Н.Г.Сулимова Вопросы синтаксиса в первых испанских миссионерских грамматиках

Н.Г.Сулимова

Вопросы синтаксиса в первых испанских миссионерских грамматиках

Синтаксис как учение о построении предложения составлял особый раздел грамматики уже в античности. Однако степень разработанности этого раздела и внимание грамматистов к нему были существенно различными в разные эпохи.

В истории европейского языкознания период XV-XIX веков был тем временем, когда возникли или были существенно переосмыслены многие наиболее важные грамматические понятия, терминосистемы и целые области грамматики. В большинстве работ по истории языкознания указывается, что одной из важнейших причин существенных сдвигов научного мировоззрения лингвистики в этот период стало то, что грамматисты, до этого почти исключительно занятые грамматикой латинского и греческого языков, обратились к изучению разнообразнейших языков не только Европы, но и Америки, Азии, Африки и Океании. Введение в научный обиход нового языкового материала не могло не стимулировать развития лингвистической теории. Грамматики индейских языков, написанные испанскими миссионерами в XVI-XVII веках, предоставляют большой материал для исследования процесса становления в испанской и европейской филологии многих грамматических понятий и терминов, в частности, в области синтаксиса.

Ниже будет приведен ряд примеров тех нововведений в области синтаксиса (в целом еще мало разработанного в рассматриваемый период), которые, на наш взгляд, свидетельствуют о необходимости активизации исследований в области истории испанского языкознания. Недостаточное внимание отечественных историков языкознания к испанской (и, шире, пиренейской) лингвистической традиции часто ведет к необъективному представлению картины развития нашей науки.

Существенно, что испанские американисты, повторяя в целом процесс, происходивший в Европе, иногда значительно опережают своих коллег из Испании. Применение «новой» синтаксической терминологии в их работах можно объяснить, прежде всего, тем, что старая система описания соответствующих явлений не справлялась с фактами из языков, чья структура значительно отличалась от структуры известных европейских языков.

Так появление в грамматике кечуа термина «supuesto» (подлежащее) уже в 1586 г. было вызвано необходимостью формулирования запрета в описываемом языке на употребление определенной синтаксической конструкции, возможной в испанском.

Известно, что у античных авторов после выделения грамматики в особую науку конструкция простого предложения (при отсутствии еще собственно синтаксической терминологии) описывалась в семантических и (или) морфологических терминах: описание строилось в рамках указания соотношения между семантической ролью имени («persona agens/persona patiens») и его оформлением тем или иным падежом.

Естественно, что при описании языков, не имеющих падежного словоизменения, принятая латинская падежная терминология поневоле утрачивала свой морфологический смысл и приобретала новое – синтаксическое – содержание. Таким образом, различение номинатива, аккузатива и аблатива в первых грамматических описаниях как европейских, так и аналитических языков заморских колоний было функционально эквивалентно различению подлежащего, прямого и косвенного дополнений. Именно этим объясняется тот факт, что парадоксальное на первый взгляд и повторяющееся в грамматиках американских и в отдельных грамматиках европейских языков утверждение о том, что в данном языке есть падежи, но нет склонения (Molina 1546, Olmos 1547, Nebrija 1492, Villalón 1558 и др.), не содержало для грамматистов XVI-XVII веков никакого противоречия¹.

Очевидно, что путаница, неизбежно возникающая из-за двусмысленности терминов «номинатив», «аккузатив» и т.п., не могла не беспокоить исследователей. Необходимо было разработать для синтаксического уровня самостоятельную терминологическую систему. Как известно, в европейской лингвистике процесс этой разработки (хотя и начался еще в раннем средневековье) был длительным и сложным, и система синтаксических категорий в виде близком к современному появляется только к середине XVIII века у Дю Марсе².

На первый взгляд, исследуемые грамматики испанских американистов повторяют процесс, происходивший в Европе. Однако рассмотрим подробнее появление термина «supuesto» в анонимной грамматике кечуа.

Анализ показывает, что испанские американисты применили «новую» синтаксическую терминологию потому, что они столкнулись с фактами, которые, не привлекая эту терминологию, просто нельзя было описать, – старая с этими фактами не справлялась. В то же время в испанском языке таких фактов, которые было бы совершенно невозможно описать старой номенклатурой, либо не было, либо они не были обнаружены. Соответственно у испанистов не было достаточно стимулов для отказа от терминологии Небрихи и Возрождения и использования, вслед за Санчесом и, позднее, грамматикой Пор-Рояль, синтаксических понятий, введенных средневековыми лингвистами³.

Характерно, что термин «supuesto», неоднократно использовавшийся в грамматиках различных языков американских индейцев разными исследователями независимо друг от друга, во всех работах соседствует со старой падежно-семантической терминологией и везде употребляется преимущественно для описания одного специфического случая, когда старая терминология оказывается неэффективной.

Речь идет о формулировании правила, которое запрещало бы предложения типа «подъезжая к сей станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа». Как известно, в испанском языке, широко использующем абсолютные обороты с неличными формами глагола, такого запрета нет, и, следовательно, автор грамматики должен был предупредить своего читателя о несовпадении правил родного и описываемого языков. Падежная номенклатура в этом случае не годится, так как при неличных формах «номинатив» может отсутствовать или вообще не употребляться. Не меньшие трудности возникают при использовании семантических терминов «persona que hace»/»persona que padece» там, где необходимо одновременно описать поведение двух различных глагольных форм. Объяснение подобных явлений значительно упрощается при введении термина «подлежащее».

Сказанное выше подтверждается почти всеми прочими контекстами, где вместо падежно-семантической номенклатуры используется термин «supuesto»: он употребляется там, где необходимо описать поведение двух и более предложений, соединяемых в одно целое. Очевидно, что, если в Испании развитие новой терминологической системы следовало, прежде всего, логике развития грамматической науки, требованиям упорядочения терминов и разделения уровней описания языка (синтаксис как особый раздел, отличный от морфологии и семантики, со своей собственной терминосистемой), то в Америке и на Филиппинах освоение новой терминологии управлялось непосредственными практическими нуждами адекватного описания туземных языков.

Основным достижением изучаемой школы в области синтаксиса второстепенных членов предложения была дальнейшая разработка понятия о переходности глагола (в ходе которой было впервые описано и адекватно интерпретировано субъектно-объектное спряжение), завершившаяся выработкой понятия о прямом дополнении (relación) как особой синтаксической категории, не сводимой ни к падежному оформлению данного члена (acusativo), ни к его семантической роли (persona paciente).

Американские языки (по крайней мере большинство тех языков, которые описываются в анализируемых грамматиках) существенно отличаются от европейских той ролью, которую играет прямое дополнение в структуре их предложений. Прямое дополнение здесь согласуется в лице и числе с глаголом, наряду с подлежащим, обуславливая так называемое субъектно-объектное спряжение переходного глагола.

Это обстоятельство очень скоро было замечено испанскими миссионерами. И если самые первые грамматики еще описывают данное явление просто как присоединение к глаголу некоторых местоимений, указывающих на объект действия (Molina 1546, Santo Tomás 1560, Olmos 1547),⁴ то в начале XVII в., в рамках перуанской лингвистической школы, распространяется новое понятие, обозначаемое особым термином – «transición» (Valdivia 1606, Torres Rubio 1616, Lugo 1619)⁵. Так сначала называется сам аффикс глагола, указывающий (как это часто бывает в языках Южной Америки) одновременно на лицо и число, как субъекта, так и объекта.

Новый термин понадобился потому, что аффиксы субъектно-объектного спряжения такого типа не имеют аналогий ни в латинских местоимениях в косвенных падежах, ни в объектных местоимениях романских языков. Но в то же время данный термин употреблялся и в значении самого синтаксического отношения между глаголом и его прямым дополнением. Трудно сказать, какое из этих значений первично, а какое вторично. В приводимой ниже цитате представлены оба этих значения.

«Transición llamamos, cuando la acción del verbo pasa de una persona a otra, como yo te amo. De lo que sirve la transición es encerrar e incluir en si la persona que padece, como munasma yo te amo. Para que haya la transición ha de pasar la acción a la primera, o segunda persona (porque en la tercera no hay transición)»⁶.

Видно, что сначала Торрес Рубио называет термином «transición» отношение между действием и его объектом, а затем тем же термином обозначает аффикс, указывающий на лицо субъекта и объекта. Говоря об отсутствии «transición» при объекте третьего лица, автор имеет в виду отсутствие соответствующего показателя субъектно-объектного спряжения, а не отсутствие возможности у переходного глагола иметь объект третьего лица.

Характер употребления термина «transición» не оставляет сомнения в том, что он зарезервирован за обозначением отношения между переходным глаголом и его прямым дополнением. Таким образом, при отсутствии самого термина «прямое дополнение» у испанских миссионеров XVII в. уже вполне четко сформировалось понятие о соответствующей синтаксической категории, и появился узкоспециализированный термин для обозначения отношений между прямым дополнением и глаголом.

Наконец, особый, неописательный, термин, соответствующий понятию «прямое дополнение», был создан лингвистами лаплатской школы. В грамматике Пауло Рестиво (1724), компиляции, основанной на более ранних работах, большая часть, из которых не была опубликована, помимо термина «transición», имеется и специальный термин «relación»⁷. Этим термином обозначается как префиксальный показатель третьего лица прямого дополнения у глагола, так и согласующийся с ним самостоятельный член предложения.

Разумеется, ни у одного из авторов специфически синтаксическая терминология не является единственной, но принципиальную важность имеет не степень последовательности применения нового термина, а сам факт его создания. Появление данного термина знаменовало собой окончательное вычленение новой, специфически синтаксической, категории – прямого дополнения.

При рассмотрении соотношения активной и пассивной конструкций предложения миссионерские грамматики также предлагают новые подходы.

Как известно, наиболее существенным отличием античной, средневековой и раннеренессансной концепции синтаксической структуры пассива было понимание пассива как полного эквивалента активной конструкции. Основным стержнем такого понимания было представление о трехчленности пассива. В современной лингвистике этот вопрос решается иначе. Пассивная конструкция рассматривается как состоящая из подлежащего и сказуемого как главных членов, а косвенное дополнение агента действия («persona agens»), если оно есть в предложении, относится к второстепенным членам. Первым шагом на пути от античного к современному пониманию считается концепция Санчеса, который счел аблатив с предлогом необязательным, не конституирующим членом пассивной конструкции⁸.

Важным толчком для видоизменения классической раннеренессансной концепции послужило знакомство с языками, в которых выражение деятеля в пассивной конструкции вообще невозможно, как, например, в науа. Автор одной из первых грамматик этого языка (рукопись 1547 г.) Андрес де Ольмос фактически предвосхищает нововведения Санчеса, отмечая, что в пассивном залоге в языке науа нельзя выразить агента действия. Для этого необходимо сначала преобразовать высказывание в активную конструкцию. Далее Ольмос приходит к выводу, что у непереходных глаголов, также как у переходных, может быть активный залог («... el verbo neutro tambien tiene boz activa como el activo»⁹), имея в виду не форму, а именно синтаксическую конструкцию, образуемую глаголом (в науа переходные глаголы отличаются от непереходных).

В связи с этим становится неприемлемой теория трех «родов глагола» Присциана. Вместо них остаются два залога: активный (к которому относятся переходные и непереходные глаголы) и пассивный (куда входят пассивные формы переходных глаголов). Таким образом, рушится классическое определение Присциана для категории «непереходный глагол». Это не ускользает от внимания Ольмоса, и он вырабатывает альтернативное определение, вполне созвучное современным представлениям. Автор замечает, что в латинской грамматике принято называть непереходными («verbos neutros») те глаголы, которые имеют форму на -о и не имеют пассивной формы на -or. В языке же науа, по словам автора, к непереходным следует относить те глаголы, которые «не могут управлять после себя падежной формой» и их действие «не переходит на другой предмет» («...en esta lengua aquel se llama verbo neutro que despues de si no puede regir caso. Esto es que la accion del verbo no passa en otra cosa...»¹⁰). Таким образом, уже в грамматике Ольмоса устанавливаются два самостоятельных противопоставления (переходные/непереходные и активные/пассивные глаголы).

Впоследствии это определение Ольмоса было дополнено и расширено в работах миссионеров риоплатской школы в связи со становлением категории «прямое дополнение».

Примечательно, что уже в первых миссионерских грамматиках филиппинских языков делаются попытки формулирования правил выбора активной или пассивной конструкций предложения, как наиболее адекватной в тех или иных обстоятельства, что объясняется намного более значительной функциональной нагрузкой пассивной конструкции в этих языках в сравнении с каким-либо европейским языком. Характерно, также, что, например, в описании илоканского языка Ф.Лопеса¹¹ в основу различения актива и пассива кладется исключительно образуемая глаголом конструкция, и если глагол, имеющий пассивную морфологию, образует активную конструкцию, только последняя принимается во внимание при классификации данной формы глагола как активной или пассивной.

С этим связан и тот примечательный факт, что хотя переводными эквивалентами европейских активных конструкций в филиппинских языках являются конструкции пассивные (несмотря на то, что активная конструкция с тем же значением вполне возможна), испанские миссионеры, неоднократно отмечая это явление, не поддаются соблазну переводных эквивалентов, а обращают основное внимание на внутренние особенности соответствующих конструкций в описываемых языках.

Таким образом, уже на основании этого ограниченного числа примеров из только еще развивающегося в XVI-XVII вв. учения о синтаксисе можно с уверенностью заключить, что миссионерские грамматики представляют несомненный интерес как уникальные свидетельства истории развития испанского и общего языкознания, без учета которых описание становления основных грамматических концепций в лингвистике было бы искаженным и неполным.