Тайные акции во внешней политике государства

Понимание необходимости тайного воздействия на политического и военного противника появилось весьма давно. Еще две с половиной тысячи лет назад китайский полководец Сунь-цзы указывал на необходимость использования шпионов не только с целью узнать о противнике, но и чтобы изменить его состояние, получить возможность управлять им. Для этого Сунь-цзы рекомендовал применять различные приемы хитрости или обмана противника⁴⁷. В последующем рекомендации Сунь-цзы нашли широкое применение в политике, в военном искусстве и в деятельности спецслужб.

Иностранные специалисты в области тайной деятельности придерживаются точки зрения, что по мере ограничения возможностей открытого военного вмешательства в ход значимых для интересов их государства событий в других странах будет возрастать роль тайных механизмов воздействия на эти события⁴⁸. По мнению американских стратегов, наиболее пригодна для таких действий разведка, так как она может осуществлять тайную деятельность по всему миру и в отношении любых стран (в отличие от армии, флота и военно-воздушных сил, применяемых преимущественно в зонах военных конфликтов).

ЦРУ, являющееся главным органом внешнеполитической разведки США, с первых дней существования в 1947 г. направило свои усилия на создание по всему миру подпольной сети, предназначенной для подрывной деятельности в отношении политического противника и, прежде всего, СССР. При этом важнейшим компонентом внешней политики США, как отмечалось в специальной директиве Национального совета безопасности, являлось стремление к мировому лидерству независимо от наличия угрозы со стороны Советского Союза⁴⁹.

Американскими спецслужбами проведено множество тайных операций, часть из которых стала известной общественности. Например, операции «Valuable» (попытка свержения правительства в Албании 1950г), «РВ Succes» (свержение правительства Арбенса в Гватемале 1954г; “Ajax” – свержение правительства Мосаддыка в Иране 1955г.), «Trac I» и «Trac II» (попытки замены режимов в Чили в 1964г. и 1973г.), «IA Feature» (воздействие на обстановку в Анголе в 1975г.), «Yellow Bird» (тайный вывоз из Китая нескольких десятков участников антиправительственных выступлений в Пекине в 1989 г.). Довольно широко была разрекламирована и роль тайной политики США в развале Советского Союза и всего социалистического блока⁵⁰.

Устранение Советского Союза с мировой политической арены позволило США открыто заявить о своем праве вмешиваться во внутренние дела других стран путем осуществления тайных акций, если правительство США посчитает это необходимым для реализации своих интересов. Согласно внесенным в 1991 году дополнениям к закону США 1947 г. «О национальной безопасности», под тайными акциями (covert action) понимаются «действие или действия правительства США по оказанию влияния на политическую, экономическую или военную обстановку за рубежом, при осуществлении которых предполагается, что роль правительства Соединенных Штатов не будет очевидной или публично признанной»⁵¹.

При этом конкретные действия, подпадающие под определение «тайных акций», в законе не указываются, а только отмечается, что к ним не относятся: 1) деятельность, основной целью которой является получение разведывательной информации, традиционная контрразведывательная деятельность по обеспечению и укреплению безопасности при осуществлении программ правительства Соединенных Штатов или административную деятельность; 2) традиционная дипломатическая или военная деятельность или обычные мероприятия в поддержку такой деятельности; 3) традиционная деятельность правоохранительных органов по обеспечению правопорядка; 4) действия по оказанию обычной поддержки несекретной деятельности органов правительства Соединенных Штатов помимо деятельности, перечисленной в пунктах 1, 2, 3.

Не случайно перечень «нетрадиционных» действий, относимых иностранными специалистами к «тайным акциям», довольно разнообразен и может сочетать противоречивые действия, например: заговоры в целях свержения власти – с защитными мероприятиями по их недопущению; терроризм – с мерами борьбы с ним; поддержку движения сопротивления и выступлений повстанцев – с противодействием повстанческим движениям. Тайные акции могут осуществляться с помощью ненасильственных действий, например, таких как конфиденциальное предоставление зарубежным руководителям политических советов и консультаций, использование агентов влияния, оказание влияния на организации и т.п. Но могут проводиться и путем осуществление полувоенных операций или физической ликвидации отдельных лиц, например, неугодных политических деятелей или руководителей террористических организаций⁵².

Кроме органов политической разведки тайные акции во внешней политике могут осуществлять и другие специальные государственные структуры, официально не предназначенные для такой деятельности. В качестве примера можно привести историю с созданием в структуре Министерства обороны США после начала антитеррористической кампании секретной службы под названием «Отдел стратегической поддержки» (Strategic Support Branch). Официальное признание наличия такой спецслужбы произошло только после появления в прессе информации о том, что эта структура была создана без согласования с законодателями и её работники действовали не только в Ираке и Афганистане, но и в таких странах как Сомали, Йемен, Индонезия, Филиппины и Грузия. При этом в качестве ее основных задач отмечалось не только улучшение обеспечения войск информацией о непосредственном противнике, но и «разработка новых методов борьбы с терроризмом»⁵³.

При анализе тайных акций во внешней политике необходимо учитывать ряд особенностей:

1) Объективная информация о содержании и стратегических сценариях тайных акций, направленных против интересов других стран и их безопасности, доступна весьма ограниченному кругу лиц даже в руководстве страны и в спецслужбах, непосредственно осуществляющих такие операции.

2) При проведении подрывных операций тщательно конспирируется причастность государства и его специальных структур к происходящим событиям, а действия, вызывающие эти события маскируются под обычные и самостоятельные действия других социальных субъектов.

3) Стратегические результаты тайных внешнеполитических акций нередко отдалены значительным промежутком времени от непосредственных действий, что затрудняет определение конечных целей такой деятельности, а также установление причинно-следственных связей между действиями и вызванными ими событиями.

4) При проведении широкомасштабных стратегических операций, направленных на осуществление скрытого управления событиями в системе международных отношений могут использоваться многовариантные и многоходовые комбинации в отношении разрозненных объектов, поэтому выявление и прогнозирование сценариев тайных внешнеполитических акций невозможно без тщательной систематизации и обработки больших объемов информации о процессах в разных сферах внутригосударственных и международных отношений.

5) Проведение тайных акций часто пересекается с терроризмом, наркобизнесом, торговлей оружием, коррупцией и другими антисоциальными явлениями.

В заключение отметим, что государства и их спецслужбы не являются монополистами в проведении тайных акций. Значительное тайное влияние на глобальные процессы оказывают и другие участники международных отношений – транснациональные корпорации, религиозные объединения, террористические и преступные организации и другие.

Одни из них исходят из национально-культурных критериев, выделяя англосаксонские концепции, советское или китайское понимание международных отношений, а также подход к их изучению, характерный для авторов, представляющих «третий мир»⁵⁴.

Другие исследователи классифицируют эти концепции по степени их общности, различая, например, глобальные теории (политический реализм и философия истории) и частные гипотезы и методы (к которым относят, например, бихевиористскую школу)⁵⁵. В частности, Г. Брайар, например, относит к общим теориям политический реализм, историческую социологию и марксистско-ленинскую концепцию международных отношений. В качестве частных теорий им называются теория международных акторов (Б. Корани); теория взаимодействий в рамках международных систем (О.Р. Янг; С. Амин; К. Кайзер); теории стратегии, конфликтов и мира (А. Бофр, Д. Сингер, И. Галтунг); теории интеграции (А. Этциони; К. Дойч); теории международной организации (Ж. Сиотис; Д. Холли)⁵⁶.

Третьи авторы считают, что основой подобной дифференциации должен быть принят конкретный метод, используемый теми или иными исследователями и, с этой точки зрения, основное внимание уделяют полемике между представителями традиционного и «научного» подходов к анализу международных отношений⁵⁷.

Четвертые исследователи прежде всего выделяют центральные проблемы, характерные для той или иной теории⁵⁸.

Наконец, пятое направление опирается на комплексные критерии. В частности, Б. Корани развивает типологию, основанную на учете методов, используемых теми или иными концепциями международных отношений («классические» и «модернистские») и концептуального видения мира («либерально-плюралисти­ческое» и «материалистически-структуралистское»). В итоге он выделяет такие направления, как политический реализм (Г. Моргентау, Р. Арон, Х. Булл), бихевиоризм (Д. Сингер; М. Каплан), классический марксизм (К. Маркс, Ф. Энгельс, В.И.Ленин) и неомарксизм (И. Уоллерстейн, С. Амин, А. Франк, Ф. Кардозо)⁵⁹.

В результате аналогичного подхода Д. Коляр выделяет классическую теорию «естественного состояния» (то есть современный политический реализм); теорию «международного сообщества» (или современный политический идеализм); марксизм в его многочисленных интерпретациях; англосаксонское течение внешнеполитической мысли и французскую школу международных отношений⁶⁰. М. Мерль считает, что основные направления в современной науке о международных отношениях представлены традиционалистами — наследниками классической школы (Г. Моргентау, С. Хоффманн, Г. Киссинджер); англо-саксонскими социологическими концепциями бихевиоризма и функционализма (Р. Кокс, Д. Сингер, М. Каплан; Д. Истон); марксистским и неомарксистскими (П. Баран, П. Суизи, С. Амин) течениями⁶¹.

Примеры различных подходов к классификации современных концепций международных отношений можно было бы продолжать и далее, однако, как справедливо замечает исследовавший данные типологии П.А. Цыганков, «все это многообразие не означает, что современным теориям удалось преодолеть свое «кровное родство» с ... тремя основными парадигмами»⁶². К основным парадигмам он относит политический идеализм, политический реализм и марксизм. «История современной политической науки, — отмечает П.А. Цыганков в другой работе, — это во многом история непрекращающейся борьбы между двумя парадигмами, двумя системами взглядов на основы международного порядка и средства стабилизации международных отношений»⁶³. Имеются в виду концепции политического идеализма и политического реализма.

Соглашаясь в целом с этой оценкой, все же отметим, что в приведенном выше обзоре наблюдается еще и явное (и непродуктивное) смешение научных теорий (например, философии истории, социологии международных отношений и т.д.) с идеологическими (политическими) доктринами. Так, в частности, априори ясно, что не может быть ни французских, ни англосаксонских, ни китайских, ни «третьемирских» научных теорий международных отношений, так же, как не может их быть ни «либерально-плюралистических», ни «традициона­листских», хотя могут быть соответствующие (китайские, англосаксонские и т.д.) идеологические доктрины и политические «руководства к действию». В то же время, в силу специфики самого предмета международных отношений в каждой концепции, относящейся к этой области, неизбежно оказываются «сплавлены» в той или иной пропорции и научные, и идеологические (доктри­нальные) составляющие.

Однако, в полной мере осознать суть наблюдаемого в этой области смешения понятий чрезвычайно трудно по причине высокой неопределенности в употреблении ключевого в данном анализе понятия — идеологии. Поэтому, излагая свой подход к этой проблеме, подчеркнем прежде всего, что к научной теории мы относим только описывающие, объясняющие и предсказывающие (прогнозирующие) концептуальные построения, критерием ценности (истиннос­ти) которых признается их соответствие фактам (социальной действительности). К доктринам же (к идеологиям) мы относим все такие концептуальные построения, критерием ценности которых является их соответствие не объективной внешней действительности, а природе самого, принимающего их субъекта.

Доктрины идеологии не бывают ни истинными, ни ложными. Фашизм, социализм, либерализм и т.д. по определению не истинны и не ложны — они только соответствуют или не соответствуют природе тех или иных политических акторов. При этом, конечно, можно оценивать и самих этих субъектов с точки зрения общечеловеческой морали, существование которой, в той или иной ипостаси, несомненно. Именно такая оценка и является последним (абсолютным) вердиктом в отношении их человеческой ценности (нравственности или безнравственности).

Таким образом, идеологические положения отличаются от научных тем, что они принципиально субъективны, и в этом смысле антропометричны. Самые общие идеологические основоположения (аксиомы) содержатся в общечеловеческой морали. Сам факт существования такой морали избавляет идеологические построения от релятивизма.

Рассмотрим теперь с этой точки зрения геополитику. «Геополитика, — пишет В.А. Семенов, — на мой взгляд, представляет один из определяющих векторов внешней политики государства и связана с взаимоотношениями государств (а в более широком плане — с геополитическими субъектами, поскольку в этом качестве могут выступать, например, политические союзы государств) по поводу их влияния на те или иные пространства, территории и отдельные географические точки. Геополитика существует и как особое направление политической практики, и как научная дисциплина, которую можно было бы назвать геополитологией⁶⁴».

В целом, мы согласны с таким подходом (и даже поддерживаем предлагаемую автором замену — применительно к науке — термина «геополитика» на термин «геополитология»), но в то же время еще раз обращаем внимание на то, что геополитика как политическая практика опирается в концептуальном плане не только на научную теорию («геополитологию»), но и на ту или иную идеологическую политическую доктрину.

В частности, Германия в 1933-1945 годах в своей международной политической практике опиралась не только на данные науки (геополитики как «геополитологии»), но и на свою идеологическую национал-социалистскую доктрину; Советский Союз в своей международной политике основывался не только на теории международных отношений, но и на своей идеологической доктрине пролетарского интернационализма; фашистская Италия имела свою идеологему; франкистская Испания — свою и т.д. Точно так же и современные политические субъекты в своих международных отношениях руководствуются не только научными положениями (которые справедливы для всех наций и государств), но и своими собственными идеологическими доктринами (конфу­цианскими, исламскими, социалистическими, либеральными и т.д.).

Обратимся теперь к геополитике как науке. «В качестве научной дисциплины, — пишет В.А. Семенов, — она должна основываться на объективных, реальных геополитических закономерностях. А о них-то в науке практически ничего и не говорится»⁶⁵. И далее автор предлагает принять в качестве таких закономерностей следующие положения:

— контроль над пространством теряют те геополитические субъекты, которые не обладают самодостаточностью или утрачивают ее;

— если контроль над пространством теряет один из геополитических субъектов, его приобретает другой субъект;

— стабильность, устойчивость и безопасность контролируемого пространства достигаются, в частности, его оптимальными размерами;

— чем шире пространство, которое контролируется геополитическим субъектом, тем с большим трудом оно поддается управлению, контролю, и на том или ином этапе это может привести к его неустойчивости, дестабилизации;

— трудности в управлении пространством создают и другие его характеристики — сложность географического рельефа, многонациональный и особенно принадлежащий к разным цивилизациям состав населения. Последнее чревато тем, что при ослаблении геополитического субъекта неизбежно появляются сепаратистские тенденции, развивается борьба за более сильные позиции на тех или иных территориях, т.е. возникает геополитический процесс;

— преимущества получает тот геополитический субъект, который контролирует ключевые пространства и географические точки;

— сила и слабость геополитического субъекта являются производными от степени его самодостаточности и контроля над ключевыми пространствами и географическими точками⁶⁶.

Справедливости ради, следует все же заметить, что большинство из этих положений уже были сформулированы в классической литературе по геополитике. Однако, в данном случае для нас важнее другое. Обратим внимание на то, что во всех этих положениях фигурирует геополитический субъект — государство или государственный союз, — существование и право которого (на контроль за территориями и т.д.) принимается в качестве основоположения геополитики как науки. Однако, в одной из двух наиболее популярных сегодня мировых идеологических политических доктрин основополагающий приоритет этого субъекта вовсе не признается. Здесь прежде всего имеется в виду доктрина, получившая название политического идеализма.

Родоначальником этой доктрины является И. Кант (хотя его основная идея прекращения вражды и достижения вечного мира между народами была высказана еще Гомером и подвергнута критике Гераклитом). Исходя из аксиомы, полагающей, что каждому человеческому существу врождено следование так называемому категорическому императиву (общечеловеческому нравственному закону), И. Кант предложил и глобальную программу модернизации человеческого сообщества — программу достижение всеобщего правового гражданского состояния и вечного мира между народами.

«Величайшая проблема для человеческого рода, — писал И. Кант, — разрешить которую его вынуждает природа, — достижение всеобщего правового гражданского общества. Только в обществе, и именно в таком, в котором членам его предоставляется величайшая свобода, а стало быть, существует полный антагонизм и тем не менее самое точное определение и обеспечение свободы ради совместимости ее со свободой других, — только в таком обществе может быть достигнута высшая цель природы: развитие всех ее задатков, заложенных в человечестве; при этом природа желает, чтобы эту цель, как и все другие предначертанные ему цели, оно само осуществило. Вот почему такое общество, в котором максимальная свобода под внешним законами сочетается с непреодолимым принуждением, т.е. совершенно справедливое гражданское устройство, должно быть высшей задачей природы для человеческого рода, ибо только посредством разрешения и исполнения этой задачи природа может достигнуть остальных своих целей в отношении нашего рода»⁶⁷. Как видим, в данном построении отсутствует место для (национальных) государств как самостоятельных геополитических субъектов. В этой программе имеются только индивиды, свободу которых требуется обеспечить, и всемирное гражданское общество, призванное служить исключительно этой цели.

Одной из исторических заслуг европейского Просвещения очевидно было то, что оно принесло с собой более гуманистический взгляд на мир (отсутствие войны), в соответствии с которым длительный мир считается возможным и без насилия. Именно эта глобальная цель в международной политике и получила название «политического идеализма». И. Кант выдвинул тезис, согласно которому «республики» не ведут друг с другом войн. Таким образом была обоснована чисто светская идея ненасильственного мира. В настоящее время эта и подобные ей концепция многими считается «единственной методологически безупречной и обоснованной гипотезой в теории международных отношений»⁶⁸.

На протяжении двух последних столетий одной из главных проблем и практических задач западного мира (западной цивилизации) оставалось воплощение, актуализация доктрины политического идеализма в международную практику. Лига Наций, своеобразным «отцом» которой был американский президент-демократ В. Вильсон, стала первой попыткой создания мирного правового сообщества национальных государств. Она, как известно, распалась из-за неприятия ее некоторыми наиболее значимыми субъектами мировой политики того времени (прежде всего, — самих США, и затем Германии, СССР, Японии).

На Нюрнбергском процессе было, в известной мере, восстановлено естественное право в качестве надгосударственного источника нормы. С основанием Организации Объединенных Наций (со второй попытки) осуществился проект «своеобразной глобальной политической системы», которая, несмотря на бесчисленные кризисы, в том числе и самой организации, сохраняется и до сегодняшнего дня.

Хотя ООН и сегодня состоит из национальных государств, принадлежащих к традиционной международной системе, однако теперь, в результате содержащегося в ее Уставе запрета на агрессию и права Совета Безопасности на вмешательство, международное право гарантируется сегодня в гораздо большей степени, чем это было ранее. Густая сеть специализированных организаций ООН создает важную основу для развития многосторонней международной политической правовой системы.

Еще более важным шагом на пути развития универсальной системы ценностей было принятие в 1948 году Всеобщей декларации прав человека. Она впервые пробила некую брешь в действовавшей с 1648 года системе подчинения человека государством и объявила каждого индивидуума субъектом универсальных человеческих прав.

Таким образом, доктрина политического идеализма сегодня не только провозглашается и проповедуется многими мировыми политическими субъектами (главным образом, западными), но и реально (более или менее успешно) воплощается уже в системе мировых политических институтов и общепризнанных политических норм, подкрепленных соответствующими санкциями, в том числе и легитимным надгосударственным насилием.

Однако, в то же время, второй наиболее популярной в настоящее время идеологической доктриной международных отношений является доктрина, получившая название «политического реализма». Эта концепция ведет свое начало еще от Фукидида, Н. Макиавелли, Т. Гоббса и Д. Юма, К. фон Клаузевица и др., но наиболее четко она была выражена в работах известного американского политолога-идеолога Г. Моргентау (1904-1980). Согласно этой концепции, в международной политике основным субъектом и деятелем — «актором» — является не человек (индивид), а нация, организованная в государство. Нация-государство имеет свои, несводимые к интересам отдельных, составляющих его индивидов, интересы. И эти интересы сводятся, главным образом, к сохранению и приумножению национальной мощи-власти (strength-power), являющейся единственным реальным гарантом ее безопасности и развития. Международная политика не есть арена борьбы за права человека (индивидов), а есть сфера борьбы наций за их выживание и доминирование в мире.

Уже первое издание книги Г. Моргентау «Politics among Nations. The struggle for Power and Peace»⁶⁹, вышедшей в 1948 г., вызвало широкий интерес в научной и политической среде не только в самих США, но и в других странах Запада. В числе главных причин, вызвавших этот интерес, несомненно, были конкретные исторические обстоятельства (крах Лиги Наций и Вторая мировая война, начало «холодной войны»), ответом на которые во многом и была концепция Г. Маргентау. Все указанные события вызвали глубокий кризис пресловутой идеалистической доктрины международных отношений.

В противоположность идеализму основным, базовым положением политического реализма безусловной является максима о том, что политик выше и прежде всего (выше моральных, правовых и т.д. норм) должен ставить цель выживания и господства на международной арене его нации, его государства. Все остальное он может принимать в расчет лишь постольку, поскольку это не противоречит указанной главной основополагающей цели. «Индивид, — пишет Г. Моргентау, — может сказать: «Fiat justitia, pereat mundus (пусть гибнет мир, но торжествует закон)», но государство не имеет такого права. И индивид, и нация должны оценивать политические действия на основе универсальных моральных принципов таких, как, например, свобода. Однако, если индивид обладает моральным правом принести себя в жертву этим моральным принципам, то нация не вправе ставить мораль выше требований успешной политики, которая сама по себе основана на моральном принципе выживания нации»⁷⁰.

Таким образом, главное противоречие между идеологиями политического идеализма и политического реализма состоит в том, должны ли государства как основные акторы международных отношений подчиняться некоторым нормам, имеющим надгосударственный характер или каждый из них должен преследовать прежде всего свой интерес? Идеализм предлагает некоторую надгосударственную универсальную идеологию, реализм согласен ее принять только в том случае, если она выгодна непосредственно его государству. Если же она ему не выгодна, он отрицает всякое верховенство надгосударственных норм, отстаивая свои личные интересы. Идеология политического реализма, таким образом, не универсальна, а, в известной мере, эгоистична. Она не предлагает никакого универсального порядка для всех международных акторов, вырабатывая при этом правила поведения исключительно для себя.

Нетрудно заметить, что геополитика как наука отражает именно такое положение вещей, при котором международные субъекты, действующие на мировой арене, ведут себя в соответствии с требованиями политического реализма. Это наука о глобальном поведении таких или подобным реалистов.

Однако, если мы поставим теперь вопрос, какой же из этих двух, противоречащих друг другу в принципиальном плане идеологий руководствуются в своей международной политике, например, западные страны во главе с США, то ответ должен быть таким: и той, и другой, смотря по обстоятельствам. При этом положения политического идеализма в полной мере используются западными странами, как правило, на уровне риторики, тогда как императивы политического реализма или же актуализируются повсеместно на практике. Причем, эта «двойная бухгалтерия», заключенная в политике «двойных стандартов» стран Запада, стала особенно востребованной и популярной именно после распада СССР и исчезновения с международной арены равного им по мощи центра силы, принуждавшего их к поиску решений сложных мировых проблем в политико-правовой плоскости. Почувствовав свое некое превосходство в силовых аспектах, западный мир стал все чаще отдавать предпочтение решениям в известной мере неправым и несправедливым, но безусловно выгодным для них (бомбежки и расчленение Югославии, вторжение в Ирак, угрозы Ирану, Сирии, Сев. Корее и т.д.).

Следует, в то же время, отметить также и то обстоятельство, что США, воспринявшие идеологию политического реализма в гораздо большей степени, нежели западноевропейцы, в гораздо меньшей степени склонны «увлекаться» либеральной риторикой, чем последние, и более открыто рассуждают о национально-государственных интересах своей страны, чем о «правах человека» и других «либеральных ценностях». Хотя, безусловно, оба влиятельных международных субъекта традиционно исповедуют как реализм, равно как и идеализм перманентно и попеременно, в зависимости от обстоятельств, но в любом случае к своей выгоде.

«Вопреки требованиям демократии и Парижской хартии для новой Европы, провозглашающей незыблемость прав человека, — пишет, в частности, Л.И. Глухарев, — их приоритет перед правами государства, многие конкретные политические акции государств расходятся с их громкими благородными декларациями. Практическая политика государств исходит прежде всего из собственных, часто эгоистических интересов, в связи с чем и в зависимости от той или иной конъюнктуры во главу угла ставятся то права человека, то интересы нации. В последнее время западная либеральная пресса вновь стала писать о возрождении российского империализма, но остается глуха к проблемам дискриминации русскоязычных граждан, оказавшихся в одночасье и не по своей воле нежелательными иностранцами в ряде бывших советских республик. Предпринимаются попытки решать некоторые территориальные проблемы не правовыми методами, исходя из общеевропейских интересов, а на основе идеологических, религиозных, националистических концепций, продиктованных прежде всего своекорыстными интересами местных национальных элит»⁷¹.

Что же касается деятельности западных государств на больших исторических отрезках, то события нескольких последних столетий убедительно показывает, что серьезное обращение к принципам политического идеализма происходит всякий раз после того, как политика политического реализма приводит международное сообщество на грань вселенской катастрофы (и Лига наций, и ООН оказывались вполне приемлемыми институтами только после ужасов мировых войн). Кстати, именно такой путь к мировому правовому государству и вечному миру и предполагал И. Кант, считавший, что его идеал осуществится в конце концов не по доброй воле эгоистических субъектов, а в силу достижения ими в результате всемирной вражды такого состояния, после которого дальнейшее противостояние станет уже самоубийственным для всех, что и потребует, наконец, их добровольного подчинения надгосударственному (наднациональному) мировому правительству.

Таким образом мы полагаем, что подобное направление в исследовании геополитики является вполне оправданным и актуальным. Здесь геополитика является концептуальной основой понимания и объяснения «поведения» мировых геополитических субъектов на международной арене.

При этом возможно и необходимо различать, во-первых, геополитику в узком и широком смыслах. В узком смысле геополитическими являются те концепции, которые в центр своих построений ставят географический фактор и определяют его влияние на внутреннюю и внешнюю политику государств, живущих и действующих в окружении других таких же географически детерминированных субъектов (акторов). В широком же смысле геополитическими являются практически все концепции мировой международной политики как системы взаимодействия мировых политических субъектов. Географический фактор в данном случае не выделяется в нечто особенное и учитывается лишь в комплексе со всеми другими факторами.

Во-вторых, необходимо различать геополитику как науку (которую целесообразно было бы называть «геополитологией») и геополитику как доктрину, как некое идеологическое убеждение и как определенное концептуальное руководство к действию, детерминирующее «поведение» того или иного геополитического субъекта на мировой арене. Геополитика как наука («геополитология») является универсумом для всех; геополитика, выступающая в качестве доктрины у каждого конкретного государства (или государственного союза) может и, очевидно, должна быть уникально своей.

По данным основаниям все геополитические доктрины можно свести к двум основным генеральным направлениям — доктрине политического идеализма и доктрине политического реализма. Политический идеализм в значительной степени перекликается с базовыми ценностями западного либерализма (самоценность личности, «недоверие» государству, приоритетность права и т.д.). С точки зрения этой доктрины интересы отдельно взятой личности должны быть признаны высшим целеполаганием не только внутри государств, но и в системе межгосударственных отношений. Политический реализм, например, на первое место ставит государство и его суверенитет, не признающий над собой никакого надгосударственного принуждения. С точки зрения этой максимы интересы государства следует ставить неизмеримо выше и международного права, и общечеловеческой морали.

Реальное поведение всех современных геополитических субъектов определяется противоречивым комплексом положений и идей равно как той, так и другой доктринальной установки. При этом политический идеализм чаще всего доминирует и господствует исключительно в риторической форме в то время как политический реализм — в праксеологической. Хотя следует отметить, что в моменты мировых кризисов и катастроф геополитические акторы оказываются вполне способными и к воплощению признаваемых, проповедуемых ими идеалов в конкретные мировые институты (Лига Наций, ООН и т.д.).

В условиях современного глобализирующегося монополярного мира в политике западных стран (оказавшихся победителями) политический реализм снова взял верх над доктриной политического идеализма (хотя последняя по-прежнему доминируют в их риторике). В современной мировой политике господствуют эгоистические интересы «сильных», на службу которым ставятся и сами международные институты, призванные защищать нормы международного права и общечеловеческой морали.

Портнягина И.И

Реалии современного состояния международных отношений, изменение характера вызовов и угроз международной безопасности, новая глобальная тенденция усиления взаимозависимости стран мира на основе экономических связей, экспоненциальный рост достижений в области информационных технологий требуют осмысления и анализа имеющихся на сегодняшний день теорий, методов и методик исследования внешней политики и явления современных войн и конфликтов – конфликтов «нового поколения».

Сегодня актуальность имеют различные точки зрения на изменение содержания внешней политики в контексте войны и мира. Одни говорят об отмирании этатистского характера международных отношений и конфликтов, другие подчеркивают процесс трансформации мотивов конфликтов и войн – от территориально-захватнических до доминирующих сегодня сепаратистских, межобщинных, цивилизационных «разломов»⁷². Третьи акцентируют внимание на появлении новых технологий ведения войн, основанных на новейших разработках в области информатики.

Можно констатировать, что одной из причин изменения характера войн является становление в конце ХХ – начале ХХI общества нового типа - т.н. информационного общества или общества знаний⁷³. Начиная с 60-х гг. ХХ в. западные социологи и социальные философы (Д. Белл, Э.Тоффлер, М. Кастельс, Г.Шиллер, Ю. Хабермас, Э.Гидденс и др.⁷⁴) стали активно обсуждать вопрос вступления наиболее развитых стран в качественно иную стадию социального развития, называемую ими «постиндустриальным» или «информационным» («информациональным») обществом. Разработанные учеными научные теории фокусировали внимание на изменении роли информации в жизни человека. В совокупности теории информационного общества констатировали ряд черт, присущих современному обществу знаний и накладывающие отпечаток на характер современных войн и конфликтов: это трансформация категорий пространства и времени под влиянием информационных технологий (появилось дистанционно управляемое оружие); возникновение информационного неравенства (страны, разработавшие информационные способы ведения войны, и остальные страны); расширение масштабов манипуляции информацией; резкое повышение объемов и качества отслеживания информации и, наконец, как следствие, появление информационных войн⁷⁵.

Проблеме информационно-психологических войн посвящена многочисленная отечественная литература (В. Лисичкин, Л. Шелепин, И. Панарин, А. Манойло, И. Головин, Г. Почепцов, С.Расторгуев и др.)⁷⁶. В 1997 г. было дано определение информационной войне: «Действия, предпринятые для достижения информационного превосходства в интересах национальной стратегии и осуществляемые путем влияния на информацию и информационные системы противника при одновременной защите собственной информации и своих информационных систем»⁷⁷. Были определены семь форм информационной войны (ИВ): командно-управленческая, разведывательная, психологическая, хакерская, экономическая, электронная, кибервойна.

Сегодня во многих государствах ведется активная работа по созданию специальных структур, которые совершенствуют старые и разрабатывают новые методы ведения информационно-психологических войн. Россия вместе с рядом других государств также приступила к разработке и созданию информационного оружия. В обозримом будущем достижение конечных целей войн и вооруженных конфликтов будет решаться не только уничтожением войск и сил противника, сколько за счет подавления его государственного и военного управления, навигации и связи, воздействия на другие информационные объекты, от которых зависит стабильность управления государством.

Именно с этой целью передовые государства активно разрабатывают формы и методы борьбы в информационной сфере. А с развитием информационных технологий трансформируется представление о военной мощи и политических возможностях государства, меняются традиционные формы силового противоборства. На первый план выходят действия, результаты которых достигаются за счет технологического и, главным образом, информационного превосходства.

Российская концепция информационной войны, разработанная в середине 90-х годов, включает в себя 4 компонента: разрушение систем связи противника; перехват сообщений; взлом компьютерных сетей; воздействие на общественное мнение путем распространения дезинформации. В отличие от США, где существуют две самостоятельные концепции — информационной и психологической войны, в России они рассматриваются как одно целое. В 2000 г. была утверждена Концепция внешней политики РФ, которая отражала наличие угроз информационной безопасности страны, а также принята Доктрина информационной безопасности РФ, которая служит основой формирования государственной политики в области обеспечения информационной безопасности⁷⁸.

При информационном способе ведения войны информационная составляющая приобретает гораздо больший вес, ее роль становится более ясной, а масштабы использования – более широкими, чем в эпоху индустриального образа ведения войн. В наши дни информация возникает в результате отслеживания поведения противника (или потенциальных противников), учета собственных ресурсов и ресурсов противника, управления общественным мнением у себя в стране и за границей.

Информация пронизывает всю структуру военной машины, идет ли речь об использовании спутников для наблюдения за противником, о компьютерах, которые хранят данные и оценивают потребности армии, об «умном» запрограммированном оружии. Таким образом, информация теперь – это не только забота разведки, собирающей сведения, сейчас информация заложена в самом оружии и в системах, принимающих решения.

Можно проследить эволюцию взглядов на становление понятия ИВ на примере военного руководства США. При этом следует выделить два периода их возникновения, становления и развития. В первом периоде (1947-1985 гг.) два этапа: на первом этапе (1947-1973гг.) зародились основополагающие подходы к будущим информационным операциям. Содержанием второго этапа (1973-1985 гг.) явилось комплексное изучение опыта информационных составляющих боевых действий в ходе локальных войн и вооруженных конфликтов.

Второй период. Первый этап (1985 г. – дек.1992 г.) – использование новейших информационных технологий, психологических операций, радиоэлектронной борьбы на стратегическом, оперативном и тактическом уровнях (Панама, война в Персидском заливе). Второй этап (дек. 1992 г. – февр. 1996 г.) характеризуется активной теоретической разработкой при большом разнообразии подходов единой концепции информационной борьбы (ИБ) в масштабе вооруженных сил, а также соответствующих видовых концепций в сухопутных войсках, ВВС и ВМС. Третий этап (февр. 1996 г. – окт. 1998 г.) – завершение разработки теоретических основ ИБ, подготовка и проведение информационных операций. В те годы со всей очевидностью проявилась ограниченность применяемых форм и методов ИБ, что потребовало продолжить дальнейшую разработку ее теории, в том числе, применительно к мирному времени, а также во всем диапазоне военных действий и в так называемых военных операциях, отличных от войны. Четвертый этап (окт. 1998 г. – по наст. вр.) – утверждение взгляда на ИБ как стратегическое средство достижения целей национальной военной стратегии и стратегии национальной безопасности США посредством проведения информационных операций.

После распада СССР и устранения угрозы прямого конфликта сверхдержав появилась надежда, что в будущем конфликты примут форму, которую М. Кастельс назвал мгновенными войнами⁷⁹. Он имел в виду, что это будут короткие столкновения, когда активные боевые действия будут продолжаться только несколько дней или недель, в этих войнах США (НАТО и/или силы ООН) одерживают быструю победу в силу огромного превосходства в военных ресурсах. В этих войнах державы будут делать ставку на использование относительно немногочисленных профессиональных солдат, пилотов и вспомогательных сил. Это было бы сдвигом в сторону использования «интеллектуальных бойцов»⁸⁰: основная роль будет принадлежать тем, кто обслуживает сложные вооруженные комплексы. Неотъемлемой частью методик информационного образа ведения войны стали такие, как использование теории игр, моделирования и системного анализа, а также применение планирования «в условиях неопределенности»⁸¹.

Таким образом, в XXI веке трансформация теории и методов исследования внешней политики и конфликтов и войн, в частности, будет проходить с учетом реалий информационной эпохи.