{684} Маленькое письмо CCCLVI1554

{684} Маленькое письмо
CCCLVI¹⁵⁵⁴

Я видел на днях «Идиота» в Александринском театре¹⁵⁵⁵. «Идиот», как это известно некоторым посетителям Александринского театра, написан Достоевским. И, по моему мнению, всякая переделка в драму романов Достоевского есть сама по себе идиотство. И сцене, которая уважает, — не себя! кто себя не уважает? — а искусство, сцене, которая хочет давать не только «зрелище», но и художественное произведение, — не следовало бы давать переделок романов именно Достоевского. Таково мое мнение, которого я держусь. Ведь вопрос переделки, «окрыления» или «дельёрничества», — как говорят теперь, — это, в сущности, вопрос: сколько из такого произведения можно выкинуть страниц, без вреда для произведения. Сколько, другими словами, страниц является лишними, неважными или ненужными? Какие же Крыловы и Дельеры могут произносить такой суд над Достоевским?

Достоевский не писал маленьких писем, он писал длинно. В его романах всегда сотни страниц, и из этих сотен страниц трудно что-нибудь выкинуть, без вреда для смысла или просто понятности художественного произведения. Центр тяжести произведений Достоевского лежит часто не в словах и действиях героев, а в тех тонких психологических рассуждениях, которые автор говорит «от себя». Выкинув все эти «отсебятины», вы не оскопите произведение, — вы скорее отрежете у него голову. Останутся только больные нервы людей, болезненные поступки нервнобольных людей, и не будет тех мыслей, которые объясняют нам душу, поступки этих людей. Люди мечутся по сцене, убивают, каются — и вы совсем не знаете, почему все это ими делается. От сцены веет бедламом. Это не Достоевский.

Если вы бывали в Чернском уезде¹⁵⁵⁶ и читали там роман Достоевского, — вы, конечно, припомните, что одну из самых основных особенностей князя Мышкина составляет его падучая болезнь. Кн. Мышкин болен падучей¹⁵⁵⁷. Достоевский тоже был болен падучей. И я думаю, что если бы Достоевский не был болен падучей, — он не мог бы так до боли чувствовать малейшее движение человеческой души. Писателю хорошо {685} страдать падучей. Из теперешних писателей, судя по их произведениям, никто не страдает падучей. Перед припадками падучей кн. Мышкин достигает такого нервного подъема, почти ясновидения, что ему становятся понятны малейшие изгибы, — или, как сказал бы Волынский, «малейшие изгибы спирали души окружающих». Он достигает необычайной, болезненной чуткости, и ему бросается в глаза многое, что остается незаметным для окружающих его обыкновенных, «нормальных» людей. Он превращается в человека, с которого медведь содрал кожу и которому всякое малейшее прикосновение чувствительно и болезненно. Меня никогда не обдирал медведь, но я думаю, что это именно должно быть чувствительно и болезненно. Вот тайна необычайной чуткости кн. Мышкина, его отношений к окружающим. Как же вы у князя Мышкина отнимете его падучую болезнь? Покажете его нам без падучей? Он будет для нас непонятен. А можно ли на сцене в каждом акте изображать падучую? Я спрашивал у г. Далматова. И г. Далматов сказал, что нельзя.

Чтобы покончить с этим вопросом, я скажу, что изобразить князя Мышкина без падучей, имеющей такое огромное влияние на его характер, поступки, — это все равно, что изобразить, например, Раскольникова из «Преступления и наказания» без его дум: «Принадлежу я к Наполеонам, или нет? Могу я “перейти предел” или нет?»¹⁵⁵⁸ Просто сделать так: молодой человек получил из дома неприятное письмо, — пошел, да убил. Это уже будет не Раскольников Достоевского, а… сказал бы словечко, да не хочу. Зачем же ставить на сцену такие именно гнусные и «идиотские» коверканья произведений Достоевского?

Вы скажете: пусть ставят переделки, это поднимает интерес к великим авторам. В Петербурге, говорят, теперь ни в одной библиотеке нельзя достать сочинений Достоевского. Я думаю, что это не так. Хорошо, что я прошлым летом в Чернском уезде прочел роман Достоевского. Если бы я не читал его, то, посмотрев «окрыленного» «Идиота», — я и совсем не стал бы читать этого произведения. «Идиот» показался бы мне ерундой. А кто же читает ерунду? Точно так же, посмотревши «Преступление и наказание» Дельера, — не стал бы читать «Преступление и наказание» Достоевского если бы не прочел этого произведения раньше, когда я жил не в Чернском уезде, а на Петербургской стороне¹⁵⁵⁹.

Лучше, я так думаю, чтобы публика вовсе не была знакома с хорошими произведениями, чем знакомить ее с ними в исковерканном, ни на что не похожем виде. А наша публика так мало знает своих писателей, что, увидав «Идиота» в «окрыленном» виде, вызывала — «автора!» Вероятно, эта облошадившаяся и совсем в тотализатор ушедшая публика {686} думала, что произведение это написал благополучно здравствующий известный коннозаводчик Достоевский, сын покойного писателя¹⁵⁶⁰, с успехом занимающийся спортом. Кстати, по поводу этих вызовов. Мне передавали, — не знаю, насколько правда, — что г. Крылов хотел загримироваться под Достоевского и выйти раскланиваться. Но, говорят, г. Карпов не дал ему изводить казенных красок: «Идите, как вы есть». И г. Крылов остался в тени кулис во время представления его пьесы. Драматург, который прячется, когда исполняется его пьеса! Словно, что нехорошее сделал. Вот как, значит, нехорошо, как гнусно переделывать чужие произведения! Зачем же, спрашивается, ставить такие гнусные коверканья на сцену?

Говорят, что нет пьес. А я думаю, что пьесы есть, да директоров настоящих нет. На днях, например, ко мне приходит молодой писатель с очень интересной пьесой. У него действие происходит в цирке, и на сцене человек борется с кенгуру. Это очень свежо и оригинально. Я думаю эту пьесу поставить. Кенгуру в драме это очень интересно. Мы кенгуру любим. Во-первых, кенгуру стоит всегда на задних лапках. А это сильно сближает его с нами. Что там ни говорите, а быть всегда на задних лапках — это единственная верная и рациональная у нас программа. Во-вторых, «кенгурой» у нас ругаются. Почему — не знаю. Но я сам слышал, как один мужик обругал одну бабу: «Кенгура ты этакая». На это баба пошла жаловаться к земскому начальнику, после чего правда воссияла. Так что «кенгура» содействует даже к сиянью правды. Наконец, кенгуру у нас очень популярен. Мне говорили, что в зоологическом саду купцы даже водкой кенгуру угощали, так что кенгуру пришлось даже двойной решеткой от публики отделить, чтоб не споили. Про кенгуру даже стихи есть¹⁵⁶¹:

«Природы странную игру
Зверек являет кенгуру,
Ему при полной наготе
Кармашек дан на животе»

Хорошие стихи, милые и нежные.

Нет, я решительно поставлю на сцену кенгуру, и посмотрю, что из этого выйдет. В «Гордыне» я видел, что вышло из медведя¹⁵⁶². На сцене совершается насилие над медведем, а потом над человеком. И я с интересом смотрел, как публика отнесется к тому и к другому. С признательностью или с негодованием. Или посмотрит равнодушно, что с человеком обращаются, как с животным. Скажет только: «бей!» В новой пьесе сейчас же после борьбы с кенгуру происходит борьба с атлетом-любителем. И я с интересом посмотрю: к кому публика отнесется с большим уважением: к кенгуру или к атлету-любителю? После кенгуру, {687} у меня еще есть пьеса, где борются с дикобразом, с бегемотом, с носорогом. И так, Бог даст, переберем по очереди весь зверинец. Пьесы, стало быть, есть — надо только уметь их выбирать.

Впрочем, о кенгуру это я только так, мимоходом. Возвращаюсь к «Идиоту». Мышкина играет г. Аполлонский. У г. Аполлонского возвышенная фамилия. Кроме того, он написал, кажется, 10 стихотворений. По-моему, обладая возвышенной фамилией и написавши 10 стихотворений, он, как артист и писатель, должен был бы сказать: «Я не могу играть гнусных перековеркиваний Достоевского». У артиста и писателя должна быть храбрость сказать папское «non possumus»^1 1563, если он артист. Будь на месте г. Аполлонского актер смелый, он взял бы да вместо роли князя Мышкина и выучил бы что-нибудь путное, например, роль Раскольникова, — да и сыграл бы ее вечером, к великому изумлению начальства и удовольствию всей публики. Вот как надо поступать, — а не поощрять гнусных перековеркиваний хороших произведений.

Говорят, что переделку «Идиота» разрешила сама вдова Достоевского¹⁵⁶⁴. Но что такое вдовы и жены в художественном творчестве их мужей? В литературе жена Достоевского — это только «однофамилица Достоевского». И не жены, и не дети, — а мы все должны протестовать против перековеркиваний классических произведений.

Завтра кто-нибудь возьмет, — да и перековеркает вот это мое «маленькое письмо» в водевиль, где я буду ругать Александринский театр за то, что делается в Малом. Разве это будет хорошо? Это будет нехорошо. Это будет клевета.

И на вопрос: «что лучше делать с хорошими произведениями, окрылять их или сплющивать?»¹⁵⁶⁵, я отвечу: не надо делать ни того, ни другого.

Таково мое мнение.