Саньясин Вечная история

Я везде был дома.

Мне нужно было только подумать об этом.

Я чувствовал, что могу идти куда угодно, делать что угодно, меня будто что-то несло, завернув в великую голубую мантию, я был в безопасности.

- О! Ты приехал.

У него были замечательные чёрные глаза! Передо мной стоял ребёнок примерно одиннадцати лет и жадно глядел на меня, как дети смотрят на витрину кондитерского магазина. Он улыбался и я улыбался. Я чувствовал себя легко, я не бился об стену.

- Ты хочешь, чтобы я показал тебе дорогу?

У меня не было ни пайса.

- Ты вначале пойдёшь к своему брату или в храм?

- К моему брату?

Он взял меня за руку и мы отправились в путь. Воздух пах солью, жизнь пробегала как маленький бурундучок, она была простой и прозрачной. С Саньясином я делал так много странного, что больше не старался понимать, а когда пытался понять – всё исчезало, пряталось в нору, как лесные зверьки. Кажется, жизнью управлял другой закон, очаровательный закон, который исчезал, как только твой взгляд касался его. Он был подобен мягкому, почти изумлённому, лёгкому дыханию, которое толкается туда - сюда, делает один жест, другой, определённый шаг, определённый поворот, пересекает дорогу без всякой причины, и это всегда то, что нужно. Маленький, правильный закон…. И как только его замечаешь, он ускользает сквозь пальцы, как будто мысль изгоняет его автоматически. И иногда замираешь в изумлении посреди станции или жеста, как будто поймал в ловушку множество маленьких мгновений.

- Ты приехал в храм?

- Храм?… Нет.

Он выглядел удивлённым.

- Все сюда приезжают из-за храма. Твой брат тоже приехал в храм. Он такой красивый!

- А…

- А ты, маленький лягушонок, кто ты?

Он вытянулся во весь рост:

- Я Бала-Чандра, сын Бхаскар-Натха, величайшего скульптора нашей страны.

- А…

- Мой отец герой - добавил он тоном не допускающим возражений.

Я был захвачен врасплох.

- Ты не хочешь сказать мне своё имя?

Я должен был потянуть за тень, находящуюся далеко позади, она была тёмной как ложь.

- Моё имя Нил.

- А что это значит?

- А! Ну… понимаешь…

Я удивился. Имя, нужно иметь имя! Настоящее имя, нечто, что говорит о том, чем ты являешься, как крик птицы говорит о том, чем является она. И я вдруг осознал, что Саньясин никогда не спрашивал моего имени.

- Оно не значит ничего.

- О, ничего, совсем ничего?

Кажется, это ему внушило уважение.

- А моё имя означает "маленькая луна"… а ещё меня зовут Балу. Вот, смотри.

Я остановился, открыв рот. Это был не обычный ландшафт. Я много раз видел красоту в лесах Бразилии, в Рио и на берегах Луары, но это было не просто "прекрасно", это, неожиданно, была "моя" страна; было так, будто узнаёшь лицо своей возлюбленной.

Дюны, насколько хватает глаз, ничего кроме дюн из белого песка, раскинувшихся как арктические птицы под ослепительным небом и пальмы, большие группы золотых и зелёных пальм, почти утонувших в песке, и верхушки низкорослых деревьев…. Нагнувшись, я зачерпнул ладонью песок, который заструился сквозь пальцы. Он был мягкий, прохладный, гладкий – он тёк; дюны плыли в сторону деревни, подобно большим белым волнам. И высокие фиолетовые башни храма возвышались над кокосовой рощей и белыми террасами домов.

- Это прекрасно, да?

Балу посмотрел на меня с совершенным пониманием.

- Это там, в конце улицы. Здесь только две улицы, ты не ошибёшься, одна к станции, другая к храму.

Серебристый звон маленьких конных повозок наполнил всю улицу. Улица была почти белой, с неровной плиткой, покрытой песком. Это было вчера или сегодня – очень давно. Это было в этой жизни или в другой. Я был Нилом или кем-то другим. Мы погрузились в густой аромат гирлянд жасмина и специй, среди магазинчиков, блуждающих гусей и розовой керамики; это было в этой стране или в другой под дугообразным полётом орлана-белохвоста, и я шёл в направлении неизвестно какой истории и какой судьбы, ведомый теплой ручкой этого ребёнка. Действительно ли это была другая судьба или всё та же самая, столетия спустя? Я шёл как будто в начале жизни, она была широка и светла, мягка как дюна, я находился в великом спокойном ритме, я был над или позади себя; и, возможно, меня звали Нил, но в действительности у меня не было никакого имени, или пока никакого, я потерял его в дороге, я возвращался из великого путешествия.

- Хочешь немного фисташек?

Он потянул меня за руку. Я вернулся в маленькую тень.

- О! Балу, где мы?

- А где ты думаешь? На улице, конечно!

Он посмотрел на меня с комичным выражением лица. Тем не менее, это было совсем неважно, это мог быть и север и юг, до Христа или после, меня несло, вело, каждый шаг был в точности тем, чем он должен был быть: этот шаг, а не другой, на этот булыжник мостовой, а не на другой. Всё было микроскопически точным. И безграничным одновременно. В тот момент у меня было впечатление, что в любой другой деревушке мира, в любом другом городке и возможно, в любой другой период истории я делал точно такой же шаг, точно такой же жест, точно также, в тот же самый момент – изменилось только моё имя!… Маленькие лимонно-жёлтые и зелёные деревушки, отмеченные на карте индийскими чернилами. Жизни нет только когда думаешь – она растекается во всех направлениях, мы всё время движемся в другой географии. И иногда это совпадает, и тогда всё имеет совершенную точность: внутреннее касается внешнего, каждому шагу тысячи лет, и ты движешься в великом ритуале.

- Это здесь, мы пришли.

Развалившийся дом. Он был последним в конце улочки домиков с балкончиками, дальше была только тропинка из песка цвета охры и лес колючих деревьев. Балу прыгнул на три шага вверх. Я находился в задымлённом караван-сарае, полном паломников, одежды, сваленной в кучи, кухонной утвари, детей во всех углах, ненасытных гусей, пировавших под каким-то бельём, висящим между почерневшими колоннами – экзотический "двор чудес", который тем не менее пах благовониями. Балу взбежал на первый этаж. Он был пуст. Я был в длинном коридоре с крошечными комнатками со обеих сторон, внезапно заканчивавшемся колючим лесом, как в вагоне в конце пути. Комнатки были пусты. Я пошёл вперёд. В последней комнате слева, с ногами в воздухе и головой на земле, находился человек, делающий асану. Белый человек. С будильником под носом. Балу бросился к нему.

- Нил приехал, твой брат, он здесь!

Незнакомец, удивлённый, встал на четвереньки. Он посмотрел на меня. Между бровей у него был странный треугольник, светло-жёлтые волосы были цвета спелой пшеницы, а телосложение моряка: нордический тип. Долю секунды он смотрел на моё тряпьё, затем взял меня за плечи и поцеловал.

- Садись, брат, добро пожаловать.

Его голос был таким тёплым, что я почувствовал себя глупо. Он подтолкнул ко мне коврик. Балу пожирал его глазами.

- Садись. Не бойся… меня зовут Бьёрн. Я рад тебя видеть.

Комната была пустой за исключением сундука, обитого жестью, и рисунками на стенах.

- Ты знаешь, его зовут "Ничего" – "Совсем–Ничего"!

- Ты устал и проголодался… Балу, сходи к Минакше и принеси немного рисовых лепёшек, кофе и немного фисташек для себя.

Но ребёнок не хотел покидать Бьёрна.

- Иди, бегом!

У меня в голове не было ни слова. Я забыл как говорить.

- Как я счастлив, брат, тебя послало небо!

- …

Он начал копаться в своём чемодане, достал оттуда белое дхоти и шарф из прекрасного белого сукна. Я был совершенно сбит с толку.

- Балу никогда не ошибается. Ты не турист, я вижу это, поэтому… Редко можно встретить кого-нибудь оттуда…

Он как будто извинялся.

- О! Я так счастлив, брат… Смотри, внизу родник. Тебе потребуется полотенце и немного мыла.

Он снова начал рыться в чемодане.

Итак, ты приехал из Европы, ты сбежал. О! брат, люди не знают, как любить. Любить прекрасно. Иди и поберегись обезьян, они всё крадут. Вчера они сожрали всю мою зубную пасту.

Он толкнул меня плечом.

Я жду своего брата уже три года. Ты понимаешь… три года. И приехал ты. Какой странной бывает судьба! Иди, я расскажу тебе об этом, мы совершим с тобой открытия вместе….

Я как робот спустился к роднику. Я был совершенно сбит с толку и я был очень, очень далёк от этой сентиментальной чепухи, без малейшей реакции, как камень – ничего не отвечало. Вибрации Бьёрна преследовали меня, бились мне в голову и я почти мог измерить их интенсивность и частоту: они были тёмно-красные, плотные; маленькие бьющие волны, чрезвычайно беспокоящие. Мне хотелось выбраться оттуда – только солнце и только голубое небо над головой. И больше никаких слов. Я почувствовал стыд. Я вылил на спину ведро воды и смыл Бьёрна. И тогда я понял, что стал кем-то другим. Да, прозрачным, как хрусталь: это не было холодным, это было очень ласковым, но без реакций, оно видело всё, воспринимало всё с остротой и необычайной точностью, оно просто смотрело, без движения, без намёка на чувства. Широкий, точный взгляд. И я обнаружил, что прожил месяцы – или годы? – в местах, где не было человеческих существ, находясь прямо посреди толпы, в поездах, на станциях и, тем не менее, за тысячи километров от всего! Будто бы вновь нужно было научиться жить, с другой точки зрения. Я потянул нить моей маленькой вибрации ещё раз; она была там, всегда там, прозрачная, прохладная, как родник и такая сладкая. Я был потрясён, я был переполнен такой благодарностью на краю этого источника, потому что там было то… потому, что это существовало, это было здесь – невыразимая сладость, таинственное величие и свобода, свобода, за тысячи километров от шума мира, от его суматохи, от отделённости тела. О! кто сможет понять чудо этого величия посреди всего: ты заключён в собственной коже и затем, одна секунда воспоминания, и ты воспаряешь ввысь, ты смотришь и смеёшься!… Я вылил на себя ведро воды, и вся вода мира не смогла бы сравниться с ней в своей свежести. Я подобрал свои лохмотья…. Нож Саньясина упал на край родника. В течение секунды мне хотелось бросить его в источник – я всё ещё видел себя с занесённой рукой – и затем, сам не знаю почему, спрятал его в пояс и пошёл назад к Бьёрну.

Он сидел на корточках в конце коридора, завёрнутый в белое как принц. Необычный принц с красной отметкой между бровей…. Немного театрально, подумал я.

Всё равно, он мне нравился.

- Смотри, это моя палуба.

Коридор выходил на акациевый лес. Там не было ни дюн, ни пальм: только колючие деревья похожие на китайские зонтики, склонившиеся над песками и, иногда, бледная зелень тамариндового дерева или изъеденная тень баньяна. Дальше, на краю песков, возвышался одинокий камень, подобный колоссам Мемнона.

- Это камень Кали.

- Но где мы?

- К северу от деревни.

- Но в какой стране?

- Ты не видел указателя перед входом на мост?

- Мост…

- Остров…

- Ты что! Действительно!

- Можно увидеть море?

- Успокойся. Сначала поешь, потом пойдём.

Он развернул баньяновый лист с лепёшками.

- Мой остров прекрасен, ты увидишь. Каждое утро, когда я поднимаюсь, я прихожу сюда и простираюсь пред красотой этого мира…

Отчасти поражённый, я посмотрел на Бьёрна,.

- Хорошо. А кто тебя сюда привёл?

- Саньясин.

- А…

Он скорчил гримасу.

- Почему, что они тебе сделали?

- Ничего. Они выбросили всё. Они не знают тайны этого прекрасного мира.

Я почувствовал себя уязвлённым.

- А ты, ты владеешь этим секретом… с ногами в воздухе?

- О! это ничто, это для здоровья. Есть кое-что другое, мой остров – остров сокровищ!

Бьёрн взял меня за руку, он выглядел взволнованным:

- Но сначала скажи мне, что ты ищешь?

- Я… теперь не знаю.

- Ну а я ищу могущество. О! не для себя, могущества для людей – могущества, понимаешь, чтобы изменить мир. На самом деле, мне стыдно, мы сбежали, мы - дезертиры.

- Дезертиры?

- Мне стыдно находиться здесь. Они несчастны, они живут как сумасшедшие. Но я напал на след, мы раскроем тайну; я говорю тебе, мой остров – чудесный остров…

Он сбросил шарф, его голубые глаза сияли как у ребёнка.

- Скажи, брат, они едят, спят, но они несчастны. У них центральное отопление, библиотеки, но они несчастны. Они не знают о Великом Приключении, они не знают ничего, они не знают секрета жизни!

Бьёрн неожиданно остановился.

- Что ты ищешь?

- Но я не знаю, Бьёрн! Это просто, это там. Оно течёт.

- Ты сбежал от них, они отвратительны. Но я их люблю. Послушай, брат, мы будем работать вместе, мы откроем тайну, я собираюсь познакомить тебя с Гуруджи….

Его взгляд сконцентрировался на камне Кали. Затем он начал говорить с силой, медленно, как будто видел что-то:

- Тот факт, что ты прибыл сюда этим вечером, имеет значение, цель, не так ли? Но какое значение? Что значит эта вечерняя встреча, здесь, за тысячи километров от всего, как будто ты изгнанник.

- Но я не изгнанник!

- Если ты не с ними, если ты не можешь дышать их воздухом, что это значит? Что? Вот о чём я спрашиваю. Последние три года я задаю себе этот же вопрос. И всё больше и больше задыхаешься, о! Нил, мы будто находимся в конце мира или в начале другого… . Никогда земля не была так связана и никогда о свободе не говорили так много; это век гномов, царство анти-жизни, анти-свободы, анти-братства; это век Лжи, Кали Юга, Тёмный Век.

Над источником закаркали вороны и я начал куда-то соскальзывать. Но Бьёрн не позволил мне уйти.

- Я искал повсюду: в Европе, в Осло, в Париже, в Африке, в Гималаях и в горах Тибета. Я был нигилистом, буддистом, меня выгнали из военно-морского флота как саботажника. Как будто все двери закрывались одна за другой для того, чтобы заставить нас найти тайну. И что остаётся, скажи мне? Давай определим наше положение… Больше нет Америк, чтобы их открывать – конец приключений, они стали жертвой коммерции; революции сфальсифицированы, завоевания закончились – они отправятся на луну, да, они и на луну притащат свою ложь, они возьмут самих себя куда угодно и будут несчастны даже в седьмой галактике. Тогда где же дверь, где выход, чем дышать? Отечество отправляет нас в казармы, а церковь обещает нам небеса… их механическое будущее напоминает гигантский уикенд в Дювилье. После себя они не оставят даже пирамид, они оставят после себя только груду металлолома. Вот…..

Бьёрн встал. Он, кажется, купался в красном облаке.

- Ты увидишь.

Он бросился в свою келью-комнату и вышел с письмом.

- Это от моего брата Эрика, отправлено неделю назад. Слушай. Он тоже искал, он бросил всё, мы вместе странствовали по всему миру. И затем Сахара, это всё, что он нашёл - пустыню. И сейчас он бурит нефтяные скважины в Уаргле. Слушай:

- Нил, что мы можем сделать для наших братьев? Мы должны обладать могуществом, понимаешь, любви недостаточно.

Он зафиксировал свой взгляд на мне, и я был совершенно поглощён этой лавиной, я больше не мог ясно видеть, я больше ничего не мог ясно видеть. Он затуманил всю атмосферу.

- Тебе нечего сказать?

Теперь он стал агрессивным. В Бьёрне всё могло превратиться в ненависть.… И это было другой стороной одного и того же. И лепёшка, которая тяжело лежала в моём желудке и давала смутное ощущение тошноты, и всё остальное вибрировало в моём теле, как будто я проглотил мятеж Бьёрна и темноту Эрика. Я был как решето - вошло всё.

- Да, я знаю, саньясины нашли уловку: они всё бросили, они убежали в эти высоты. Это очень удобно.

- О! Бьёрн, ты не знаешь, что говоришь. Разве кто-нибудь бросает тюрьму?… Из неё выходишь и всё. И я заверяю тебя, что воздух дьявольски светел и чист, когда выбираешься из ящика. Итак?…

- В этом-то и весь вопрос. Ты выходишь, и тогда для жизни больше ничего нельзя сделать.

Я закрыл глаза. Было ощущение, что меня бьют маленькие красные волны.

- Нил, ты слушаешь? Где ты? Я тебя утомил?

Он взял меня за руки. Возвращался настоящий Бьёрн, нежный и родной.

Атмосфера начала становиться менее напряжённой; снова можно было дышать. И внезапно я понял. Что могли люди увидеть в этом ментальном хаосе? Они хотели видеть, хотели знать причину, как развиваются события, направление действия, но каждая мысль была как пузырь в пруду: больше ничего не было видно.

- Существует тайна, Нил…

Он сел прямо. Я был поражён красотой Бьёрна. Крошечное серебряное пламя начало вливаться в эту красную массу, которая становилась всё бледнее, почти розовой, и голос Бьёрна больше не был похож на шум:

- Это любопытно, Нил, я три года непрерывно изучал историю, нашу историю, и чем больше я её изучаю, тем больше мне кажется, что она совсем не такая как мы думаем о ней… прогресс, серия открытий, наваливающихся друг на друга, и мы становимся всё более и более знающими, всё более и более разумными, до того момента пока мы не будем знать всё… Но это не так.

И в это мгновение, мелькнула крохотная белая вспышка, сверкнув как алмаз.

- Скорее, это была череда истощений… будто каждая эпоха стучала в дверь, исследовала какую-то область и приходила к мёртвой точке: серия усовершенствований, без какого-либо итога. Затем это рушиться и начинается вновь, следуя другой линии. Было духовное знание Индии, оккультное знание Египта, знание греков, научное знание… И каждая эпоха имеет не большее знание чем другая, это иллюзия! Цель не становится ближе; совершенствуется лишь одна линия. Один способ видения. Её заслуга лишь в том, что она находится перед последней дверью, за которой больше ничего нет.

Я посмотрел на Бьёрна, стоящего в луче падающего света, он был действительно красив, викинг – завоеватель, вернувшийся неизвестно для какого приключения. И я увидел себя рядом с ним, поменьше ростом и кажется, другого цвета. Я смотрел на всё это, слушал Бьёрна, но в действительности, я был не там; я чувствовал, что находился где-то далеко-далеко, и что мне нужно было пересечь просторы сладости для того, чтобы найти Бьёрна, огромные поля голубизны, такие очаровательные, что в каждый момент мне хотелось соскользнуть в них с закрытыми глазами и влиться в эту незаметную, странствующую музыку. И моё тело…. Я даже не знаю, находился ли я в теле, скорее, тело находилось во мне, и Бьёрн тоже. Я был лишь чувствителен к изменениям тональности его голоса, подобного серебряной спирали, иногда вперемешку со вспышками… и это было тем маленьким пламенем за которым я следовал, как будто слова имели значение только благодаря ему, содержались в нём, оно нёсло их, и это формировало единственно верную музыку – слова были лишь бесполезным наростом, я мгновенно знал всё, что он говорил.

- Итак, пришло время открывать. Когда мы коснёмся этой тайны, все линии встретятся одновременно и мы окажемся в сердце Вещи. Он взял меня за руку.

- Ты снова ушёл.

- Нет!

- У нас нет права уходить, слышишь! Это наше единственное оправдание. Мы здесь для того, чтобы открыть.

- Я не знаю, Бьёрн, но когда находишься в определённом состоянии, всё кажется таким простым.

- Для тебя.

- Но это истинное состояние, в нём видишь по-настоящему!

- Какой прок в твоём истинном состоянии, если оно ничего не может сделать для мира?

- О! Бьёрн, как ты нетерпелив.

- Ты видишь этот треугольник?

Он положил палец между бровей.

Это тантрический треугольник, перевёрнутый остриём вниз к Материи. Никакого побега на вершины: нисхождение Могущества в жизнь и в материю. Мы здесь для того, чтобы открыть, понимаешь, изобрести нечто, что ни наука ни религия не смогли найти. Мы находимся у последней двери, мы находимся в часе "Ноль", мы новая раса авантюристов! Он уставился на меня своими лилово-голубыми глазами.

- Мы искали континенты, нефтяные месторождения, законы, машины и ещё раз машины – мы истощили всё. Мы сидим на золотой жиле и не знаем об этом! Могущество внутри, Нил, приключения внутри. Наши машины, это не признак нашего прогресса, а признак нашего бессилия. Мы находимся у дверей мира, который будет творить посредством внутреннего видения, мы искатели сил души.

Он на какой-то момент заколебался.

- Более того, это небезопасно.

- Бьёрн!

Кто-то пробежал по коридору.

- Гуруджи зовёт тебя.

Он подпрыгнул, его взгляд упал на меня и я почувствовал себя неловко; он выглядел так, будто его преследуют.

- В моём сундуке ты найдёшь немного денег, в красном бумажнике. Если я вернусь поздно, иди и пообедай в гостинице "Minakshy".

Он завернулся в шарф. Но это больше был не Принц Бьёрн, это был другой человек.

- Я объясню тебе, он мой Мастер, он обладает великими силами. Это он обладает ключом. Мы собираемся вместе найти тайну.

Затем он поспешно ушёл.

*

* *
Какой-то момент я смотрел на акации, пески и розовато-лиловую тень вокруг источника. Возбуждение улеглось с уходом Бьёрна, всё было таким же мирным как и в начале мира, за исключением одинокого крика ворона, но даже этот крик был частью молчания – это люди создают шум, даже в молчании!… И вдруг, усталость от речей Бьёрна навалилась на меня; я ощутил себя сморщенным, тысячи маленьких морщинок появились на моём лице сжимая виски, и эта мелкая дрожь вибрировавшая в моей голове, была такой искусственной – шум искусственных вещей. Маска. Я вошёл в эту маску, и маской стала вся жизнь – полное отсутствие истины, даже в страдании. За полчаса проведённые с Бьёрном, была лишь одна истинная секунда, в тот момент когда вперёд вырвалась маленькая белая вспышка. Всё остальное – шум, предположительно помогающий понимать. Да, они говорят о своём страдании, о своей надежде, о своём мятеже, но это даже не крик животного, испытывающего жажду или боль, это просто наложенный сверху шум, наложенный на что-то, что не страдает, что не нуждается ни в чём, не печалится ни о чём; краеугольный камень спокойной реальности которая находится там, такая спокойная и очень близкая, как источник нежности ко всем несчастьям этого мира – наклоняешься вперёд, опускаешь туда свою голову и всё освежается, разглаживается навсегда. И никто этого не хочет! Как это возможно?… Я смотрел на Бьёрна, Эрика и всех людей, моих братьев, этих странных искусственных созданий, у которых даже нет качеств животного – сконструировавших железные башни, стальные крылья и даже не научившихся летать; не слышавших ничего и не видящих ничего, кроме как при помощи антенн и шлемов; которые страдали, трудились для того, чтобы постараться и произвести на свет простое извечное чудо веков без человека. Они пели, создавали скульптуры и поэмы, для того, чтобы выразить нищету собственных жизней, своё бессилие позади всех могуществ или что-то по ту сторону, что они очень хотели ухватить. И когда это было схвачено, всё заканчивалось, больше не было никакого человека! Никакого мира, ничего – мчишься к небесам и быть посему. Не нужно ли для того, чтобы стать человеком, просто забыть человека в конце этой истории, этот момент искусственности и вернуться в мир вещей без мысли – в спокойную широту, больше не говорящую "я", потому что это "я" повсюду и нигде…

море, затерянное в миллионах чистых капель?

 

О, ученик

Будь терпелив какое-то время

Ничего не потеряно

Кроме твоей глупости

Я закрыл глаза. Всё мгновенно растворилось, расширилось и стало голубым – слова, несчастья, вопросы; они были лишь затвердениями, складками "я" которое хочет удержать бесконечность в клетке, но не может, и страдает от этого - "я" ушло само и всё наполнилось бесконечностью. Гладкость, полнота, отсутствие ряби – где страдание, где зло? Где вопросы? Нет никакого волнения. Это есть, и это – совершенно. И всё то же самое, но гибкое, широкое, ритмичное, а не полное узлов и разбитое этим закупоривающим "я" создающим пустоты, опухоли, боль – и всё становится болью, потому что всё становится отрезанным…. Я нырнул туда, погрузился в эту улыбку. Я не знаю, была ли это тень Бьёрна или частица "я" в углу, я думал что чувствовал определённое ограничение в этой бесконечности, внезапную неадекватность. И также я коснулся там невидимой границы неудовлетворённости.