴

Г жа Коралли прекрасная драматическая актриса. Ее мимика «говорит». Как танцовщица, это танцовщица удивительно красивых движений. Технические трудности — не ее специальность. Она танцует, как в опере лирические сопрано поют колоратурные партии. Немножко «упрощая» арии, выпуская «ненужные» трудности.

Но и как танцовщица, и как актриса, она идет вперед. Участие в кинематографе еще больше развило ее превосходную мимику. Она танцует все лучше и совершеннее.

«Жизель» — ее прекрасное создание. Ее танец первого акта — настоящий одухотворенный танец. Сцена сумасшествия ведется с трагической силой. Следует отметить огромное художественное чувство меры. Артистка не переходит в крайность натурализма. Ее Жизель все время остается трогательной и поэтичной. Моментами она напоминает Офелию¹³⁷⁹.

В сцене виллис г жа Коралли прекрасная движущаяся статуя, полная настоящей, «эллинской», красоты и гармонии. Она создает чарующий, элегический образ. Это — прекрасное исполнение, тонкое и художественное.

«Жизель» — заигранная роль, но г жа Коралли дает в ней много нового, интересного, оригинального и своего.

От г жи Андерсон¹³⁸⁰, повелительницы виллис, веет «потусторонним миром». Она дает фигурой и танцами впечатление призрака, но для «повелительницы» ей недостает импозантности.

Зато слишком импозантен для юного герцога г. Тихомиров¹³⁸¹. Это превосходный артист, но он уже для более героических ролей. Слишком импозантная фигура: в парике с длинными локонами — у него лицо Бетховена. А нам говорят:

— Это юноша, бегающий за крестьянками!

Не верится.

{607} Эдмонд Шекспир¹³⁸²

— В 35 лет — бессмертный¹³⁸⁷! Что же еще остается человеку?!

— Только умереть.

Из разговора
Я хотел бы быть страшно богатым человеком, чтоб пригласить к себе обедать г. Ростана.

Я не пожалел бы никаких денег, — и пригласил бы петь нам Мазини, Таманьо, Патти, Зембрих, Баттистини.

Тарелки стояли бы пустые, но…

Вместо супа, — пел бы Таманьо.

Вместо рыбы, — были бы трели Аделины Патти.

А когда настало бы время для мяса, — Таманьо грянул бы арию из «Отелло».

Г н Ростан пришел бы в отчаянье:

— Хоть хлебца кусочек! Я умираю от голода!

— Вы хотите есть?! Господин Мазини, спойте ему серенаду из «Искателей жемчуга». Может быть, вы хотите пить, господин Ростан?

— Да. И пить бы…

Г н Ростан был бы очень польщен, потому что это точное воспроизведение сцен из «Принцессы Грезы» и «Сирано де Бержерака»¹³⁸⁸.

А я, продержав его не евши до тех пор, пока все рестораны были бы заперты, — отпустил бы г. Ростана совершенно отомщенный.

Можно писать прозой и быть поэтом. Можно писать великолепнейшими стихами и не быть поэтом ни на йоту.

Я позволяю себе думать, что в этом великолепном стихотворце вовсе нет поэта.

Он — Рухомовский в области поэзии.

В ремесле он доходит до искусства. Он изумительно чеканит стихи. Но его тиары не настоящие.

И г. Ростан такой же поэт, как г. Рухомовский — Сантаферн¹³⁸⁹.

Этому превосходному стихослагателю не хватает одного, — но именно того, что нужно, чтобы быть поэтом.

В жизни, настоящей жизни, он не чувствует никакой поэзии.

Ему нужно выдумывать какую-то необыкновенную, уродливую, кисло-сладкую жизнь, чтоб возбудить себя на стихи.

Он не может себе представить, чтоб люди ели.

— Ах, как это непоэтично! — восклицает он с жеманством лавочницы.

И он создает людей, которые едят… песни.

— Мы умираем от голода! — восклицают гребцы в «Принцессе Грезе». — Бертран, спой нам песнь о прекрасной принцессе!

Это любимый прием г. Ростана. Морить людей голодом.

— Мы умираем от голода! — восклицают гасконцы в «Сирано де Бержераке». — Сирано, скажи нам стихи о прекрасной даме!

Таково однообразие «поэтических приемов» г. Ростана.

И если вы ничего не чувствуете, читая эти кисло-сладкие сцены, из вас вышел бы хороший моряк. Вы не подвержены морской болезни.

— Но поэт воспевает не жизнь, а идеал!

Но какой же это идеал, — люди без желудка?

Человек с одними ушами и без желудка, — что-то вроде горбуновской анафемы¹³⁹⁰, «у которой одна ноздря и спины нет».

Ростан, — после прошедшего незамеченным сборника стихов, — дебютировал «Романтиками»¹³⁹¹.

Это останется лучшим произведением Ростана. Единственным произведением Ростана. Это было хорошо.

Влюбленная детская парочка, старая стена, старички-соседи, — во всем этом было много сентиментального.

{609} Но автор рассказывал сентиментальные вещи так, как только и позволительно рассказывать их взрослому человеку, — с улыбкой.

С добродушной шуткой.

Он шутливо относился к сентиментальностям.

Но затем г. Ростан начал сентиментальничать всерьез.

От «Романтиков» веяло весной.

От следующих произведений Ростана потянуло удушливым, тяжелым воздухом оранжереи, в которой растут цветы, в сущности противные, уродливые, — но которые считают красивыми, потому что они в моде.

Гипноз французского писателя так же силен, как гипноз француза-парикмахера.

Пусть парикмахер-француз во время бритья берет вас за нос и стрижет как пуделя, — вы все-таки останетесь довольны.

Как же французом остаться недовольным?

— Они урожденные парикмахеры!

Но как ни силен гипноз писателя-француза, я никогда еще не видал, — даже при самом лучшем исполнении, — чтоб публика не разражалась гомерическим хохотом при этой сцене.

Принцесса Греза:

Что сюда вас привело, мессир?
Что вы хотите мне сказать?

Бертран:

И чем лучше исполнение, — тем хохот сильнее. Потому что чем это выходит искреннее, — тем глупее. Да и как человеку с здравым смыслом не хохотать? За такими пустяками человек за тридевять земель ехал! Муза г. Ростана — маленькая лавочница, которая любит:

— Чтоб в сочинении благородные господа беспременно из-за всякого пустяка жисти готовы были лишиться!

Она находит это «очень даже трогательным». Люди едут, терпят ураганы, бури, умирают с голоду для того, чтобы прочитать наизусть стихотворение.

— Ах, как чувствительно!

Можно даже воскликнуть:

— Тьфу! До чего деликатности чувств перепущено!

Но кисло-сладкости, приторности и нелепости с этой сценой «Грезы» может сравниться только та сцена в «Сирано», где гасконцы собираются умирать, взяв, вместо знамени, батистовый с кружевами платочек Роксаны.

Если это поэзия, — то величайший поэт нашего времени — балетмейстер Мариус Петипа.

У него всегда какой-нибудь принц Опал похищает у феи Бомбошки¹³⁹² кусочек кружева, — и из-за этого потом происходит целый балет в четырех действиях.

Балет, где prima ballerina трогает ножкой балетоманов до слез, изображая страдание «от того Бомбошки», — и где все кончается свадьбой принца Опала с принцессой Бомбошкой в раковине в присутствии омара.

Если Ростан — Шекспир, — г. Мариус Петипа не кто иной, как Данте.

Мы оставим без рассмотрения в Эйдкунене «Самаритянку», — потому что эта пьеса г. Ростана никогда не переезжала в Вержболово¹³⁹³.

Перейдем к «Орленку».

Говоря по правде, это был один из самых тяжелых вечеров, какие я только проводил в театре.

В Париже, в театре «великой Сарры».

Очень старая женщина¹³⁹⁴, с обвислыми щеками, с погасшими глазами, целый вечер махала руками и хриплым, дребезжащим, надтреснутым голосом даже не кричала, а «вопила благим матом» три слова:

— L’empereurrrrrr… la gloirre, 1… le drrrapeau…¹

С бесчисленным количеством «г».

В сущности, вся пьеса в 5 действиях и чуть ли не в 10 картинах состоит только из трех слов:

— L’empereur… la gloire… le drapeau…

С бесчисленным количеством «г».

Это очень громко.

И производит впечатление, как будто вам целый вечер без перерыва играли на барабане.

И это такая же литература, как барабанный бой — музыка.

Читатель, даже наиболее непроницательный, надеемся, успел заметить, что мы не совсем разделяем мнение, будто г. Ростан уже точка в точку Шекспир.

Справедливость, однако, требует сказать, что г. Ростан в наше время имеет в тысячу раз больше успеха, чем Шекспир имел в свое.

Причина, быть может, заключается в том, что Шекспир на несколько столетий обогнал свое время, тогда как г. Ростан — истинный поэт нашего времени.

{611} Нашего буржуазного времени, с его лавочническим вкусом.

Лавочники и лавочницы, составляющие теперь публику, — лавочники и лавочницы не только по профессии, лавочники и лавочницы по идеалам, по вкусам, по понятиям, — очень любят, чтоб у них исторгали слезу чем-нибудь сентиментальным.

Истинное, сильное, глубокое чувство — удел не лавочников.

За неимением в душе настоящего, они довольствуются «маргарином чувства» — сентиментальностью.

Чем более кисло-сладко, тем, на взгляд лавочника, более хорошо.

Когда от ростановских сентиментальных стихов у него начинает щекотать в носу, он думает:

— Какая буря происходит у меня в душе!

Для публики-лавочницы Ростан — величайший поэт, потому что никто не умеет писать «так чувствительно».

Успех г. Ростана объясняется тем, что он имеет редкое, — редкое, впрочем, только для истинных поэтов, — счастье: быть поэтом своего времени.

Г н Ростан до того поэт своего времени, что именно на его долю выпала честь олицетворять собою европейскую публику, когда история поставила перед ней испытание в благородстве.

Это было тогда, когда Крюгер высадился в Марселе.

Он оставил две республики истекающими кровью¹³⁹⁵ и явился в Европу умолять спасти.

Европа ответила этому старику, несчастному, у которого перерезали детей… стихами.

Стихи г. Ростана — это был единственный результат поездки Крюгера в Европу.

У всех еще в памяти эти кисло-сладкие стихи, в которых г. Ростан рекомендовал «дяде Полю» опереться на плечо королевы Вильгельмины¹³⁹⁶ и так идти по Европе:

— Ты будешь Эдипом, а она Антигоной¹³⁹⁷!

Вся европейская публика отирала слезы и говорила:

— Ах, как это красиво!

Человек оставил умирающею родную страну и приехал с юга Африки:

— Что ж вы скажете мне?

— Стихи!

Это глупо, как сцена из «Принцессы Грезы».

Но это была не сцена, а жизнь. Вернее, — смерть.

И потому ответить на мольбу о спасении стихами, — было не только сентиментально-глупо, но и сентиментально-пошло, и сентиментально-гнусно.

Но только «своего времени».

Мы оставим в стороне мнение г. Коклэна:

— Шекспир и Ростан!

Можно быть отличным исполнителем пьесы, которая в русском переводе называется «Тетеревам не летать по деревам»¹³⁹⁸, — и быть очень странного мнения о Шекспире.

Что г. Коклэн и доказал своим исполнением «Укрощения строптивой».

Кто видел г. Коклэна в роли Петруччио, тот знает, как невысоко ставит Шекспира французский комик.

Мы остановимся на мнении такого авторитетного критика, как Эмиль Вогюэ.

Среди восторженных отзывов, которыми теперь окружен триумфатор г. Ростан, отзыв г. Вогюэ самый восторженный.

И мы должны добавить — самый правдивый.

Г н Вогюэ тоже сравнивает «гордость и красу французской литературы» с Шекспиром.

Ростан даже выше Шекспира.

— Сцена на Ваграмском поле полна такой силы, какой редко удавалось достигать даже Шекспиру!

Но через три строчки с восторженным критиком случается курьез. Он пророчествует:

— И когда лет через двадцать пьесы Ростана сойдут с репертуара, — эту сцену станут давать отдельно, как chef-d’oeuvre.

Позвольте, как же так?

Шекспир, — и через 20 лет перестанут играть?! Шекспир, написавший «Гамлета», пережил 300 лет. А Шекспир, написавший «Орленка», не доживет даже до совершеннолетия?! Какой странный Шекспир. Шекспир на короткую дистанцию. 20 лет! Какое куцое «бессмертие»!