Саньясин Вечная история

- Итак, маленький лягушонок, что с тобой случилось?

- Где он?

- С царём кобр.

Мой ответ был глупым. Балу рассердился, топнул ногой и оттолкнул меня.

- Где он, где он? С ним что-то случилось.

- Но посмотри сюда, Балу…

- Я говорю тебе – с Бьёрном что-то случилось.

- Может быть он у Гуруджи?

- Нет, не сейчас.

- Он не обедал со мной, может его задержал Гуруджи.

- О! он… он ничего не даст поесть.

Он сплюнул на землю.

Это он виноват, он во всём виноват, я его ненавижу.

Балу стал серым от ярости. Он смотрел направо, налево, он водил носом словно шёл по следу. Затем он быстро схватил меня за руку.

- Сюда.

Задыхаясь, мы остановились в пятидесяти метрах от утёса. Воздух был обжигающе горячим, баньяны сплетали свои мускулы как гиганты под пытками.

- Смотри, здесь какие-то следы.

Он вошёл в джунгли акациевых деревьев с похожими на кинжалы колючками. Это был хаос из упавших камней и переломанных ветвей, образовавших на фоне неба цвета индиго колючее кружево. О! каким диким и прекрасным был этот остров!…

- Бьёрн! Бьёрн!

Западная сторона скалы вертикально поднималась на тридцатиметровую высоту. На востоке массив имел форму спины. Он походил на огромного египетского кота пригнувшегося к песку.

- Бьёрн!

Одиноко прозвучал тихий, высокий голос Балу. Между скалами пролетело несколько скворцов, высоко в небе кружил орёл. Не было ни звука, ни дуновения ветерка, только запах акаций и раскалённых камней. В горле появилось неприятное ощущение. Я карабкался за Балу. Были слышны крики птиц. Иногда вниз по склону, усыпанному сухими листьями, с шумом скатывались мелкие камушки. Затем я остановился, почувствовав боль. Но не из-за Бьёрна, а из-за чего-то другого; я был захвачен этой скалой и этим запахом. Я поднял голову и неожиданно понял: крик попугаев, мыс, баньян, красный остров. И затем, эта нависшая надо мной Угроза. Я поискал Балу, но он исчез на противоположной стороне скалы. Я огляделся вокруг – остров плыл в кипящей пене как весталка в бурном море. Затем я услышал крик Балу.

- Бьёрн!

Я вышел на край скалы – он был там.

Бьёрн был суров: челюсти стиснуты, губы превратились в тонкую полоску. Балу бросился к нему и обнял его за ноги.

- Оставь меня, убирайся! Дай мне побыть одному!

Он прислонился к стене пещеры вырубленной в скале. Повсюду был птичий помёт. Можно было подумать, что находишься на острове из гуано посреди небес.

- Но в чём дело, Бьёрн? Это ребёнок, он беспокоился о тебе.

Балу копался в своём ранце, в воздух полетели тетради и учебники, и он победно извлёк оттуда пригоршню фисташек:

- Вот, смотри - ешь. Ешь, они вкусные.

Бьёрн закрыл глаза. У него подогнулись ноги и он соскользнул на землю. Он погладил ребёнка по волосам и продолжал смотреть на находящуюся вдали гавань. Там был порт. Можно было разглядеть железнодорожный мост и пену под его сводами, побережье, волнолом и маленький белый светящийся дом на главном острове.

Грузовое судно, стоящее на якоре, разводило в топке огонь.

- Но в чём дело, Бьёрн?

Он повернулся ко мне; в его глазах была такая боль. Он плакал.

- Эрик покончил с собой.

Он сделал судорожное движение и отвернулся. Балу смотрел на него как на идола: он понял всё. Тогда я провёл руками по плечам Бьёрна, погладил по волосам и принял его страдание в своё сердце. Нас было трое, прижавшихся друг к другу перед лицом смерти, как прижимаются друг к другу перед штормом, ветром, ночью; и если бы умер один, то каждый бы осознал это как собственную смерть.

- … Эрик, понимаешь, мой брат.

Балу положил голову на колени Бьёрна, в небе кружил орёл.

- Я люблю тебя Бьёрн, ты это знаешь.

Я посмотрел на ребёнка, на море, на Бьёрна, я вслушивался в эту смерть: о! как только перестаёшь двигаться, она тут как тут, она всегда здесь… как парящий вокруг орёл, её дыхание такое же лёгкое как крылья. Там было лицо моего брата, золотоискателя, умершего в лесу, он выглядел таким безмятежным в гамаке который качал ветер, маленькая ящерка пробегала посреди опавших листьев… то же самое молчание. Он был мёртв. И то же самое голубое небо над головой….

- Ты голоден, Бьёрн, ешь, это вкусно. Смотри, я нашёл раковину морского кораблика.

Однажды я завладею этим небом и скажу смерти нет. О! мы ничего не поняли в жизни, поскольку не поняли своей собственной смерти. Это в их тюрьмах, когда всё вокруг меня умирало, я смотрел на это небо, видел все эти убиваемые микроскопические тела и сердце моё кричало: "Нет! Я не был тем, что убивают, я не мог быть этим, это неправда, это ложь, я не смертен, я не являюсь телом, которое умирает!" Смерть была так жестока. И затем, вдруг, я рассмеялся; я поднялся, распрямился, сорвался со своих якорей, как будто мой крик проделал дыру в человеческом панцире, и ракетой взмыл ввысь. Это было впервые. Это было чудесно. Маленькое, отделённое тело, удерживаемое на конце веревки, марионетка, одетая в полосатую одежду из мешковины, и я… я наверху. О! это крик изумления, как будто разрываешь узы, внезапное величие, подобное ветру, несущемуся галопом по голубой степи… я был свободен! И что могло коснуться этого? Ничто. Никто. Я был свободен, бессмертен. И тогда я рассмеялся. Я открыл свои огромные голубые глаза, я был королём и я был свободен повсюду.

Бьёрн повернулся ко мне спиной. Кажется я всё ещё слышал нежный тихий голос Батхи, поднимающийся с тёплым воздухом, с ликом моего брата, умершего в лесу, со страданием Бьёрна, с всем миром страданий: "Всегда вместе, всегда вместе…".

- Я ухожу.

- Что!?

Он посмотрел на пароход стоящий на якоре.

- Уходишь, куда? Обратно, к ним? Но ты сошёл с ума.

Я ужаснулся. Это было катастрофой, пропастью у моих ног. Уход Бьёрна означал конец этому острову.

- Ты тоже хочешь покончить с собой?

- Эрик мёртв, - упрямо повторял Бьёрн.

- И что из этого?… Это трусость.

- Возможно, но он мёртв.

Бьёрн пошарил в поясе и достал клочок смятой бумаги, вырезку из газеты.

- Мне это прислала моя сестра. Он специально вернулся из Сахары, чтобы совершить самоубийство… как будто Сахара не достаточно пустынна. Слушай:
"Вчера, около девяти тридцати, в "Bellevue", в районе Gjoevik, полицейский из местного отделения в сопровождении врача, которых вызвали местные жители, констатировали смерть автомобилиста, имевшую место несколькими часами ранее, найденного лежащим на переднем сидении своего автомобиля, припаркованного на обочине дороги в Лиллехаммер, в нескольких метрах от 23 Шоссе. В записке, адресованной полиции, Эрик Соренсен (27 лет) сообщил, что он преднамеренно лишил себя жизни. Чтобы это сделать, несчастный просунул шланг в заднее окно автомобиля, закрепив другой конец на выхлопной трубе. Он оставил двигатель включённым и был найден задохнувшимся. Причина его отчаянного шага остаётся неизвестной"
Лицо Бьёрна окаменело.

- Это его чёрный юмор, он выбрал место под названием "Bellevue"… и для этого он вернулся из Сахары.

- Это отвратительно.

- Он страдал.

- Ну и что!

- Их мир отвратителен, Нил.

- О!… Но в этом мире нет красоты, Бьёрн! Красота не здесь, она находится в наших глазах красоты. Где это, твоё "Bellevue", скажи мне, можно покончить жизнь самоубийством и там тоже.

- Ещё было письмо:

Меня охватила ярость; если я сдамся страданию Бьёрна, он будет потерян. И его гибель станет моей – и Балу, и Батхи тоже. Это как стержень, вокруг которого мы все вращаемся.

- Но какого дьявола думал твой брат!

- Он женился на проститутке из Орана, как бы бросив вызов.

- Ну и что? Мы все полны мерзости и стыда! Нужно лишь немного царапнуть, чтобы это увидеть. Ах! Бьёрн, я видел их, видел всех цветов, и каждый раз я мог сказать: я и там тоже, и это тоже я, это тоже возможно –возможно всё! Что нечеловечно, скажи мне? Где тот человек, чистый и без изъяна? Мы все находимся в этом, и в мире есть только один Человек. Я видел достаточно для того, чтобы галопом проскакать четыре континента. Я странствуя истощил свой ад. И когда я находился на дне, то там тоже был свет. И теперь я вижу. Я вижу насквозь эти старые трюки: в зле есть безрассудство, но это не то, что думают. Настоящее несчастье не в том, чтобы быть несчастным, а только в вере, что ты несчастен…. Послушай, Бьёрн, каждый раз, когда я падаю во тьму, самое трудное для меня не обнаружить свою ничтожность, а обнаружить великое в себе, вопреки всему. Чтобы это сделать, нужна храбрость, уверяю тебя. Ты не прекрасен, полон ничтожества и грязи, и вопреки всему, стискиваешь зубы и говоришь нет: я красота, я свет, истина, чистота, я То, что сияет в глубине, То, что свободно, То и только То…. И они не получат меня! И тогда это подобно пламени страдания, горящему глубоко внизу, и настолько интенсивному, что оно жжёт как любовь. И потом можно понять всё. Бьёрн, зло в действительности не является злом, это тайная дверь любви. Как будто интенсивность зла зажигает соответствующую интенсивность любви.

- Он мёртв, это всё, что я знаю.

- Но ты жив!

- Мне это не интересно для себя.

- Но, святые небеса, что ты думаешь это значит…"другие"? Если ты не можешь спасти себя, ты никогда никого не спасёшь!… О! Бьёрн, разве ты не видишь, мы подобны полю битвы, и это не вопрос тебя, меня или "других": рождаются для того, чтобы одержать победу, для каждого существует победа, которую он должен одержать, определённая победа, и все обстоятельства заставляют нас выиграть эту битву. Это подобно грандиозному тайному замыслу – замыслу света – во всех деталях. Иногда, когда я смотрю на это, оно кажется непреодолимым…. Кажется, что рождаешься со всей тьмой, необходимой для того, чтобы одержать свою победу. Поэтому, когда я вижу бездну, я говорю себе: это подходящий момент. Бьёрн, мы ничего не сможем понять в зле до тех пор, пока не поймём, что это другая рука того же самого Ангела Победы; Батха сказала… демоны, это братья богов.

- Bот так три года я искал.

- Хорошо. Нет ничего лучше, чем искать. И я говорю тебе, настоящее сокровище не в том, чтобы найти, а в поисках. О! Иногда мне кажется, что это жжение в глубине, эта потребность в чём-то, чём-то ещё – я не знаю – это нечто внутри, что хочет, что ищет, что нуждается, нуждается так сильно; оно подобно настоящему сокровищу – оно горит, оно есть. Оно жаждет, оно есть. Оно нуждается: Оно есть и Оно - единственное, что есть. Всё остальное.… Мы велики не благодаря нашим открытиям, а благодаря нашей потребности искать.

- Я искал, для него, я из-за него хотел могущества.

- Но он сам сказал тебе: если ты подашь мне знак, я буду по твоему зову. Действительно ли ты знаешь, как подать ему знак?… Послушай, Бьёрн, ты сам говорил, что мы новая раса искателей приключений, очень хорошо - а что же по-твоему приключение? Поиски магических снадобий? Или стойка вверх ногами и задержка дыхания?… Приключение в том, чтобы осознавать всё и во всём: наяву, во сне, в смерти, здесь, там, всеми возможными путями, с богами, в аду, повсюду. Тогда больше ничто не отделит нас от наших братьев, даже смерть. Мы должны найти место, где мы всегда рядом.

- Ты можешь говорить, ты же первый плюнул на Гуруджи.

- О, идиот, нужно найти не множество вещей! Есть только Одно. И если ты войдёшь в это, ты войдёшь во всё.

- Я жду, чтобы посмотреть, как ты сделаешь это.

- Нужно знать что ты хочешь, Бьёрн, нужно определиться, как говорил твой брат, не нужно хотеть множество сил – только одну. И она поддерживает всё! Если ты не знаешь, чего хочешь, ты разбит на куски: однажды твой мешок открывается и всё разлетается. Эта определённость, высочайшая определённость; если у тебя это есть, ты держишь нить, все нити, которые ведут повсюду: здесь, там, на этой стороне мира, на другой стороне и на всех возможных сторонах.

- И я не… я больше не знаю…

Бьёрн взял пригоршню фисташек.

Балу расслабился и улыбнулся: его друг спасён. Он ест, значит спасён.

Он спокойно насыпал ещё пригоршню фисташек в руку Бьёрна, затем повернулся ко мне с благодарностью в глазах. Мои руки были влажными. У меня был жар, как будто я проглотил самоубийство Бьёрна.

- Бьёрн, я говорю…

На скале не было ни дуновения, только поднимающийся запах акаций и горячего песка. Балу не смел пошевелиться. Бьёрн смотрел на порт.… Я глядел на широкоплечего скандинава, на красный треугольник у него между бровями и на ребёнка, который не мог отвести от него глаз.

- Бьёрн, я говорю…

Балу обнял колени своего друга.

- Ты не вернёшься к нему, а?

- Что!?

Бьёрн покраснел от гнева.

- Но что с тобой случилось, что вы все имеете против него!?

Балу скорчил забавную рожицу. Затем он схватил ракушку морского кораблика и разбил её на камне кулаком.

- Он тебя не любит.

- Кто тебе это сказал?

- Во первых, он вайшья.¹

В голосе Балу было столько презрения, что Бьёрн, казалось, был ошеломлён.

- Ты царь.

- Царь…

Бьёрн смягчился. Он погладил ребёнка по волосам.

- А ты, маленький кусочек луны, кто ты?

- Я царский страж.

Он посмотрел вверх, на Бьёрна. Я ощутил, как между ними заструился поток.

- Я тебя охраняю.

Он крепко прижал свой ранец к груди. Он стоял прямо и был бледен, словно бросая вызов смерти. Что за связь была между этим ребёнком и Бьёрном – Бьёрном, однажды приехавшим за десять тысяч километров на этот остров с другого конца мира?… Что соединило три наши жизни, какая история? О! Я искал чудеса и теперь, когда я больше их не ищу, я кажется, вижу их повсюду. Люди говорят "случай", но что это значит? Самые мельчайшие из этих случайностей сияют как звёзды в великом лесу этого мира; и иногда я чувствую, что обычный жест, секунда рассеянности, шаг вправо или влево, птичье перо, простой пустячок рядом, содержат целый мир головокружительной преднамеренности, и возможно…. Возможно, мы не видим всего, что соединяет эти моменты вместе, этой невидимой нити, которая тянется через столетия и соединяет эти ослепительные секунды, эти внезапные пересечения дорог и семя чертополоха несомое ветром, с другой незаконченной историей, старым невыполненным обещанием, забытым холмом и фонтаном у которого однажды, мимоходом, улыбнулись друг другу два существа. Где начало этой истории?… Какому знаку, какому минувшему зову мы отвечаем сегодня? Мы держим не все нити! У нас в руках только поверхностное знание о секундах, прошедших незамеченными, о фрагментах историй, подобных внезапным маленьким окнам в сердце великой легенды, которая погружается сквозь внутренние Скандинавии и потерянные острова, и которая будет продолжаться, когда все наши зимы будут сочтены. Иногда я думаю, что больше тайны в пустяке, о который случайно споткнёшься, чем во всей безбрежности небес, и что ключ к миру находится не в бесконечно великом, а в едва уловимом моргании глаза…. Балу переживал эти маленькие естественные чудеса также, как и я в те ослепительные секунды в облачке поднимающегося тёплого воздуха, наполненного запахом акаций и горячего песка; он ловил их на лету также, как уловил зов Бьёрна на уроке математики, и он побежал, потому что понял всё. Наши мысли и наши слова – грубая маска; мы не понимаем ничего, мы облекаем в шум звук, который проходит через сердце вещей и который в одно мгновение пересекает все века и все пространства – каждый звук сердца движется к своей цели, а мы кричим во вне, как будто мы глухие.

Балу без слов собрал свои книжки и учебники, затем поднялся; слегка поклонившись Бьёрну, сложил руки, потом низко склонился перед идолом в гроте и исчез.

- Какой необычный маленький москит!

Бьёрн поднял остатки наутилуса.

В гроте стояла статуя странной богини, одной рукой благословляющей, а другой перерезающей тебе горло. Она была насыщенно-чёрного цвета, абсолютно нагая, с четырьмя руками и гирляндой черепов на шее, она танцевала открыв рот, будто собираясь проглотить весь мир. Какой же знак подавала она нам?

-   Что вы все имеете против Гуруджи? Действительно, это глупо. Гуруджи работал, чтобы помочь Эрику, он хотел спасти его, он использовал свою силу….

- О, он был в контакте с Эриком?

- Я давал ему его фото, он работал для того, чтобы тот приехал сюда.

- О!

- Что, о?

- Прежде всего, он хотел разлучить его с той девушкой.

Затем я внезапно понял.

- Точно. Но вместо того, чтобы заставить его приехать, он его убил.

- Что!?

- Послушай, Бьёрн, это просто. Он хотел его заставить приехать, поэтому он посылал с этой целью силу, но невозможно применить силу, не подняв при этом соответствующего сопротивления, невозможно применить свет не касаясь соответствующей тьмы, и чем более могущественны твои лучи, тем более глубокой тьмы ты касаешься. И если ты не готов, всё ломается – ты сходишь с ума или умираешь, как Эрик. Умираешь потому, что количество тьмы слишком велико для натиска света, понимаешь? Я видел это, Бьёрн, каждый раз, когда я делал шаг вперёд или касался новой высоты, я падал в точно соответствующую ей яму на следующий день, или три дня спустя, автоматически. И это даже не "падение", а будто свет выталкивает тьму из норы, понимаешь? Своего рода закон нисхождения.…. Почему? Я не знаю. Но ты не можешь опуститься ниже своей способности переносить свет, иначе всё рушится; вот почему Эрик мёртв. Своего рода тёмный паритет. И это математично: при каждом подъёме ты нисходишь. Нельзя сделать шаг вверх, не сделав шаг вниз. Странная вещь, Бьёрн, как будто наша способность к небесам напрямую связана с нашей способностью к аду.

- Разве ты не видишь? Эрик чувствовал нечто, что толкало его выбраться из рутины – и вышел не в ту дверь. Невозможно заставить двигаться людей быстрее, чем они могут идти – вот почему мир движется как черепаха! Если попробовать заставить мир стать божественным в один миг, он взорвётся и всё. Он должен быть очищен маленькими дозами. Поэтому наша авантюра заключается в том, чтобы ускорить это движение: ты втискиваешь десять жизней в одну. Ты ускоряешь эволюцию со всеми сопутствующими рисками.

И всё стало понятным: самоубийство Эрика, потрясения, возвращающиеся бумерангом, вспышки Бьёрна, мой бунт против Саньясина, вся эта история переходов вверх, которые каждый раз заканчивались пикированием носом вниз. Но почему? Почему существует закон нисхождения?… Бьёрн непонимающе смотрел на меня.

- Почему, Бьёрн? Почему происходит автоматическое падение? Почему нельзя просто освободиться…. Зло? Но я не верю в зло. Нет никакого зла, есть лишь что-то, чего мы не понимаем.

Бьёрн пожал плечами.

- Да, но я ухожу.

- О! Бьёрн…

Больше нечего было сказать.

Пароход дымил на рейде, его "Laurelbank". Солнце садилось. Божество казалось почти живым, как будто собиралось перерезать нам глотки или возможно, благословить. Я закрыл глаза и перекрыл поток. О! если бы только одна капля, маленькая капелька этой Гармонии упала на землю, все диссонансы мира были бы исцелены.

- Тогда это я убил Эрика.

Я почувствовал, что бьюсь головой о стену. Он говорил заикаясь:

- Если это действительно Гуруджи подтолкнул Эрика, то тогда это моя вина. Я поступил неправильно, я убил своего брата.

- Ты…

- Да.

- Я дал фото.

- Я, кто "я"? Мы все "я", но никто не виноват.

Я почувствовал, что идол широко открывает свои глаза.

- Где это "я"… я не знаю Бьёрн. Существуют проходящие потоки – некоторые красные, некоторые чёрные, некоторые голубые, некоторые светлые как снег, и мы встаём на пути у этих потоков, мы делаем их застывшими в нашем маленьком человеческом "я", мы превращаем их в отвердевшие и трагические судьбы, но когда открываешь свои руки, всё становится очень просто, и по правде говоря, когда открываешь руки, то сквозь них не проходит ничего кроме света. Где тьма, Бьёрн? - я не знаю. Мы должны открыть руки и подняться выше своих голов. Тогда всё меняется и всё остаётся тем же самым… перестаёт быть жёстким. Это как два, очень точно наложенных друг на друга мира; и в одном из них всё течёт так просто и гармонично, так естественно, без человеческого плача, без слёз, похожих на драму добавленную к истинному миру, фабрикацию несчастья.

- Смерть Эрика, это не драма.

- О! это последний театральный трюк "я". Оно предпочитает умереть от собственной руки, чем исчезнуть.

Бьёрн стоял выпрямившись и его глаза были полны ненависти. И с этого момента я начал бороться с ним как с собственной смертью.

- Позволь мне сказать, твой путь "выше своих голов" – бессердечный путь.

Он хотел меня убить, это было очевидно, это был возвращающийся старый враг, брат тени, тот, кого встречаешь у последней двери.

- Ты не из нашего мира, ты не принадлежишь ему. Я тебя ненавижу.

По мне прокатилась волна страдания, и я с трудом понимал, его страдания или моего, настолько это было похоже. О! я больше не хотел этой человеческой сентиментальности, этого узла бессильной жалости, рабства страдания, верящего в смерть, в ничтожность, в фатальность законов – я верю в радость! Я верю что мы великие, сильные, светлые, божественные. Я верю, что мы можем!

Я не знал, что меня удерживало; я стоял, схватив Бьёрна за плечи, как будто вступил в схватку с собственной смертью. Солнце садилось, небо было похоже на оранжевое пламя, оранжевым было всё: орёл над гротом, пески, небо, скала покрытая птичьим помётом; это было сияние света, подобное нисхождению другого мира.

- Ты страдаешь Бьёрн, но это ложь: страдание – ложь, смерть – ложь, боль и ничтожность – ложь, и до самого конца, даже если я погибну, я буду повторять как сумасшедший король: мы истина, мы свет, мы величие и красота, радость, которая поёт, мы божественны. Внутри существует бессмертное Пламя, Огонь всевышней радости, смеющейся позади всех наших страданий и всех наших ночей; Огонь Истины, который сжигает всю тьму и весь стыд, наши грехи и наши добродетели, судьбу и законы, потому что это он является Судьбой и Законом – маленькое пламя, которое может переделать мир. И я говорю: однажды, священное пламя овладеет человеком и мы превратим землю в сказку; однажды, внутреннее пламя загорится снаружи и тёмная материя станет лучащимся образом живущей в ней души, пластично отвечающей её видению, светлой от её радости, подчиняющейся её приказу. И тогда каждый сотворит свой мир в соответствии с цветом своей души и качеством своего огня; каждый расскажет о том, чем он является видимо, материально, без ухищрений, без искусственности, без вводящих в заблуждение слов, а просто силой своего огня; каждый займёт своё место в высокой сияющей иерархии, в соответствии с красотой живущей в нём мечты и его могуществом отлить материю по образу субстанции этой мечты. Тогда земля поднимется из ночи и лжи, жизнь освободит пламя из тюрьмы плоти или духа, родится мир истины. И мы станем внизу такие же, какие мы наверху: свободные, широкие, истинные – то и только то. И смерть прекратит своё существование, потому что мы будем в наших телах такими же истинными, как и в нашей душе.

Бьёрн поднял камушек и бросил его в воздух:

- Ты кончишь в яме, в полном одиночестве.

Праведники непоколебимы, они затвердели в своём свете.

- Мы уходим, с меня довольно.

Я недоверчиво посмотрел на Бьёрна.

- Да, достаточно, мы уезжаем, здесь на якоре стоит норвежское или шведское судно, я точно не знаю, повар с "Meenakshi" сказал мне.

- Но…

Он стоял на пороге моей монашеской кельи, упершись кулаками в бока. Глаза его были тёмно-серыми.

- Ты боишься?

Меня охватила ужасная боль, в висках стучало. А он с какой-то ненавистью продолжал вбивать слова:

- Ты хорошо провёл здесь время, пока я платил за всё! Но с меня достаточно. Давай отправляться в дорогу. Если ты останешься здесь, то будешь, побираясь, ходить от порога к порогу.

Я окаменел.

- А Балу?

Я заикался.

Он прищурился.

- Ты же не думаешь, что я останусь здесь из-за ребёнка?

- …

- Он вырастет и забудет. Ты можешь делать всё что угодно, а я уезжаю.

- Братья на добрые дни, это удобно… Все братья уходят прочь. Кроме того, я могу протянуть ноги, несмотря на все твои заботы; ты же " в свете".

- …

- Я сыт по горло такими мечтами, какого чёрта мы здесь делаем, скажи мне?

- Тебе всё равно, ты находишь это забавным.

- Достаточно, Бьёрн, я ухожу с тобой.

У меня болело сердце.

Уходить… Я всегда был готов уйти, не важно куда, я собирал свой чемодан за пять минут, и чем неожиданней это было, тем больше я был счастлив, но на этот раз было не так. Естественно, нельзя оставаться "из-за ребёнка", конечно, мы разумны, мы что-то "делаем" в жизни. Что? Я не знаю. Возможно, мы рождаем детей для того, чтобы искупить вину за того, кого мы предали.

- Шесть миллионов повторений мантры, ты понимаешь? Шесть миллионов… Три года работы!

Бьёрн стоял на коленях перед грудой рубашек и галстуков. Там же была карта Сахары и нож Саньясина, который он отобрал у меня.

- Какая во всём этом польза? Не нужно ничего.

На какое-то мгновение он остановился, голос его смягчился, он посмотрел на меня как потерявшийся ребёнок. Вдруг у меня появилось чувство, что он хочет заплакать.

- Какой в этом прок, Нил, я потерял всё… Я потерял даже свою мечту.

- Ты думаешь мы найдём её там снова?

- Мы займёмся чем-нибудь другим, мы начнём другую жизнь.

- Чем-нибудь другим? Ты думаешь можно делать что-то другое? Мы делаем всегда одно и то же под разными именами.

Он рассмеялся тихим, неприятным смехом.

- Я знаю мантру для исцеления укуса скорпиона, мантру для нейтрализации яда, для прекращения нервного тика, предотвращения истерики, я могу заставить беременную женщину разрешиться за тридцать минут! Всё это записано здесь.

Он помахал тетрадью.

- Мы даже могли бы открыть роддом или школу по хатха-йоге, в самом деле.

Мне захотелось взять его за руку и погладить, но глупая скромность пригвоздила меня в углу.

- И я даже не знаю, как жить.

Он затолкал одежду обратно в чемодан.

- Нам ничего не нужно – да, пара брюк, вряд ли мы сможем поехать за границу одевшись как Брамины.

Он бросил мне пару синих джинсов и рубашку, затем его взгляд остановился на моём ноже.

- Да, он тоже может пригодиться…

Он захлопнул свой чемодан.

- Я даже не видел богов, я совсем ничего не видел!… Я хотел увидеть богов – ты понимаешь, увидеть, любить – любить, ты понимаешь? Ты закрываешь глаза и ты видишь, и любишь навечно. Однажды я видел Кали – о! это зрелище – она была так прекрасна, полностью чёрная, длинноволосая, и я сказал себе: если бы только я мог видеть её всегда, в любое время, везде….

Он застыл на какое-то время, глядя в пространство.

- Действительно, мы несчастный вид: каждый сам за себя, мы умираем и боги хранят молчание. Тот кто любит нас больше всех является нашей собственной мечтой.

- …

- Всё правильно, ты должен перейти в ещё более великую мечту, это всё. Если ты не перейдёшь – ты умрёшь.

- Я искал и я ничего не увидел.

- Но это здесь Бьёрн, это уже здесь. Ты пытаешься найти что-то другое, Бьёрн, но мы должны найти ни что-то другое, а то же самое, но другими глазами!… Это так, Бьёрн, мы разрушаемся из-за сверхъестественного. Пока мы не сможем выбить из наших голов то, что вещь должна быть найдена где-то ещё, а не здесь, мы возможно и найдём свой конец в славе небес, но здесь так и будем разлагаться. Я знаю, я тоже очень долго страдал из-за того что вообразил, что истинный мир находится где-то ещё, это своего рода личный кинематограф, на который взираешь со скрещенными ногами. Но это не то! Всё здесь… здесь. О! я не знаю, Бьёрн, у каждого свои трудности, но это всегда одно и то же… трудность. Ты цепляешься за богов, другие за деньги, третьи за женщин, четвёртые за мораль и аморальность – это их способ иметь трудности – они цепляются в любом случае, даже за дух, даже за красоту, за добро, за зло, но они цепляются, в этом заключена трудность мира, единственная трудность: это "я", которое цепляется и всё начинает разлагаться. Не существует такого добра, которое не разлагалось бы из-за этого "я" – ты разрешаешь ему уйти и всё хорошо. Когда ты позволяешь ему уйти, боги больше не являются обратной стороной дьявола, а дьяволы - богов, ты проходишь наверх, ты пребываешь в том.

На какую-то долю секунды мне стало любопытно - за что же цеплялся я?

- Я сыт по горло, и всё.

Он поднялся, подобрал рубашку и брюки, а затем остановился с парой ботинок в руках.

- В любом случае, мы не станем одеваться здесь; вся деревня уставится на нас… Мы переоденемся на пляже.

Он усмехнулся.

- Мы замаскируемся под европейцев.

Я отправился в свою комнату. На полу не было ничего кроме циновки. Я поднял своего маленького игрока на флейте, он казалось улыбался. Я оглянулся вокруг… Взять было совершенно нечего, я был беден как Иов. И так богат! Я на секунду прикрыл глаза - исчезло всё: хаос, отъезд, страдание Бьёрна; осталось лишь маленькое пламя внутри, такое тёплое, такое спокойное. Ты отдёргиваешь занавес, и оно там, всегда там: никогда не подводящее чудо. И затем, этот шум снаружи, ложный, никуда не ведущий, отъезд; ты суетишься, бегаешь туда-сюда, жестикулируешь: миллионы бесполезных жестов, ужасающее ничто идущее в ничто…, а единственное место, куда нужно идти, находится здесь: спокойное, бесшумное, улыбающееся - оно ждёт. И вдруг вся жизнь показалась мне такой тщетной, похожей на дикий лес в котором прорубаешь свой путь; ты идёшь, совершаешь такие фантастические, такие драматические усилия и затем, задыхаясь, останавливаешься на мгновение - цветок находился под кустом. И тогда всё исчезает одним махом: лес, пот, труд. Не остаётся ничего, кроме этого цветка. Он находился там всегда, он никогда не переставал быть там! Именно ради этого ты трудился, шёл…. О! этот внезапно меняющийся взгляд… и всё постигнуто, растворено, исполнено; ты сбрасываешь покрывало тумана; ты похож на удивлённого ребёнка, смотрящего как мир меняет цвет.

Но мы не хотим улыбаться, мы хотим драмы.

- Итак, ты идёшь?

Он хлопнул дверью.

Мы пошли по дороге на запад, пересекли остров и дошли до коралловой гавани. Там на якоре стояло торговое судно, перед нами на побережье находился порт. Бьёрн шёл стиснув зубы и был похож на шторм в бутылке. На пляже мы переоделись; мои брюки волочились по земле, и я их подвернул.

- И постарайся не делать такого лица.

Мы наняли фелюгу с треугольным парусом. Я ощущал себя роботом.

Над морем проносились лёгкие порывы ветра.

- Смотри, норвежцы!

Это могли быть и зулу и перуанцы. И мы могли бы плыть и в Тьерра дель Фуэго и к дьяволу, мне было всё равно.

Бьёрн был возбуждён и переходил от одного борта к другому.

- Норвежцы, ты поверишь в это?! Посмотри на голубой крест! Мы снова увидим снег, Нил. И фиолетовые фьорды, и лёд - последний очаг. Ты, мечтавший о полюсах…

Я больше не знал, о чём я мечтал; о холоде или жаре, о Норвегии или экваторе, мне больше ничего не было нужно кроме маленького градуса внутри; всё остальное… это было похоже на брюки - маску, или на эту лодку - суету.

- Aalesund!

Я свесил руки в воду, море мягко билось о борта лодки. Aalesund, но какое значение это могло иметь для меня!? Я находился в другом путешествии и мир, казалось, был укутан нежностью. Странно, но с тех пор как я покинул этот остров, я чувствовал, что меня несёт сила более великая, чем моя собственная и такая сладкая - как будто я вышел из себя и склонился над этим маленьким телом, Бьёрном, лодкой; я смотрел на всё это с нежностью, как некто, кто уже мёртв и находится далеко, далеко, и кого несёт что-то ещё или кто-то, и мир удаляется, исчезает захваченный туманом сладости.

- Ты увидишь, как прекрасна моя страна, дикая и суровая, там множество белых птиц….

Я слышал голос Бьёрна как издалека, но это был именно Бьёрн, которого я воспринимал, со всеми скрытыми глубинами, с историей, окружающей его; со своего рода колыхающейся цветной сетью, с огоньками и тёмными прожилками – да, с тёмными прожилками. Затем поднялся другой голос: "Как прекрасен мой остров! Каждое утро я встаю и простираюсь пред красотой этого мира" - и этот Бьёрн был одет в белое. Его остров уже потерял свою красоту, а завтра его прекрасная Северная страна станет серой, и будут другие страны – я знаю эту песню и я порвал все карты; белые птицы набиты соломой.

- Эй, Нил, какой стране ты принадлежишь? Ты никогда не говорил, откуда ты.

- Я…

- Ты похож на ослеплённого сыча с французским акцентом.

Его глаза расширились, и какое-то мгновение он смотрел на меня как упрямый ребёнок. Затем я заметил, что он забыл о своём красном треугольнике:

- Твой тилак.

Он покраснел до корней волос. Тыльной стороной ладони он начал яростно стирать свой треугольник. Он стал самым обычным Бьёрном.

- Если Балу тебя увидит, он не узнает тебя.

Я сказал это механически, как констатируешь факт или указываешь на ошибочный цвет на картине. Но фальшиво выглядела вся картина: разъярённый и пристыженный Бьёрн, огромные кожаные мешки с киноварью, пришвартованные неподалёку фелюги, ожидающие своей очереди под скрежещущими кранами, мешки с фосфатами наполняющие воздух вонью, и крики рыбаков: всё это проплывало передо мной как искусственная картинка, своего рода имитация двухмерного мира. И эта безмерная нежность позади, такая спокойная и смотрящая на всю эту историю как сквозь оранжевый туман. И Бьёрн, желающий меня укусить.

- А что касается тебя, то тебе Северный Полюс не нужен, ты уже похож на айсберг.

Он вернулся к правому борту.

Его душевное страдание пришло и ко мне; всё пришло в точности, даже малейшие вибрации, но так, как будто было поймано этим взглядом позади и трансмутировано, и оно виделось со сладостью вечности, склонившейся над миром и слушающей плач детей: вершина горы уже позолочена и луч скоро коснётся равнины…. Возможно это было изменением времени, своего рода ускорение сознания, ставшее причиной этой оранжевой мутации.

- Ты что, спишь?

Я подпрыгнул как марионетка. Внизу лестницы стоял тип, считающий пассажиров – три коротких слова и острый, раздевающий взгляд. Бьёрн вскарабкался первым. Второй тип, в фуражке, со взглядом на уровне живота: раз, два – сделано, три как будто жалящих слова, и ты поднимаешься. Фосфатная пыль, мачты… торопись, не стой на пути. Третий тип на помосте, другой взгляд…. Но кто это смотрит, я не знаю: цинковый взгляд взирающий на механизм, они отсекают тебя по шею – клац - чисто: увидено, измерено … и не затрачено никакого времени. Следующий.

- Не говори ничего, я всё устрою.

О! Нет, я ничего не говорил. Потом дверь. И - хоп! по свистку я оказался внутри.

Там сидел человек, потный, с обнажённой грудью. Кап, кап, кап!… другой взгляд, и на этот раз ты быстро раздет и опять до низа живота: должно быть, это место встречи. Я не понимаю ничего, но это не имеет значения. Они говорят. И это тоже подобно механизму - механическая речь по металлическим проводам, создающая отсеки, углы, и всё громоздящая в кучу: куб, два куба, три куба, маленькая металлическая сетка, ящик справа. Он достал свою курительную трубку. Бьёрн сел, я сел. Он откинул прядь волос, я тоже, но у меня не было никакой пряди, и это не имело никакого значения – пусть ничего не торчит, более того, ничего и не должно торчать. Я вновь застыл.

Вот где я оказался, в коробке для гномов.

Кап – кап – кап, нейтрализованный, оцепеневший, скреплённый печатью.

Внезапно я понял, что играю роль обезьяны. Я сидел рядом с Бьёрном, сдержанно и почтительно, на софе, покрытой ситцем с зелёным рисунком, и глядел с каким-то восторгом, почти с сожалением: китайская джонка, вся жёлтая, скорее даже канареечного цвета, качающаяся на море оливкового масла, отражающего розоватое небо - всё это нарисовано на шёлке, сразу за головой того типа.

Мой взгляд вернулся к тому человеку, затем к Бьёрну, который сидел опустив руки между ног. Громкоговоритель отдавал приказы на палубе. Затем на меня снизошло своего рода сострадание: я захотел вернуться туда. Я был почти счастлив уйти. О! я был счастлив где угодно - снаружи я был в великой белой степи и внутри, как маленькое белое пламя, которое любит, просто, беспричинно, потому что оно любит всё без исключения. Но они не знают, что они любят! Они не знают, что они широки, что они находятся за тысячи световых лет, с потерянными сердцами – они не знают. Поэтому они бояться. Они думают, что они маленькие и полны несчастий, они строят стальные стены для того, чтобы защитить себя от своей собственной бесконечности, они ставят ловушки для того чтобы удержать одну каплю своих собственных сокровищ. Они слабы потому, что они не знают, они жестоки и злы потому, что они забыли: если бы они знали, они бы широко открыли свои двери и зачерпнули пригоршню из великой сокровищницы, они сделали бы глоток из океана радости.

Однажды их стены рухнут и они встанут удивлённые.

- Эй! Нил.

Он толкнул меня локтем в ребра. Я увидел, что человек, сидевший передо мной, покраснел как свекла, закашлялся опустив свою трубку, и я подумал, что он сейчас взорвётся или вышвырнет меня. Я понял. Я опустил глаза. Я сделал себя маленьким, бесцветным и без запаха, и заполз обратно в яму. Да, я знаю, что они не могут этого вынести, для них это как оскорбление, как угроза: необходимо завуалировать себя. Они не могут вынести любви, они не могут вынести радости…. А как же насчёт нас? Разве мы уже не покинули этот остров ради сундука с киноварью? О! Мы уже имеем всё количество радости которое можем вынести!

Человек что-то царапал на листке бумаги.

И вдруг, когда он склонился над столом, с неодолимой определённостью я почувствовал, что божественная полнота мира находится здесь, полнота радости, полнота любви, полнота всего, просто ожидая, когда мы сможем вместить больше. Мы бежим за чудом которое уже здесь, как пустой кувшин, который плывёт по океану нектара.

Бьёрн встал, слегка поклонился; я тоже встал и слегка поклонился; он положил в карман клочок бумаги, я спрятал в карман свой взгляд, и мы вышли.

- Сейчас мы должны выйти и встретиться со вторым офицером.

Бьёрн был белым как мел. Что касается меня, то я полностью находился не здесь.

Мы опустились на нижнюю палубу, нас позвал какой-то человек. Это был радиотелеграфист. У него был средиземноморский тип лица и вздёрнутый нос, которым он кажется ловил направление ветра, он извергал поток слов на английском, имитируя американский акцент. Бьёрн что-то объяснял, а другой жестикулировал.

- … Читтагонг, Рангун и затем, возвращение в Тронхейм. Вы счастливчики, дезертиры из Коломбо. Ах! Коломбо, какой город! Какой город! Там были такие маленькие сингалезские девочки.

Причал утонул в облаке белой пыли, люди сновали туда-сюда в грохоте лебёдок и дизелей, приказов на норвежском, английском и немецком; сверху двигались портовые краны, оставляя след химической пыли в липком, влажном воздухе. Я склонился через борт – Читтагонг, Рангун…. Через четверть часа для меня всё будет кончено. Это было похоже на сон. Но всё было своего рода сном: паренёк, бежавший с воротом, радиотелеграфист, судно, и затем, тот мир – Рангун, Тронхейм, Осло – мир, который бежал… бежал, и в нём не было ни одной подлинной минуты. Это была "жизнь", но кто в ней жил? Я не знаю. Это жизнь влияла на них, через них жила и упорно трудилась - громадный поток проходящий внутри, и когда поток прекращался и не шёл через этот механизм, это было концом, они были изжиты. Фантастическая нереальность. Там не было ничего, ни одной вещи, которая существует сама по себе, это было похоже на фильм, разворачивающийся на экране – маленькие плоские парни, плоское судно, плоский мир; это просто разворачивалось – фантастическая проекция в пустоте. И чем больше эта нереальность брала меня за горло, тем сильнее я ощущал пламя, поднимающееся внутри, горящее, живое, интенсивное, как будто его сила увеличилась десятикратно под давлением этой пустоты, как будто его раздувало это удушье – и затем, я увидел, что если спущусь вниз ещё на несколько шагов, то прямо внизу будет непереносимый Огонь.

Я был подобен живому огню.

И это было то, что жило… единственная живая вещь во всё этом, это было единственной субстанцией, жизнь жизни. Если бы этого там не было, то не было бы ничего, кроме горячего воздуха.

- Я говорю тебе, я не знаю.

Я повернулся, Бьёрн был как тень.

- Ты шутишь?

- Но я не знаю, говорю тебе.

На этот раз голос Бьёрна изменился. Низенький итальянец жестикулировал:

- Это слишком много… Ты же не хочешь заставить меня поверить, что после трёх лет здесь ты даже не знаешь, где спят!

Бьёрн выглядел измученным, он казался высохшим.

Я взял его за руку.

- Пойдём, Бьёрн, мы должны пойти и встретиться со вторым офицером.

Офицер радист показал мне куда идти.

- E matto!

Рука Бьёрна была как лёд.

Мы спустились по железному трапу, воздух разорвал звук свистка, с палубы поднимался запах селитры и тёплого масла. Затем этот запах поверг меня в глупую панику, я почувствовал, что наполняюсь свинцом. Какого дьявола я здесь делаю? Какого?… Раздался крик на французском: "Эй, свинья!". Я поднял голову…. Весь остров был белым и обрамлённым пеной. Бьёрн проследил за моим взглядом. Необыкновенный остров, с голубым павлином и ребёнком, одетым в рубашку гранатового цвета. И внезапно, в груди я почувствовал интенсивную боль, подобную тоске. И это море похожее на полотно ослепительного света…. Бьёрн стиснул зубы.

- Пойдём.

Я услышал негромкий голос Батхи, чистый, чистый и пронзительный: "Это было похоже на сверкающее море и я звала тебя снова и снова… это причиняло такую боль, что я проснулась". Бьёрн тащил меня по направлению к средней палубе. Ступеньки и мостик блестели на солнце, но какого дьявола я здесь делаю?… Читтагонг, Рангун и обратно. Что это значило? Я тонул в лязге железа, погружаясь как утопающий; этот тип, бранясь, поднимался по трапу, прыгая через четыре ступеньки сразу. И вдруг, как утопающий, я увидел картину разворачивающуюся передо мной: маленькая фигурка Балу в углу станции: "Отвести тебя к твоему брату? Твой брат такой красивый!" И это Саньясин привёл меня к Балу, и это Мохини привела меня к Саньясину…. Какая цепь событий, какая минутная прихоть или секунда привели меня сюда? И кто привёл меня к Мохини? Прихоть, или ошеломляющая точность? И в каком направлении вращались круги времени – Батха после Мохини, но действительно ли это было после? И не всегда ли это была она, одна и та же, и всё вращалось вокруг крика павлина, из жизни в жизнь, от одного острова к другому. Однажды я ткну пальцем в карту и отправлюсь в Гайану, но Гайана ведёт в Норвегию, в Рангун и Читтагонг, и все карты фальшивы! Приморские дороги проходят двадцать тысяч лье под странными морями и внезапно возникают под носом у бога войны, восседающего на голубом павлине.

Skipsverft

Bergen
Или это была месть "Laurelbank"a?… Есть действия, которые начавшись однажды, завершаются через двадцать лет, когда ты о них уже не думаешь. И возможно, в другой жизни, я начал путешествие, которое подходит к концу только сейчас, на "Aalesund"e с Бьёрном; Батха была одним путешествием, Мохини другим, Саньясин третьим – или всегда одним и тем же, разворачивающимся на невидимых широтах, и когда они придут к завершению и где? Касаешься одной точки, другой, третьей – Мохини и Батха, красный остров, белый остров – след теряется; точка уходит, рисуя невидимую дугу через огненные эпохи, безымянные моря, потерянное время; падает в голубые Тартарары для того, чтобы появиться здесь или там, с другим цветом, другим лицом и руками, и тем не менее, с неким неуловимым сходством - или же это всегда одна и та же история, одни и те же руки похожие на огромную радиолярию, кружащуюся в вечном Гольфстриме?

- Вы полагаете, что разбили своё судно в проливе?

Я непонимающе посмотрел на Бьёрна:

- Не беспокойся, я знаю эту уловку, мы только заправим двигатели.

Всё исчезло.

Я спускался по железным ступенькам. Я шёл с Бьёрном неизвестно куда и это было как сон. Но где был этот сон, на какой стороне? Я спускался в эту тюрьму как лунатик, обременённый памятью, как множество людей во множестве тел, ах! что осталось? Маленькие пузырьки, красные, жёлтые, оранжевые, без какой-либо последовательности, счастливые и тягостные острова, секундные, быстрые взгляды, открывающиеся на внутренние тысячелетия, и эта Жажда позади, светящийся удар руки, которая тянет нас, это всё, что осталось: маленькие, разноцветные секунды, жесты, внезапно взрывающиеся, как удар грома, случайные встречи, подобные зелёному сигналу буя на остове разбитого судна, лежащего на ушедших под воду дорогах; вспышки памяти, подобные неожиданным останкам кораблекрушения в спокойных водах и лица, поднимающиеся вновь, подобно снам-улыбкам, запахи тревоги похожие на знакомую страну, тысячи и тысячи случаев - и все придуманы заранее.

- Это по правому борту.

И упрямая память о сокровище, которое должно быть открыто заново, об истинной жизни, о другом видении – нечто другое, другое; великая Память позади, великая Жажда, которая тянет нас к уже прожитому будущему, к цели от которой мы пришли, прямо туда, прямо туда: к островам и безднам, к страданиям и дням со стремительно летящей золотой птицей – к радости этой великой картины, к взгляду, охватывающему всё. И ты ступаешь на другую тропу.

Я вошёл в этот электрический тоннель, как входишь в прежнюю жизнь. Межпалубная лестница исчезла в куче фосфатов, Бьёрн раскачивался передо мной, его плечи согнулись. Вентилятор смешал запах топлива и запахи готовящейся пищи, неожиданно он остановился перед дверью и утёр рукой бровь. Секунду он стоял спокойно. И я почувствовал то же самое, что чувствовал он: душевное страдание, стыд, ярость, как будто его сердце билось в моём. Затем он резко открыл дверь и встал на пороге, засунув руки в карманы.

Там стоял огромный стол покрытый коричневым молескином. Взрывы смеха, спёртый от табачного дыма воздух, запахи жарящегося жира и пива под потолком. Около десяти человек в майках сидели вокруг стола под висячей лампой. Я погрузился туда, как погружаются в адскую жизнь известную уже тысячи раз, нечто, что открывается в нижней части живота и разлагает всё; и затем, эти маленькие смеющиеся гномы, хохочущие во всё горло. Я почувствовал, что погружаюсь, мечусь под волной. Справа был пустой прилавок с пакетиками чая "Брук Бонд"; мельчайшие объекты взрывались, как будто я терял себя повсюду – жирные полки, чучело чайки, сумрак, как в катакомбах – вылившись внезапно во множество быстрых взглядов фиксировавших всё, вошедших во всё. И Бьёрн – руки в брюки, стоящий на пороге как статуя.

Но это был уже не Бьёрн, это был Принц Бьёрн, стоявший прямо, с высоко поднятой головой, обозревающий свою судьбу сверкающими глазами.… Затем произошло непонятное – он это был или я, мой крик или его:

- Нет!

Он повернулся ко мне, не замечая меня.

Я буду видеть эту секунду всегда, и каждый раз будет один и тот же вопрос. В ту секунду Бьёрн выбирал, его душа выбирала и, однако, он мог бы быть спасён, если бы сказал да и ушёл прочь с "Aalesund"а.

- Нет, не это.

Неожиданно он бросился от двери прочь. Затем, словно задыхаясь, он побежал по коридору к лестнице, ведущей на палубу. Он оттолкнул в сторону двоих проходящих мимо, стукнулся об решетку, перевернул горшок со смолой и бросился вниз по сходням как сумасшедший. Мы прыгнули в первую попавшуюся фелюгу.

У подножия дюн, в сотне метров от нас, посреди пальм прятались развалины дома. Дорога ведущая на юг оканчивалась здесь.

- Это дом Гуруджи.

Но его глаза смотрели дальше, на восток, и я почувствовал в нём нечто странное, что наполнило меня тяжестью, нечто, что я должен буду почувствовать ещё несколько раз и каждый раз с тем же самым недомоганием, похожим на внезапное внедрение какого-то чуждого элемента, нечеловеческого элемента: особая вибрация похожая на вибрацию кошки. И это было очень сильным. Я проследил за его глазами: на краю песков, там, где голубая морская вода терялась в ослепительной лагуне, горел одинокий огонь.

- Здесь хоронят мёртвых.

Он произнёс это со своего рода злобным удовлетворением. Да, он не мог простить мне того, что упустил свой корабль.

- Их сжигают и бросают пепел в море.

В его голосе была маленькая отвратительная ядовитая вибрация. О! Я знаю, он хотел ударить, но меня нельзя было коснуться, я был пойман этим великим белым простором, я чувствовал, будто лежу плашмя и сливаюсь с ним, словно я песчинка на этих дюнах – ощущение было таким сладким, что казалось больше ничего не существовало. О, Бьёрн, разве ты не видишь, что мир сладок, словно полёт белых цапель и молчалив, как источник вечности.

Я закрыл глаза – внутри всё тоже было таким же белым и спокойным.

Всё вымыто добела, никаких следов.

- …

- Итак, твой план завершился успехом, ты доволен, мы теперь пленники острова - ты этого хотел, не так ли?

- Продолжай, говори.

- О! Бьёрн…

- Чего ты хочешь?

- Но я ничего не хочу!

- Ты ничего не хочешь!

Тогда что ты делал всё время в столовой, на судне… толкая меня сзади?

- …

- Это ты сказал нет.

- А! и что дальше… Ты и теперь не перестал быть против - против Гуруджи. Против "Aalesund"a, против Эрика, против всего. Чего ты хочешь? Чтобы я умер?

- Ты страдаешь, Бьёрн.

В его глазах ненависть. Но почему, что он ненавидел в себе?

- И теперь я пойман в ловушку как крыса.

Он тяжело упал на землю. Обхватил руками колени. Казалось, он походил на маску. На маску, которая падает на людей, когда они переходят на сторону тени, ожесточившегося бога – мгновенная одержимость, похожая на смерть. И всегда на заднем плане, эта высокая, гибкая и широкая каденция; основание из сладости в мире, где всё скользит в абсолютную гармонию, совершенный ритм, в котором всё погружено в тотальную любовь без причины, без вопросов – абсолютное Да, открывающее свои широкие глаза пламени и смотрящее, О! какой взгляд!... И каждый раз это было бездной таких интенсивных эмоций, что возможно, это было радостью или болью, это было такой пылающей жизнью, что возможно, это была смерть, которая смотрела с другой стороны – это смотрело, смотрело, говорило да снова и снова, всему: добру, злу, страданию, не-страданию, оно понимало всё, очищало всё, это было верховной правдой, верховным добром; оно просто смотрело и уносило прочь все печали мира в своей белой, похожей на снежные крылья Гармонии.

- Ты не понимаешь? Я не могу больше уйти и не могу больше оставаться.

О! мир - странная фантазия: смотришь на него с одной стороны - всё тёмное и заблокированное, смотришь с другой, и всё становится широким и возможным, как ты пожелаешь. Трагедия в том, что смотришь в неверном направлении…. Трагедии не существует! Но Бьёрн находился в пурпурной тени этой картины и не видел ничего кроме неё.

- Я не могу вернуться назад в прошлое, Нил, но и впереди ничего нет! Всё закрыто со всех сторон.