Сборник научных трудов Выпуск 7 издательство саратовского университета

Посещение Англии перестало ассоциироваться для большинства российских туристов с прогулками по Лондону. Конечно, поездки для изучения какой-либо стороны английской действительности и ранее предполагали посещение других городов, но в указанный период расширяется география «праздных», туристских поездок. Более четкое оформление, в зависимости от цели путешествия, получили направления туристских маршрутов. В качестве объектов туристского интереса выделялись промышленные, торговые, судостроительные, университетские центры, деревенские местности и, наконец, получили определенную известность морские курорты Англии.

Б. Н. Чичерин в изложении-переводе книги Л. Фуше, которая в русском варианте называлась «Промышленность и государство в Англии», отмечал вариативность выбора направления путешествия в зависимости от целей туриста: «Если мы хотим видеть новую промышленность во всей ее чистоте, мы должны перенестись в северо-западную часть Англии. Здесь нам представятся два города,…которые являются чистейшими прототипами промышленного движения – Манчестер и Ливерпуль…»⁷¹.

И. Г. Головин посвятил целый раздел своей книги («Внутренности Англии») описанию направлений внутреннего туризма, где выделил и крупнейшие города (Эдинбург, Ливерпуль), и достопримечательности курортных местечек острова Уайт (морские маневры в Портсмуте, жилище королевы в Осборне, г. Рейд – «милейший городок» Виндзор, который «заткнет за пояс обширностью своих парков всех Потсдамов и Шомбурнов»), а также Оксфорд и Бристоль как «самые древние» английские города⁷².

Итак, во второй половине 50-х гг. XIX в. наметился интерес к побережью Англии. Эти «морские купания» не могли, конечно, составить конкуренцию известным и популярным в русском обществе курортам Швейцарии, Германии, Италии и Франции, но свидетельства современников говорят о существовании английской альтернативы. По запискам, дневниковым записям и письмам можно обозначить круг поклонников английского «seaside».

Трудно указать время освоения этой курортной местности русскими туристами. Одни из ранних упоминаний «морских купаний» как приятного летнего времяпровождения, встречаются у А. И. Герцена, что, наверное, вполне логически объясняется – он предпочитал неизвестные русским туристам морские курорты, приняв английский образ жизни, он и отдыхал, как «настоящий» англичанин – конец лета и начало осени проводил на побережье. Уже в августе 1853 г. Герцен в письме к М. К. Рейхель писал о предстоящей поездке детей в Мейзенбург, в Бродстэрс – место впадения Темзы в море⁷³. Выбор места отдыха был связан, наверное, с незнанием еще Герценом английских курортов. Но уже со следующего, 1854 г. Герцен почти каждый сезон проводил в курортном местечке на юге Англии – в Венторе на о. Уайте. В 1854 г. в сентябрьском письме к Рейхель Герцен сообщал, что в Венторе после «бури, дождя и стужи» – «погода июньская», и он купался «напропалую в море»⁷⁴.

В то же время открытие Герценом английского способа «проводить сезон» отражает и рост популярности «морских купаний» у наших соотечественников вообще. В июле 1858 г. Герцен советовал М. Ф. Корш: «Как можно ехать в Duen, когда есть такой рай земной, как IsleofWhight. Туда я забросил Ботку (вероятнее всего В. П. Боткина – Т. У.)–так не нахвалится. Тут даже выбора серьезного нет»⁷⁵.

Уже через год по большей части праздное внимание туристов из России вызывало совершенно другое отношение к курорту. Если в письме к М. К. Рейхель лишь весьма сдержанно сообщалось, что «Isle of Wight… начинает ужасать неистовым множеством русских… может, я поеду на другое место к морю»⁷⁶, то в письме к И. С. Тургеневу даже набросаны контуры южного берега Великобритании и северной части острова Уайта и между Портамутом и Саутчемптоном поставлены крестики. А в следующем письме Тургеневу сообщается о выбранном месте отдыха и дается совет поселиться там же: «Я разбиваю свою палатку, т.е. купальную, в Bournemouth; это от Вентора, от Needles и от всего Белого острова через маленький проливец. Но, спрашиваешь ты меня, зачем не Ventor? Но, отвечаю я тебе, там из Жмуди целое население руссов и покоя не дадут ни на минуту. Если тебе не все равно, купайся в Бунмусе (как произносят здесь). Я тебе рад»⁷⁷. В следующем, 1860 г. Герцен также предпочел Борнемут⁷⁸. Из его писем известно, что в тот год в Венторе отдыхали В. П. Боткин и П. В. Анненков⁷⁹. Там находились поэт А. К. Толстой, искусствовед А. Ф. Фрикен, бывший цензор Н. Ф. Крузе, Н. А. Мордвинов, братья Н. Я. и М. Я. Ростовцевы, В. И. Касаткин, Н. Н. Боборыкин, С. Н. Корсаков, А. А. Слепцов⁸⁰.

П. В. Анненков писал Тургеневу об «эпохе морских купаний»: «Прелестный чистый домик у самого купания на море. Мы нашли целую колонию русских на о. Уайте…»⁸¹.

Комфортная атмосфера отдыха подтверждается и письмами Тургенева. В августе 1860 г. он сообщал Н. Я. Макарову: «…со вчерашнего дня я поселился на о. Уайте: у меня премилая квартира и остров прелестный… русских здесь никого, кроме милейшего Ростовцева и Крузе – просто рай воочию свершается»⁸². В тот же день им было написано и письмо М. А. Маркович, где с более живописными подробностями описано это курортное местечко: «Погода, как нарочно, чудная – и что за прелесть этот остров – этого пересказать нельзя! Деревья, цветы, скалы, запах свежего сена и моря – словом – роскошь!»⁸³. Далее повторялась информация про «милейшего» Ростовцева и Крузе, а также говорилось, что Герцен в этом году остался в Борнемусе, звал и его, но Тургенев «побоялся его шума», и хотелось быть «сам большим»⁸⁴.

В том же 1860 г. вышла в «Русском вестнике» статья В. П. Боткина «Две недели в Лондоне», в которой также говорилось о выборе именно о. Уайта в качестве популярного места отдыха: «Между тем наступил уже август… всякий, кто мог, уезжал из Лондона, кто в деревни, кто на берега моря; наступила пора seaside, морской стороны, и мне уже пора было на о. Уайт, купаться в море, что было целью отъезда моего за границу»⁸⁵.

Из воспоминаний В. С. Акимова известно, что о. Уайт был популярен не только в литературных и окололитературных кругах российской общественности. Бывший офицер с теплотой писал: «…с особенным удовольствием я вспоминаю о seaside и именно Рамсгете, где я гостил у князей Львовых, проводивших там купальный сезон»⁸⁶. А. И. Кошелев вспоминал об отдыхе с семьей в Остенде после посещения выставки 1862 г.: «Из Лондона я отправился в Остенде где нашел все свое семейство, и прожил там три недели, купавшись в море и пользовавшись морским воздухом»⁸⁷. Из отрывка видно, что Остенд был уже известен как курорт, а о самих «купаниях» говорилось как о рядовом событии, возможно, не раз имевшем место в заграничных поездках автора.

Ну и, наконец, брат Александра II, великий князь Константин Николаевич наезжал в Каус на морские купания. Об этом свидетельствуют дневниковые записи великого князя, проходившего с семьей курс лечения водами в окрестностях Лондона: «15 сентября 1861. В первый раз ездили купаться в Каус. Было только 12 в воде, но, несмотря на то, очень приятно, и жинка была очень довольна»; «6 сентября 1861. Опять прелестная погода и чудесное купание...»⁸⁸. Это подтверждают и письма А. В. Головнина к Д. А. Милютину: «Шестинедельная поездка в. кн. в Англию была очень удачна. Морские купания пошли ему на пользу, так же тихий и спокойный образ жизни. На о. Уайте он дважды обедал у Королевы и был принят самым любезным образом…»⁸⁹.

Свидетельство развития о. Уайта как курорта можно встретить в письме Герцена к сыну Александру. Герцен восклицал, правда, с некоторым недовольством, связанным с дороговизной и нечистоплотностью отношений с туристами, которые присущи всем курортным местечкам: «В Соутамптоне мне сказали ехать на Cowes и надули, из Рейда ближе. Теперь я пурпарле о цене, сдерут вдвое, если же ждать железную дорогу (каково развился Wight), то потеряешь 6 часов»⁹⁰.

По запискам, оставленным путешественниками, побывавшими в Англии, видно, что расширялись и социальный состав туристов, и география мест отдыха, что подтверждает возросший интерес российских путешественников к этой стране. Новые условия жизни в России определили новые стандарты восприятия Англии и англичан. Лондон перестал быть для большинства туристов единственным городом, где они бывали. Стал появляться интерес к «туристской» Англии, а «морские купания» на английском побережье были известны даже императорской семье.

А. Н. Галямичев
ОЧЕРК В. А. ГИЛЯРОВСКОГО «ШИПКА» КАК ИСТОЧНИК

ПО ИСТОРИИ РУССКОГО ТУРИЗМА И ЕГО ЗНАЧЕНИЕ СЕГОДНЯ
Задача настоящей статьи–обратить внимание на литературный памятник, не только проливающий яркий свет на историю русского туризма в начале ХХ в., но и содержащий достойную, на наш взгляд, внимания информацию для современного туристского бизнеса.

Речь идёт об очерке знаменитого русского писателя и журналиста В. А. Гиляровского (1853–1935), чьё имя ещё при жизни было овеяно ореолом легенд и увенчано славой «короля репортёров». Очерк, написанный в 1934 г., представляет собой воспоминания о поездке автора в Болгарию в 1902 г., когда состоялись торжества в связи с 25-летием Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., положившей конец полутысячелетнему периоду турецкого ига.

Кульминацией этих торжеств стала историческая реконструкция двух главных сражений войны. Во-первых, 16 сентября был воспроизведён знаменитый бой 11 августа 1877 г., когда была остановлена отчаянная попытка турок сбросить русские войска с Шипкинского перевала – ключевой в стратегическом отношении точки Болгарии⁹¹. Через перевал проходит самый удобный путь, связывающий север и юг страны, разделяемой на две части Балканским хребтом. Этот бой позволил русским войскам удержать захваченный в начальный период войны Шипкинский перевал, не допустить прорыва турецких войск и продолжить действия в Северной Болгарии (в особенности – под осаждённой крепостью Плевна) в относительно благоприятных условиях.

17 сентября состоялась реконструкция боя 28 декабря 1877 г., когда перешедший через Балканы отряд генерала М. Д. Скобелева разгромил турецкие войска в районе Шейново, что открыло русской армии прямую дорогу на Константинополь и окончательно решило исход войны⁹².

«Король репортёров» мастерски передаёт неповторимую атмосферу тех дней, когда благодарный болгарский народ с восторгом встречал гостей из славянских земель, и прежде всего своих освободителей – посланцев России, среди которых преобладали непосредственные участники памятных событий – ветераны Русско-турецкой войны, прославившиеся на полях её важнейших сражений.

Вместе с тем очерк В. А. Гиляровского всем своим содержанием направлен не в прошлое, а в будущее. Само по себе появление его в 1934 г. не было случайностью. Видится его непосредственная связь с произошедшим в этом году решительным поворотом к здравому смыслу в отношении к историческому наследию в нашей стране. После полутора десятилетий забвения национальных традиций, когда изучение истории было исключено из содержания школьного образования и выросло целое поколение людей, лишённых исторической памяти, после Постановления ЦК ВКП (б) и Совета Народных Комиссаров СССР от 16 мая 1934 г. «Об изучении гражданской истории в школах СССР», история была восстановлена в правах обязательного предмета в средней школе. Вслед за этим началась работа по созданию школьных учебников, в которых бы история России излагалась с возможно бо́льшей полнотой. Авторы учебников и вернувшихся к русскому читателю научно-популярных работ должны были вернуть в историческую память нашего народа наиболее яркие, героические страницы прошлого, к числу которых принадлежит и Русско-турецкая война 1877–1878 гг.

Талантливое перо В. А. Гиляровского блестяще справилось с этой задачей. В небольшом по объёму произведении ему удалось создать яркий, эмоционально насыщенный образ событий, свидетелем которых ему довелось быть самому. Увлечённый рассказом «дяди Гиляя» читатель, становясь почти очевидцем событий, невольно проникается желанием повторить путь рассказчика, чтобы пережить неповторимое чувство прикосновения к истории и великому подвигу русского солдата.

Следует отметить мастерство В. А. Гиляровского в описании неповторимой природы Болгарии – неспокойного Чёрного моря, через которое шёл путь русских участников юбилейных торжеств, величественной красоты Балканских гор, таинственный облик которых придавал воспоминаниям участников войны особую глубину. Неповторимы зарисовки городов Болгарии, особенно столицы Второго Болгарского царства Тырнова – хранителя памяти о независимой средневековой Болгарии, занимавшей видное место в духовном развитии тогдашней Европы: «Через некоторое время я в Тырнове, где поразила в нижней части города древняя церковь. Удивительное здание! Где-то внизу, под скалами, вся в зелени садов, помещается церковка, существующая несколько сот лет, как-то осевшая в землю. Внутренность – тёмная: стены все в древних фресках; высокие колонны, тяжёлые своды – всё в древневизантийском стиле. В окнах – грубые железные решётки, напоминающие грозное и нетерпимое турецкое владычество. Но уцелела церковка от турецкого фанатизма. Только на одно плакался мне старый болгарин, тырновский абориген, – плакался на то, что пропала драгоценная священная библиотека, хранившаяся сотни веков под алтарём и пополнявшаяся постоянно. Библиотеку эту в половине прошлого столетия какой-то владыка из Константинополя разыскал. Приказал вынести до последнего листа всю и всю её сжёг.

Оригинально снизу Тырново, амфитеатром прилепленное к высокой горе. Именно – прилепленное! Оно напоминает пчелиный улей в разрезе: дом над домом! Всё это близко сплочено, связано меж собой. Улицы узкие – едва разъехаться: до того слеплено»⁹³.

Талант художника слова позволяет В. А. Гиляровскому несколькими штрихами показать всю глубину трагизма судьбы болгарского народа, истекавшего кровью от бесчинств башибузуков⁹⁴, но не имевшего возможности собственными силами, несмотря на беспримерный героизм и самоотверженность борцов против ига, освободиться от страшного гнёта. Вчитаемся в строки, посвящённые болгарским дружинникам, разделившим с русскими солдатами славу героев Шипки: «Все они помнят турецкое иго, зверства башибузуков, разорённые сёла свои, похищенных жён и дочерей, поруганную святыню…

Это люди, у которых была разбита жизнь, отнято всё дорогое, близкое сердцу…

И этот гнёт создал освобождение. И брал тогда каждый из них нож, привязывал на крест кусочек земли из-под развалин своего дома и шёл в горы с одной целью: мстить за своих погибших, добывать свободу живущим!»⁹⁵.

Вместе с тем писатель, отталкиваясь от собственных воспоминаний и впечатлений, рисует яркую картину подвига русских воинов-освободителей, покрывших себя неувядаемой славой в горах Болгарии. Овеянными ореолом таинственности предстают памятные места русской славы, сами названия которых вышли словно из древнерусских богатырских былин: Орлиное гнездо, Стальная батарея, Воронье гнездо.

Величественны описания памятников и памятных мест русского оружия. Приведём одно из них: «Там, вверху, грозные скалы Орлиного гнезда, нависшие над дорогой, обрывисто сбегающей с упитанной кровью горы св. Николая на Долину Роз. Внизу эта дорога заканчивается каменной площадкой, на которой и сооружён храм – памятник, воздвигнутый на костях героев, павших за свободу соплеменников.

Яркое, блестящее, с золотыми главами здание храма оживляет серые скалы – кладбище героев, переносит мысли очевидца к грозному времени войны, к томительным годинам рабства и турецких зверств над соплеменниками, и солнечный луч, играющий в золотых главах, успокаивает сердце, говорит о счастливом будущем страны»⁹⁶.

В заключительных строках очерка проводится мысль о том, что война 1877–1878 гг. является одной из самых ярких страниц в истории России и русско-болгарских отношений: «Торжественна и задушевна была встреча русским гостям в Болгарии.

Проезжая Болгарию, я видел всюду задушевные встречи, я вглядывался в самые мелочи общего, захватывающего восторга народного.

И особенно радовались нам мужчины и женщины пожилые, которым памятен турецкий гнёт и неистовства башибузуков.

Сколько искренних слёз блестело на их старых лицах! Они помнят прошлые ужасы и смотрят на русских гостей, как на людей, беззаветно проливающих свою кровь за их свободу. Как только они ни выражали своего восторга!

Дети вторили им.

Молодёжь с любопытством смотрела на невиданное зрелище, на невиданных ими людей, на которых им указывали как на героев, дравшихся за свободу Болгарии…

Не будь этих празднеств – умерли бы старики, и забыла бы молодёжь, и не знали бы дети, как досталась им свобода их родины»⁹⁷.

Почему нам показалось важным вспомнить об очерке В. А. Гиляровского именно сегодня? С одной стороны, следует отметить, что для своего времени он оказался настолько смелым, что это помешало ему найти быструю и прямую дорогу к читателю. Предубеждение против всего связанного с «царизмом и царской армией» оказалось тогда сильнее доводов восстановления исторической справедливости. Очерк В. А. Гиляровского был впервые опубликован только в 1959 г. на родине писателя, в Вологде. До сих пор история этой войны не заняла, на наш взгляд, подобающего места на страницах школьных учебников, как остаётся не восстановленным ставший жертвой постреволюционного вандализма памятник любимцу русской армии генералу М. Д. Скобелеву, которому посвящены многие страницы очерка.

С другой стороны, при размышлении о перспективах развития нашего туристского бизнеса представляется, что они связаны с укреплением черт национальной самобытности, в том числе и в турах за пределами России. Одним из самых ярких маршрутов, в котором в единое гармоническое целое сливаются познавательные, воспитательные и рекреационные задачи туризма, мог бы стать маршрут по пути «короля репортёров»⁹⁸. Уникальная по своей насыщенности природными и историческими достопримечательностями земля Болгарии обещает множество ярких впечатлений и открытий. Вчитаемся в строки очерка В. А. Гиляровского: «Долина Роз, через которую шёл наш путь, была одета лёгким туманом, ущелья гор заволокло облаками. Одна освящённая вчера церковь памятник горела яркими главами у подножия Балкан.

Какая прелесть, какой необъятный простор эта Долина Роз, ограниченная с севера Большими, а с юга Малыми Балканами. Гладкая, ровная. Вся местность заставляет думать, что это было когда–то дно моря. Вдоль долины, ближе к северу, совершенно правильной линией тянется ряд громадных курганов, напоминающих наши южнорусские скифские могилы, только эти несравненно больше. Говорят, что они существовали ещё до римского владычества, но здесь никогда и никто ещё не раскапывал их. Самый большой курган, вправо от нашей дороги, знаменит тем, что на нём выкинул белое знамя и сдался Скобелеву Вессель-паша 28 декабря 1877 года»⁹⁹.

Очерк В. А. Гиляровского может при этом выступить как превосходный путеводитель, а сам маршрут, помимо своей увлекательности, может служить делу укрепления добрососедских отношений между народами России и Болгарии.

Сущностью переживаемого кризиса являлся кризис идеи «новой русской школы» как таковой. Проявления же кризиса могли быть самыми разными. Это и противопоставление русской музыки европейским образцам с предпочтением последних, и разного рода попытки противостояния, подражательные явления, а также уход в себя, депрессия и пр. Это и состояние неопределенности целей и идеалов, стремление следовать «успешным» примерам, будь они взяты из европейского (Р. Вагнер) или российского (П. И. Чайковский) опыта. В таких условиях на рубеже 80–90-х гг. XIX в. с особенной остротой встает вопрос о противостоянии двух ветвей русской музыкальной школы: петербургской и московской.

Под «петербургской школой» сами «беляевцы» в основном подразумевали собственное направление. Не все современники согласились бы с этим, но в сложившейся исторической перспективе отчетливо видно, что именно Н. А Римский-Корсаков и его ученики с 80-х гг. XIX в. занимали ведущее положение в Санкт-Петербургской консерватории (ныне заслуженно носящей его имя). Сам Римский-Корсаков был крупнейшим петербургским композитором и вел широкую общественную деятельность. «Общение многих учеников с учителем, – писал М. К. Михайлов, – выходило за пределы класса. Римский-Корсаков приобщал их к музыкальной жизни, вводил в передовые музыкальные круги. <…> У ряда бывших учеников связь с любимым учителем, поддерживаемая нередко многолетней перепиской, сохранялась и после окончания консерватории»¹⁰⁰.

Понятие же «московская школа» тесно связано с именем П. И. Чайковского, а позднее – с деятельностью выпускников Московской консерватории¹⁰¹. Окончив в 1865 г. Петербургскую консерваторию по классу сочинения у А. Г. Рубинштейна, П. И. Чайковский со следующего года стал профессором только что созданной Московской консерватории и близким другом ее директора Н. Г. Рубинштейна. С 1885 г. он являлся также директором Московского отделения Русского музыкального общества. П. И. Чайковский вел большую общественную работу в Москве, был хорошо знаком с крупнейшими представителями московской художественной интеллигенции. Другим представителем «московской школы», прославившимся, в основном, своей критической деятельностью, был Г. А. Ларош, профессор Московской консерватории, ученик и поклонник творчества А. Г. Рубинштейна, близкий друг П. И. Чайковского. По мнению В. В. Стасова, в Москве сложился особенный «культ» Чайковского, все его сочинения пользовались в Москве признанием «окончательно без всякого разбора в степенях», Москва считала его «своим» автором и дарила «особенной благосклонностью»¹⁰².

В 1894 г., уже после кончины П. И. Чайковского, В. В. Стасов, отвечая на вопросы Н. Ф. Финдейзена, как бы подвел итоги взаимоотношений этого композитора и «новой русской школы». В 60-е гг. Балакирев, «а значит вся его школа и партия», терпеть не могли сочинений Чайковского, глумились над ними и ругали его¹⁰³. В 70-е гг. эта ситуация изменилась и Чайковский сблизился с Балакиревым и Римским-Корсаковым. Однако позднее «разлад» восстановился. В целом же «Чайковский никогда не был под влиянием «новой музыкальной русской школы». Да и вообще он ничего национального и русского не любил и не понимал»¹⁰⁴.

Существует распространенное мнение, что В. В. Стасов «недооценивал», «недопонимал» или «ошибался» по поводу творчества Чайковского. Такая трактовка событий выглядит достаточно поверхностной. Внимательное чтение работ «великого поборника реализма» убеждает в том, что его позиция относительно Чайковского и его творчества была глубоко продуманной и основывалась на незыблемом убеждении, пронесенном через десятилетия. Чтобы доказать это, достаточно обратиться к его крупнейшим «хрестоматийным» сочинениям. Так, в работе «Двадцать пять лет русского искусства», появившейся впервые на страницах «Вестника Европы» в конце 1882 – начале 1883 г., Стасов писал о Чайковском: «Талант его был очень силен, но на него оказало неблагоприятное влияние консерваторское воспитание. Во вкусах его царствовали слишком великий эклектизм и неразборчивость… Национальный элемент не всегда удается Чайковскому…»¹⁰⁵. Далее Стасов уподоблял творчество Чайковского творчеству А. Г. Рубинштейна, хотя и находил первого «без всякого сравнения талантливее»¹⁰⁶. Таким образом, Стасов высоко оценивал дарование Чайковского (и многие его произведения), но «недостаток национальности» служил для него камнем преткновения.

В своей итоговой монографии «Искусство XIX века», появившейся в печати спустя почти 20 лет (когда Чайковского уже давно не было в живых), Стасов высказывал точь-в-точь те же взгляды, что и многими годами ранее. «…Чайковский, хотя и искренний патриот и пламенный обожатель всего русского, но в музыкальной своей натуре вовсе не носил элемента национального и был от головы до ног космополит и эклектик»¹⁰⁷. Далее Стасов цитировал отрывки из переписки Чайковского с Н. Ф. фон Мекк, в которых композитор признавался в горячей любви ко всему «русскому». Однако даже такое свидетельство неутомимый критик обращал в свою пользу: «Нельзя не верить, – писал он, – искренности такого правдивого и прямого человека, как Чайковский, но он как-то невольно сам себя обманывал насчет своих беспредельных симпатий ко всему русскому. <…> Навряд ли кто признает его композитором по преимуществу “русским”, когда “русское” появляется в его сочинениях так мало и так редко»¹⁰⁸.

Данная позиция, с другой стороны, не была исключительным заблуждением одного упорного в своих убеждениях старика Стасова. К подобной оценке были склонны и другие критики «беляевского» направления. Так, например, молодой В. Г. Каратыгин, получивший музыкальное образование на средства мецената и являвшийся непременным участником «беляевских пятниц», писал о Чайковском: «…композитор, обладавший дарованием огромным, но довольно односторонним, мало выходившим из границ соответствия одному лишь определенному моменту в развитии русского общекультурного, а параллельно и художественно-психологического миросозерцания, именно, серому и хмурому безвременью 80-х годов.<…> Мало склонный к русскому стилю, кое в чем обнаруживающий родственные связи с французскими оперными композиторами, субъективный лирик, умевший подчас развивать большую силу лирико-драматического пафоса, Чайковский казался чужим среди задававшей тон тогдашней музыкальной жизни эпиков и трагиков национально-радикального лагеря «новой русской школы»¹⁰⁹.

Такая позиция, неоднократно высказываемая в лагере «новой русской школы», совершенно не устраивала Чайковского. В ноябре 1892 г. в интервью корреспонденту журнала «Петербургская жизнь» он жаловался: «По общераспространенному в русской музыкальной публике представлению, я отнесен к партии, враждебной тому из живых русских композиторов, которого я люблю и ценю выше всех других, – Н. А. Римскому-Корсакову. Он составляет лучшее украшение “новой русской школы” я же отнесен к старой, ретроградной. Но почему? <…> Тут есть странное недоразумение, которое принесло и продолжает приносить печальные последствия. Оно смущает правильное понимание публикой совершающихся в области русской музыки явлений, порождает совершенно бесцельную вражду в такой сфере, где, казалось бы, должна царить ничем не смущаемая гармония…»¹¹⁰ Анализируя сложившееся положение дел, Чайковский сформулировал идею о том, что так называемая борьба «партий» является фантомом, сознательно вызванным и укрепляемым во мнении публики некоторыми злонамеренными критиками. Критики эти «в похвальном, если хотите, стремлении возвеличивать горячо любимых друзей заходили слишком далеко, впадали в преувеличения, предавались слишком резкому издевательству над всяким деятелем или явлением, для кружка чуждым и несимпатичным»¹¹¹. Нетрудно было заметить, что сделанное Чайковским описание весьма подходило для В. В. Стасова.

Но если П. И. Чайковский по большей части стремился не вступать в прямую полемику с «петербуржцами», то близкий к нему критик Г. А. Ларош неоднократно поднимал знамя борьбы. В одной из своих работ, написанных по частному поводу, Г. А. Ларош дал развернутую характеристику «новой русской школы», важнейшими представителями которой были к тому времени «беляевцы». «Та школа, к которой они принадлежат, – писал он, – хотя и составляет специальность из специальностей¹¹², обладает собственным концертным учреждением, как “министерством борьбы”, в котором не допускается ничего, кроме протеста, в котором признается только искусство боевое. Я очень люблю¹¹³ “русские концерты”, которыми управляет один из симпатичнейших русских артистов, ученейший из музыкантов Могучей кучки – Н. А. Римский-Корсаков. Я люблю их за строгую однородность направления, за национальный (хотя и односторонне национальный) пошиб многих из пьес, <…> за нравственное мужество и стойкость убеждения, проявляемые как дирижером концертов, так и их предпринимателем М. П. Беляевым в упорной пропаганде музыки, прививающейся туго, принимаемой с недоверием, осыпаемой газетной бранью и после тридцатилетних усилий все еще малоизвестной вне Петербурга»¹¹⁴. В свою очередь В. В. Стасов, не оставаясь в долгу, характеризовал Лароша как «консерваториста в квадрате и в кубе», как «пример такого консерваторства, перед которым должны спасовать и стушеваться все остальные консерваторства»¹¹⁵. Неоднократно Стасов намекал на местечковость ларошевской критики, выросшей из «Газетного переулка» и сделавшей своим оружием «фальшь», «ложь» и «гадости» вослед своим «достоуважаемым учителям из “Русского вестника” и “Московских ведомостей”»¹¹⁶.

В начале 90-х гг. XIX в. Чайковский был самым популярным и прославленным русским композитором. Его концерты с успехом проходили за границей. Иностранная печать с благоволением выделяла Чайковского из ряда других русских композиторов, в том числе (и в особенности) относившихся к «новой русской школе». В то время как Римский-Корсаков не без горечи ощущал свое зависимое положение в Придворной певческой капелле от непосредственного начальника М. А. Балакирева, а в консерватории от ее директора А. Г. Рубинштейна, Чайковский был независимым и материально обеспеченным художником. Биограф Чайковского А. Познанский замечал в ироническом контексте, что если допустить распространение самых неправдоподобных сплетен и слухов, то можно было бы вообразить, к примеру, такую фантазию, что Чайковский был отравлен Римским-Корсаковым из зависти, как Моцарт был якобы отравлен Сальери¹¹⁷. Показательным является то, что даже в сфере абсолютно неправдоподобных ситуаций нельзя было бы представить это положение наоборот. «После триумфального турне в Америке и получения почетного доктората в Кембридже Чайковский, по словам А. Познанского, – мировая знаменитость. В России его музыка обожаема всеми слоями населения – от двора до простого народа. <…> У него были крепкие и могущественные связи при дворе, где многие были к нему весьма благосклонны, начиная с императора Александра III. …Акт дарования пожизненной пенсии (3 тысячи рублей серебром) в 1888 г. имеет решающее значение…, официальное финансирование налагало на получателей его личный отпечаток монаршего расположения…»¹¹⁸.

Еще один биограф Чайковского Н. Берберова полагала, что к этому времени Чайковский «вырос» из Москвы, «как вырастают из старого платья. Зато к Петербургу он вернулся душой – Петербург был уже не тем, что прежде: Направник¹¹⁹ и вся дирекция¹²⁰ выказывали ему всяческое уважение, он был принят там как первый в России композитор… И Петербург его любил теперь»¹²¹. Но в то время как Римский-Корсаков абсолютно недвусмысленно очерчивал свою партийную позицию, суперзадачей Чайковского было показать петербургским композиторам, что он стоит вне и над всякой партийной борьбой. Еще в 1888 г. он писал: «В субботу я участвовал в Русском симфоническом концерте. Очень рад, что мне пришлось публично доказать, что я вне всяких партий и что я считаю для себя лестным быть там, где главным действующим лицом Римский-Корсаков»¹²².

То, что казалось столь очевидным Чайковскому, воспринималось с совершенно противоположной точки зрения, например, В. В. Стасовым. Доказательством этому служит «дипломатический маневр», предпринятый им на собрании Беляевского кружка в день именин М. П. Беляева 23 ноября 1890 г. Этот инцидент совершенно случайно был зафиксирован письменно, потому что, по собственному признанию В. В. Стасова, он «не успел» устно рассказать о нем брату¹²³. Поэтому следует считать весьма вероятным, что подобные столкновения и «дипломатические маневры» не были единичным явления, а возникали достаточно регулярно.

В одну из «беляевских пятниц», проводившуюся торжественно в связи с именинами хозяина, в дом М. П. Беляева был приглашен П. И. Чайковский. Как почетному гостю ему было выделено особенно престижное место «по левую руку хозяина». В силу этого, по словам Стасова, «вся его компания нынешняя (Глазун¹²⁴, Лядов, Блуменфельд и т.д.) явно ждала, что первый тост будет за него. Мне ужасно этого не хотелось, и так как меня посадили для обеда по правую руку Беляева [Римский-Корсаков по причине болезни малолетнего сына отсутствовал – Д. Л.], то я ему шепотом и сказал: “Митрофан Петрович, Вы знаете, я в Ваши дела никогда не мешаюсь, да и Вы тоже это терпеть не можете, а все-таки скажу Вам, что не надо будет пить первым тост Чайковского...» – «Конечно, конечно, – перебил Митрофан, – я и собирался Вас...” – “Нет, нет, этого никак не следует, – возразил я, – а Вы вот что сделайте: прежде всего, провозглашайте здоровье Римлянина, как отсутствующего, и притом, как настоящего нынче главы школы...”

“Правда, правда, – сказал Беляев, – чудесно, именно так надо...”, – и через секунду так и сделал. Потом был тост за меня, потом за “молодых композиторов”… и тогда только Беляйкин¹²⁵ произнес тост за Чайковского (в таком, дескать, смысле это было сделано – но не сказано – что те все свои, а теперь, мол, здоровье чужого, хотя и дружественного). Но тут компания Чайковского сделала такой гвалт, хлопанье в ладоши, топотню ногами, которая далеко была громче и шумнее аплодированья и “ура” в честь Римского-Корсакова, нашего настоящего национального [выделено автором письма]. Мне и Беляеву это было точно 1 000 булавок в бок»¹²⁶.

Позднее, около 9 часов вечера, так как у Беляева появился и сам Римский-Корсаков, «его маленькому сыну стало вдруг лучше». «Его уже никто не ждал, и это было так приятно всем, что разом все сделали громадную демонстрацию, хлопали и шумели добрых ¼ часа… Чайковский играл в то время в карты и даже не вышел. <…> Все это не мелочи и не пустяки, а проявление разных нынешних течений и страстей», – делал вывод В. В. Стасов¹²⁷.

Конечно, Стасов и Римский-Корсаков могли опасаться, что Чайковский займет доминирующее положение в Беляевском кружке в силу своей популярности у молодежи. В изменении окружения Глазунова (и Лядова) Римский-Корсаков усматривал не просто новые дружеские предпочтения, но и перемену ориентиров, измену делу «новой русской школы». «Чайковский говорил мне, что намерен… покинуть Москву и перенести центр своего тяготения в Петербург с будущего сезона. Это факт весьма знаменательный. Раз он изберет для минут своей оседлой жизни Петербург, то около него, ясно, образуется кружок, в который войдут Лядов и Глазунов, а за ними и многие другие… Ну вот и потонет наша молодежь и отчасти не молодежь (напр[имер], Лядов) в море эклектизма, который ее обезличит»¹²⁸.

В свете сказанного представляется совершенно понятным, что Римский-Корсаков с особой, почти апокалиптической тревогой наблюдал рост популярности личности и творчества Чайковского среди товарищей по Беляевскому кружку. Фигура Чайковского была в его глазах олицетворением «эклектизма» – уничтожающей и губительной, по его мнению, тенденции для идеи «новой русской школы». «Нельзя не отметить… проявившуюся с этих пор в кружке наклонность к итальянско-французской музыке времени париков и фижм, занесенную Чайковским…», – писал он¹²⁹. Огромная сила обаяния Чайковского увлекала молодых композиторов на путь, который Римский-Корсаков считал тупиковым и неприемлемым, по крайней мере для себя. В этом противостоянии с Чайковским он не находил для молодежи нужных, решающих аргументов. Поэтому так фаталистично звучат слова афоризма, в котором он суммировал все происходившее на его глазах: «Новое время – новые птицы, новые птицы – новые песни»¹³⁰. Однако даже в этом случае сказав «новое», Римский-Корсаков спешил оговориться, что не имеет ввидуконцепт «новизны», характеризовавший «новую русскую школу». «Но птицы не все у нас новые, – писал он С. Н. Кругликову, – а поют песни хуже старых. Это скверно!»¹³¹.

По мнению Римского-Корсакова, важным проявлением кризиса «новой русской школы» было обращение ведущих ее представителей «в сторону Чайковского». «Начиная с этого времени [начала 90-х гг. XIX в. – Д. Л.], – писал он, – замечается в беляевском кружке значительное охлаждение и даже немного враждебное отношение к памяти “могучей кучки” балакиревского периода. Обожание Чайковского и склонность к эклектизму, напротив, все более растут»¹³². Налицо в словах Римского-Корсакова уже показанное выше противопоставление, составленное по принципу бинарных оппозиций: «Могучая кучка» («новая русская школа») – Чайковский; «направление (память) “Могучей кучки” – «эклектизм». Это еще одно обозначение рассмотренного ранее противостояния в рамках мифологемы «национальное» – «не-национальное». В данном случае оно обнаруживает себя в противопоставлении «петербургской» и «московской» школ.

Вот как проявляется оно в дискурсе работ Н. Д. Кашкина, одного из критиков, принадлежавших к «московской школе». «Мы избегаем выражения “молодая русская школа” [синоним “новой русской школы” – Д. Л.], употребительного в петербургской прессе, потому что находим его лишенным смысла <…> старой русской школы нет и все оттенки направлений в русской музыке – ровесники между собою…»¹³³. Введение наименований «петербургская» и «московская» школа, таким образом, является следствием нежелания принять концепты «новая» и «русская» в самоназвании «новой русской школы». Очевидно, что при согласии с таким названием потенциальный оппонент ослабляет свою позицию, как бы априори выступая от имени «не-новой» и «не-русской» школы.

Наконец, географическое противостояние «школ» не ограничивалось только идеологической стороной. В деле музыкального меценатства, которое было развито М. П. Беляевым в Петербурге, как минимум, по четырем направлениям– организация концертов, издание печатных произведений, выдача премий и личная поддержка, – московским композиторам было гораздо труднее получить доступ к данным ресурсам, чем петербургским. Исключение составил только А. Н. Скрябин, сразу достигший личной опеки и самого заботливого внимания со стороны М. П. Беляева. Однако это исключение, скорее, подтверждало правило. Два случая, которые будут рассмотрены ниже, являются характерными примерами на этот счет.

Первый – это отношение к «беляевскому делу» молодого С. В. Рахманинова, точнее, история о том, как эти отношения не сложились. Кажется удивительным, что М. П. Беляев, не пропускавший даже второстепенных имен в среде молодых петербургских композиторов, совершенно обошел своим вниманием гениального С. В. Рахманинова. Еще более любопытно то, что попытка установить отношения была предпринята, но не увенчалась успехом. Н. А. Римский-Корсаков немногословно писал в «Летописи»: «Другая московская звезда¹³⁴ С. В. Рахманинов, хотя сочинения его и исполнялись в Русских симфонических концертах, остался в стороне, издаваясь у Гутхейля»¹³⁵. «Остался в стороне», – это, наверное, самая слабая и безэмоциональная оценка, которая могла быть дана происшедшему.

М. П. Беляев узнал о подающем надежды молодом композиторе через посредство С. И. Танеева, рекомендовавшего ему С. В. Рахманинова. Будучи в Москве осенью 1896 г., А. К. Глазунов слушал на квартире С. И. Танеева музыку его Первой симфонии. Хороший отзыв А. К. Глазунова о некоторых частях симфонии привел М. П. Беляева к мысли включить это произведение в программу Русских симфонических концертов. Однако в своих письмах М. П. Беляев неоднократно подчеркивал не вполне положительное отношение, сформировавшееся относительно музыки Рахманинова у ведущих представителей его кружка. Так, 16 октября 1896 г. он писал о необходимости приведения симфонии «в надлежащий вид», так как вторая и третья части были далеко не удовлетворительны¹³⁶. 6 ноября 1896 г. он еще раз напоминал С. И. Танееву, что «здешние музыканты ценят его [Рахманинова] технику, но замечают резкость в гармонии и бедность тем», молодому композитору необходимо «критически отнестись к своим недостаткам»¹³⁷.

В личном плане С. В. Рахманинов также не пришелся по душе меценату. «Может быть, я в нем до сих пор ошибался, – писал он С. И. Танееву, – но я считал его крайне самонадеянным»¹³⁸. В ответном письме С. И. Танеев пытался «сгладить углы»: «…Если Рахманинов и показался Вам, как Вы пишете, самонадеянным, то это может быть приписано сознанию им своего действительно выдающегося композиторского дарования. Дарование это, если еще и не вполне высказалось в его теперешних сочинениях, то, по моему глубокому убеждению, не замедлит высказаться в последующих. Вообще от Рахманинова я ожидаю многого»¹³⁹. Но Танееву не удалось убедить ни мецената, ни всю «петербургскую компанию». Симфония, безответственно подготовленная и исполненная А. К. Глазуновым, потерпела сокрушительный провал. Это стало личной трагедией для С. В. Рахманинова и причиной отчуждения его от петербургского кружка.

Кажется, что негативное впечатление, произведенное Первой симфонией в Петербурге, окончательно определило мнение М. П. Беляева о Рахманинове как композиторе. Он относит его к разряду второстепенных сочинителей и интересуется им только как составителем переложений. «Переложения я считаю для композиторов черною работою, – признавался Беляев, – и допускаю только тогда, когда у них нет влечения к самостоятельному творчеству…»¹⁴⁰. Попечительский совет попытался восстановить справедливость по отношению к С. В. Рахманинову уже после смерти мецената. В короткое время композитор был удостоен пяти «глинкинских премий» за свои крупнейшие произведения (1904, 1906, 1908, 1911 и 1917 гг.).

Еще более показательным является случай с работами А. Т. Гречанинова. Будучи представителем «московской школы», Гречанинов учился также и у Н. А. Римского-Корсакова, что позволяло ему чувствовать себя другой ногой стоящим в «петербургской школе». Сам А. Т. Гречанинов чрезвычайно уважал и ценил творчество и веское слово Н. А. Римского-Корсакова. В одном из писем он писал ему: «Ваше мнение для меня самое ценное, самое дорогое, и потому поверите, что это не фраза»¹⁴¹. Гречанинов также находил в своих работах прямое влияние Римского-Корсакова: «… это, мне кажется, объясняется известным складом душевным, бóльшим родством моего духа с Вами, а не с Чайковским»¹⁴².

Тем более удивительным было для него долгое равнодушие к его творчеству со стороны «беляевского фонда». Известно, что Гречанинов серьезно переживал по этому поводу¹⁴³, к тому же, он сделал для себя любопытное наблюдение. Конкурс камерных произведений, учрежденный Беляевым, был «закрытым», это означало, что произведения, рассматривавшиеся на нем, подавались анонимно, без указания автора. В этом конкурсе работы А. Т. Гречанинова неоднократно премировались¹⁴⁴, «глинкинские» же премии обходили Гречанинова стороной год за годом. «Я понял тогда, – вспоминал Гречанинов, – что меня не удостаивали глинкинской премии по каким-то соображениям личного характера членов жюри»¹⁴⁵. Все эти обстоятельства привели композитора к открытому протесту. Осенью 1907 г. он воспользовался поводом, заключавшимся в том, что Н. А. Римский-Корсаков (уже вышедший к тому времени из состава Совета) получил очередную премию, и написал ему ядовитое письмо. «Наряду с Витолями, Ляпуновыми, Соколовыми, Черепниными и пр. и пр.¹⁴⁶, “поощрительной премии Глинки” удостоили также и Вас. Наконец-то Вы теперь можете работать, отбросив всякие сомнения относительно своего дарования. Поздравляю, поздравляю Вас, и еще более комиссию, сделавшую такое удивительное открытие таланта, требовавшего поощрения»¹⁴⁷.

Позднее Гречанинов адресовал Римскому-Корсакову прямое обвинение в «кружковщине» при назначении «глинкинских премий». «Почему по нескольку раз поощряются гг. Витоль, Соколов, Черепнин и совершенно обходят Балакирева, Метнера, меня и некоторых других? Для меня лично приговоры совета вначале делали больно, а теперь к этому суду я иначе относиться не могу, как к суду неправому и пристрастному»¹⁴⁸. Несмотря на доброжелательные по тону ответы Римского-Корсакова, Гречанинов в конечном итогеостался при своем мнении. «Между Петербургом и Москвой всегда был антагонизм», – вот позднейший вывод композитора¹⁴⁹.

К середине 90-х гг. XIX в., однако, намечается существенное изменение баланса сторон. 25 октября 1893 г. скончался П. И. Чайковский. Еще в 1891 г. покинул все занимаемые им официальные посты А. Г. Рубинштейн (правда, некоторое время продолжая числиться в отпуске и сохраняя свой высокий художественный авторитет). В 1894 г. он ушел из жизни. В конце 1894 г. покинул по собственному желанию Придворную певческую капеллу М. А. Балакирев и удалился в частную жизнь. Беляевский кружок и составляющие его музыканты оказались самой авторитетной художественной силой не только в Петербурге, но и в Москве, а также наиболее мощной и сплоченной неофициальной художественной группой. Влияние их значительно возросло, кризис был преодолен.



М. И. Боровская