О внешней политике языкового благоприятствования

С факторами социолингвистического порядка связаны многие аспекты внешней политики современных государств. Сюда относятся такие многоплановые характеристики, как детерминанты международного поведения, сопутствующие (часто непреднамеренные) эффекты предпринимаемых решений и действий. Здесь же можно упомянуть возможности равноправного участия в культурно-информационном обмене и гарантии собственной безопасности в этой области, ресурсы “soft” природы, когда к числу инструментов международного влияния относят распространение языка страны (в % от населения мира и распространенность языка в сети Итернет)⁸⁸. Названные – и многие другие - моменты относятся, если так можно выразиться, к контекстным проявлениям языкового фактора внешнеполитического поведения государств. Все это можно объединить под рубрикой «языковые измерения».

Несколько иная, самостоятельная аналитическая перспектива связана с языком собственно как с предметом внешней политики – с соответствующими стратегиями, интенциями, эксплицитно выраженными в ситуации конфликта или сотрудничества интересами, вызовами, целями, установками. Этот ракурс подпадает под такое резюмирующее определение, как «повестка дня».

Оба из указанных подходов на сегодня какого-то целостного концептуального освоения в отечественных исследованиях еще не получили, как и вся тематическая область, связанная с взаимодействием языка, с одной стороны, и внешне-(международно-)политической деятельности. Да и в зарубежных кросс-дисциплинарных разработках здесь предпринимаются первые шаги. Этот сегмент знания пребывает на стадии самоопределения и поиска собственной предметной идентичности в терминах, например, «глоттополитики», «геополитики языка», социолингвистики глобализации» или, возможно, «политической лингвистики международных отношений» ⁸⁹.

В сообществе специалистов-языковедов названное направление, естественно, признается в качестве весьма принципиального и значимого. Так, Л.А. Вербицкая, возглавляющая влиятельные международные и российские объединения преподавателей русского языка и литературы, выступая за активизацию научных и практических разработок в этой области, подчеркивала, что «в странах английского, французского и немецкого языков давно осознали, что языковая политика является неотъемлемой частью внешней политики» ⁹⁰.

Вопрос о том, насколько жизнеспособно будет оперировать понятием «внешняя языковая политика», остается открытым, хотя и не столь, на наш взгляд, принципиальным. Например, М.Кронгауз оперирует термином «внешняя лингвистическая политика», иллюстрируя ее случаями топонимической транслитерации – Кабо-Верде, Кот-Д’Ивуар, Ашгабад, Талинн и т.д. ⁹¹. Такой «казусный», так сказать, подход достаточно типичен в масс-медийном пространстве, когда информационными поводами становятся требования государств в области языкового использования. Так, Австрия обусловила свое вступление в Евросоюз употреблением около двадцати названий предметов в вариантах, отличающихся от немецкоязычных аналогов в Германии (Erdapfel в отличие от Kartoffel, примеру). В документах ЕС теперь должны употребляться оба варианта слов. Болгария настояла на том, чтобы денежная единица называлась в этой стране не “euro”, а «евро», т. е. с использованием кириллической графики. Южная Корея выказывала желание изменить собственное название на латинице с Korea на Corea, чтобы подняться в алфавитном порядке выше некоторых других государств, в частности, Японии (Japan).

Возвращаясь к термину «внешняя языковая политика», можно упомянуть наличие убедительно мотивированных предложений относительно использования замещающих вариантов. Традиционное и общепринятое понимание феномена языковой политики подразумевает дифференцированное видение предмета: планирование корпуса vs планирование статуса; языковое развитие vs языковая детерминация и языковое использование; язык как система vs язык как компетенция. Дискуссии вокруг языковой политики часто усложняются вследствие недостаточно ясного различение между тем и другим ⁹². Расхождения в смысловых акцентах способно также затруднить специфику воздействия на предмет языковой политики внутри страны и за рубежом.

В качестве альтернативы «языковой политике» («языковому планированию») была предложена концепция «укрепления позиций языка (упорядочения)» - «это любое вмешательство национального или международного органа, либо социального актора, направленное на установление функций или статуса одного или нескольких конкурирующих языков на данной территории или в данном пространстве (определение статуса), либо на стандартизацию или инструментализацию одного или нескольких языков, направленную на то, чтобы сделать их способными осуществлять приданные им функции (устроийство кода) в рамках предварительно выработанной языковой политики». Кроме того, предложено оперировать термином «языковое благоприятствование», под которым понимается «принятие решений глоттополитического характера»⁹³. По-видимому, использование понятий «укрепление позиций языка» и «языковое благоприятствование» является вполне уместным, в том числе и для ситуации трансграничного политического воздействия на языковые процессы и отношения.

Терминологическая конструкция «языковое благоприятствование» способна, как представляется стать основой для концептуальной модели исследования языковых моментов внешней политики. Такое внешнеполитическое языковое благоприятствование может быть помещено в ряду таких по-своему условных понятий, как «экономическая дипломатия» или, к примеру, «энергетическая дипломатия», точно так же, как «информационная внешняя политика» или «культурная внешняя политика». Говоря по-другому, язык занимает свое место в определенной номенклатуре таких своеобразных внешних политик, выделяемых по признаку приоритетности предмета.

Аналитический каркас при рассмотрении языкового вектора внешнеполитической активности целесообразно выстраивать вокруг нескольких логически сориентированных несущих конструкций. Такие смысловые опоры или блоки рассматриваемой модели образуются за счет ряда элементов.

Во-первых, это - субъектный состав участников трансграничных политико-лингвистических отношений. В соответствующий разряд могут входить государства и межгосударственные объединения, внешнеполитические ведомства или специализированный уполномоченные агентства. Сюда же можно отнести и акторов вне суверенитета -субнациональные территориальные единицы разного уровня (например. Квебек, Каталония, Страна Басков, Фландрия, Южный Тироль, Республика Татарстан), языковые сообщества, политизированные этноязыковые движения, заинтересованные группы, диаспоры, символьные и масс-медийные элиты, экспертные структуры и проч. Соответственно типологические варианты трансграничных отношений по поводу языка могут приобретать собственно межгосударственный характер, как это происходит, к примеру, в довольно характерном случае с Молдавией и Румынией. Другие виды взаимодействий свойственны контактам государств в акторами иного уровня – наднациональными, транснациональными или субнациональными. Так, по выражению С. Хантингтона, иммигрантские общины, диаспоры в ряде случаев начинают играть роль «своего рода неофициального филиала министерства иностранных дел», а также – влиятельных лоббистских структур, источников субсидирования страны происхождения. «Диаспоры, - пишет этот автор, - оказывают заметное влияние на внешнюю политику своих родных стран», с одной стороны, и выступют в роли каналов иностранного воздействия на правительства стран пребывания, с другой стороны ⁹⁴. Языковая составляющая во взаимодействии диаспор с властями из стран происхождения, как минимум, выполняет важнейшую функцию, связанную с символизацией идентичности.

Во-вторых, таким смысловым блоком является предметная сторона внешнеполитического языкового благоприятствования. В одних случаях этим предметом может стать собственно сам язык в качестве кода (средства коммуникации), язык как система и объект того, что в социолингвистике принято называть «планированием корпуса».

Язык в тех или иных качествах становится средством символического конструирования геополитический идентичности, что хорошо видно на примерах решений о смене письменности. Об этом пишет В.Л. Цымбуский, отмечая, что на европейском Востоке латинское письмо служило и служит «приметой прикосновенности Западу… Роль письменности как привходящего цивилизационного маркера иллюстрирует и ситуация с сербской кириллицей и хорватской латиницей в бывшей Югославии, а также со встречей алфавитов в Боснии. Есть и другие примеры: переход румын на латинское письмо в середине XIX в. как знак «курса на Европу» ⁹⁵.

В других случаях в качестве соответствующего предмета выступает язык как право той или иной общины, лингвистического сообщества, проживающего за рубежом то, что подпадает под категорию «планирование статуса». Принципиально важно в каком «ранге» продвигается язык – мировой или локальный, рабочий и официальный, как язык гуманитарного творчества или делового общения, как первый иностранный или дополнительный, как охватывающий все сферы функционирования или их ограниченный круг. Языковые права, будучи объектом внешнеполитического воздействия, нуждаются в свою очередь в дифференциации на права, реализуемые через территориальный принцип либо персональный принцип. Отстаивание таких прав, далее, может быть ориентировано на идеи толерантности или на цели промоутерского характера. Права могут рассматриваться как индивидуальные или коллективные, как относящиеся к моральной или легальной сферам ⁹⁶. Наиболее, пожалуй, актуальным исследовательским направлением здесь является область внешнеполитических усилий Российской Федерации в отношении прав русскоязычных граждан в странах ближнего зарубежья. В каких-то еще случаях, язык как предмет внешнеполитической активности выступает в роли ресурса «мягкого» влияния на разных горизонтах международных отношений – в ближайшем ли окружении, в макрорегиональных, в глобальных ли измерениях.

В-третьих, аналитическая рамка исследования лингвистических пунктов внешнеполитической повестки дня предполагает и такую сторону, как способы благоприятствования, используемые приемы, стратегические установки и т. д. В этих аспектах типологическая картина должна строиться на различении действий ситуативного плана, ad hoc поведения, с одной стороны, и осуществления системных усилий, с другой стороны. Названные стратегии, что весьма принципиально, могут разрабатываться в конструктивном духе, то есть преследовать собственно политико-лингвистические цели как таковые, но могут применяться из инструментальных соображений, подчиненных каким-то другим – экстралингвистическим – целям. Понятно, что такой инструментальный подход, когда проблематикой языка начинают оперировать как орудием давления или поводом для притязаний, - вещь в международно-политической практике весьма распространенная. Этнополитические требования в области языковых отношений не редко становились в истории составной частью или прелюдией к действиям конфликтного характера, служили поводом для перекраивания границ.

Таким образом, исследование языка и языковых проблем во внешнеполитическом контексте предполагает учет целого спектра аналитических предпосылок.

Естественным предметом внешнеполитического благоприятствования, прежде всего, являются, разумеется, мировые языки. По очевидным причинам именно они выступают в роли одного из важнейших источников культурно-информационного влияния во внешнем мире. И именно между этими языками разворачивается наиболее крупномасштабное трансграничное соперничество.

Характерно, что, анализируя факторы soft власти, Дж. С. Най рассматривает в качестве основного конкурента США в области ресурсов «гибкой власти» («глобальных культурных магнитов») Европу. С некоторой ревностью автор пишет о том, что половина из десяти наиболее широко распространенных в мире языков – европейские, что испанский и португальский языки связывают Иберийский полуостров с Латинской Америкой. Существует 50 франко-говорящих стран, каждые два года встречающихся на саммитах, и Франция тратит почти 1 млрд. долларов в год на распространение своей культуры за рубежом - приблизительно 17 долларов на душу населения. Это – в четыре раза больше, чем Канада, Британия и Швеция, идущие соответственно на втором, третьем и четвертом местах, тогда как расходы США на аналогичные цели составляют 65 центов на душу населения ⁹⁷.

Разумеется, сами по себе бюджетные характеристики соответствующих программ, так же, как и иные отдельно взятые параметры, исчерпывающим критерием здесь не являются. Английский язык в качестве глобального lingua franca сегодняшнего мира с реальной конкуренцией пока не сталкивается. По некоторым экспертным оценкам, под категорию так называемых “English users” или всех тех, кто, в каком бы то ни было качестве, использует английский язык - как родной, как официальный государственный, как первый иностранный, как язык-посредник и т. д. – твердо подпадает два миллиарда человек ⁹⁸.

В качестве отдельной встает проблема, касающаяся того, какова природа англоязычной глоттополитической гегемонии, является ли она продуктом разработанной стратегии, или ей способствуют еще и саморегулирующиеся факторы языкового выбора, какие-то иные мотивы языковых предпочтений.

Непримиримые критики «англосаксонского лингвистического империализма», действующие в парадигме «экологии языка», напрямую увязывают экспансию английского языка с курсом, провидимым такими специализированными институтами, как Британский Совет и Информационное Агентство США ⁹⁹.

Далее, в зарубежной социолингвистике английский подчас маркируется как «язык-киллер», несущий основную ответственность за угрожающие темпы и катастрофические масштабы свертывания лингвистического многообразия в современном мире. По подсчетам заместителя директора Института живых языков (США) Дэвида Харрисона, каждые две недели в мире окончательно исчезает по одному языку – быстрее, чем вымирают животные, занесенные в Красную книгу. Всего, как утверждает автор, в мире насчитывается около семи тысяч языков (на 83 языках разговаривает примерно 80% человечества; на 3500 малоиспользуемых языках – 0,2%). Перед непосредственной угрозой полного исчезновения сегодня оказались, согласно статистике Д. Харрисона, 383 языка: 153 языка в Северной Австралии, 113 – в Центральной и Южной Америке; 53 – на севере Тихоокеанского плато; 23 – в Восточной Сибири, Китае и Японии ¹⁰⁰. Невосполнимость таких потерь объясняется не только уменьшением языкового многообразия как такового, но и обеднением палитры уникальных способов языковой концептуализации мира.

С другой стороны, помимо экологической озабоченности существует мотивация, связанная не столько с символическими функциями языков – функциями вербального оформления этнокультурных идентичностей. Существует еще и потребность в глобальном коммуникационном взаимодействии, во взаимном понимании. Изучение иностранных языков расширяет индивидуальный культурный капитал, предоставляет жизненные карьерные шансы в самых разных областях. Более того, соответствующая языковая подготовка получает бюджетное финансирование в рамках проводимой государственной образовательной политики.

Экологической парадигме в глоттополитическом сознании противостоит модель «свободного рынка», в контексте которой доминирование «больших» международных языков обосновывается как результат естественного выбора: «английский – язык капитализма, французский – язык республиканизма или в более позднем варианте – язык гуманитарных/человеческих ценностей» ¹⁰¹.

Обратившись к ситуации с русским языком как мировым, можно увидеть, что статистические параметры его присутствия в зарубежном информационном пространстве и соответствующие прогнозные расчеты, действительно, выглядят неблагоприятными. Это, к примеру, явствует из данных, приводимых Центром демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН и относящимся к прогнозу численности владеющих русским языком (млн. человек) ¹⁰²:

Страны/регионы мира	2004 г.	2015 г.	2025 г.
Россия	140.0	130.0	110.0
СНГ и Балтия	100.0	60.0	30.0
Восточная Европа и Балканы	19.0	10.0	5.0
Западная Европа	7.9	5,0	3.0
Азия	4.1	2.8	1.7
Ближний Восток и Северная Африка	1.5	0.9	0.6
Африка южнее Сахары	0.1	0.1	0.1
Латинская Америка	1.2	0.7	0.4
США, Канада, Австралия и Новая Зеландия	4.1	2.5	1.3
Итого:	278.0	212.0	152.0

О том, насколько неотложными являются внешнеполитические усилия по поддержке русского языка, свидетельствует и вывод о том, что русский язык – единственный из 10-12 ведущих мировых языков, который на протяжении последних 15 лет, который утрачивал свои позиции во всех основных регионах мира ¹⁰³.

Русский язык значительно уступает другим мировым языкам по показателю обладания официальным статусом в суверенных государствах: английский язык пользуется таким положением в 63 странах, французский – в 34, испанский – в 23, арабский – в 22, немецкий и португальский – в 7.

Одним из проявлений геополитического отступления русского языка принято считать переход ряда стран СНГ на латинскую графическую основу их государственных языков. Подчас это рассматривается как ослабление связей центральноазиатских государств с Россией и усиление влияния в регионе Запада, с одной стороны, и Турции, с другой стороны.

Правда, в интересах объективности следует учитывать и всю относительность прогнозов в этой области, и динамичную подвижность ситуации, и то, что сегодняшние тенденции можно с безусловной уверенностью экстраполировать на десятилетия вперед. В частности, вывод о неуклонном, линейно восходящем шествии английского языка по планете опять-таки статистически не подтверждается. В глобальной сети Интернет, к примеру, процентное соотношение пользователей-англофонов и носителей других языков демонстрирует следующую картину ¹⁰⁴:

	1999 г.	2000 г.	2001 г.	2002 г.
Англоговорящие	56,3	51,3	47,5	40,2
Не англоговорящие	43,7	48,7	52,5	59,8

Принципиальный тезис о том, что «цифры такого рода устаревают очень быстро, С.Г. Тер-Минасова иллюстрирует данными о языковой картине в Европейском союзе (ЕС). Во времена, когда ЕС насчитывал 15 государств-членов, показатели владения иностранными языками – на уровне способности говорить на общие темы – выглядело в объединенной Европе следующим образом: английский язык - 40%; немецкий язык - 18%; французский язык - 16%; русский язык - > 1%. После того, как состав членов ЕС увеличился до 28, ситуация изменилась: английский язык - 35%; немецкий язык - 16%; русский язык - 11%; французский язык - 10% ¹⁰⁵.

В принципе, внешнеполитический подход к стратегии продвижения русского языка в зарубежное информационное пространство предполагает отказ от одностороннего видения целей, предпосылок и инструментов. Укрепление позиций языка не должно рассматриваться в терминах своего рода экстенсивности, в формальных параметрах демографической мощности. Разрушение русскоязычного пространства несет наибольшие потери в странах СНГ и Балтии, что имеет свои историко-ситуативные объяснения: здесь он утратил статус de facto государственного языка. Вместе с тем, во многих бывших союзных республиках русский язык продолжает исполнять роль языка международного (межнационального) общения. Далеко не самоочевидно, что даже через одно или два поколение он будет замещен или вытеснен английским языком. Помимо количественных характеристик здесь важно видеть и качественные условия.

Во-первых, перестав быть обязательным, русский язык, в силу социально-экономической целесообразности, привлечет к себе тех, кто действительно заинтересован в ведении бизнеса с российскими партнерами, кто мотивирован профессионально или культурно. На одном из заседаний Совета государств Балтийского моря первый вице-премьер Российской Федерации И.И. Шувалов выступал по-русски, так как большинство глав правительств в этой организации в той или иной степени владеют эти языком. Как отмечал впоследствии оратор, «еще важнее другое: русский – это язык бизнеса. Нравится это кому-то или нет» ¹⁰⁶.

Во-вторых, на фоне сжатия позиций русского языка в образовательной сфере стран СНГ и Балтии в Восточной, Центральной и Западной Европе специалистами отмечается стабилизация интереса к русскому языку, приходящая на смену обвальным явлениям 90-х годов. Многие выбирают его в качестве второго иностранного. Согласно сведениям Департамента по культурным связям и делам ЮНЕСКО МИД РФ (от 13 февраля 2004 г.), в гимназиях и лицеях ФРГ русский язык изучают 168 тыс. человек, во Франции и Англии – по 10 тыс. человек. В Бельгии, Ирландии, Исландии, Испании русский язык изучается в основном в системе высшего образования. В Испании, Греции, Португалии, на Кипре интерес к этому языку возрастает по мере увеличения потока туристов из России. В целом дальнем зарубежье обучением русскому языку в образовательных учреждениях охвачено почти 2 млн. человек. С одной стороны, это – скромная цифра. С другой, она отражает реальный интерес к русскому языку и культуре России, а не государственной принуждение со стоны сателлитов Москвы или страхи периода «холодной войны». Чем большую привлекательность будет представлять участие в разнообразных связях с нашей страной, тем больше будет востребован язык.

Иными словами, при всех тревожных тенденциях, присущих распространению русского языка за рубежом, можно предположить, что упрочение его позиций будет связано не с экстенсивными путями «продвижения», а с консолидацией сообщества тех, кто мотивированно выбирает его изучение.

Еще одно обстоятельство, способствующее – пусть и умеренному – оптимизму, состоит в том, что у Российской Федерации возникают ранее небывалые возможности ресурсного обеспечения языкового благоприятствования в ближнем и дальнем зарубежье. В этой области происходят качественные перемены институционального характера. Наряду с традиционными организациями – такими, как Международная ассоциация преподавателей русского языка и литературы (МАПРЯЛ), отмечающей в 2007 г. сорокалетие деятельности, возникают стратегии и структуры нового типа. Это и Федеральная целевая программа «Русский язык 2006-2010 гг.», и создание фонда «Русский мир», и проведение мероприятий в рамках «Года русского языка». Во время саммита СНГ в Казани 26 августа 2005 г. главами 11 государств было подписано Соглашение о гуманитарном сотрудничестве – единственный пример столь единодушного подхода, начиная с 2001 г.

Россия из своего бюджета оплачивает обучение в своих вузах студентов из ближнего зарубежья: квота на 535 мест в 1999 г. и на 2700 мест – в 2007 г. ¹⁰⁷.

Оценка того, насколько эффективными окажутся мероприятия, проводимые в рамках объявленной стратегии, по всей вероятности, преждевременна не только в долгосрочных, но и в краткосрочных перспективах. Тем более, что это затруднено рамками настоящего изложения. В данном случае достаточна та констатация, что по мере наращивания общеэкономического потенциала России, внешнеполитические инструменты языкового благоприятствования будут набирать новую действенность.

Языковые составляющие внешней политики - ни в коем случае не есть «игра с нулевой суммой». Модель взаимодействия здесь должна строиться не на принципах силового принуждения, торга, шантажа, обструкции, имитации бурной активности через воинственную – часто мотивированную предвыборными видами - риторику. Лучше, а главное рациональнее и целесообразнее, если это будет модель творческой кооперации. Ректор Московского лингвистического университета, руководитель базовой организации по языкам и культуре государств – участников СНГ Ирина Халеева по-новому формулирует стратегию: «…мы не можем проходить мимо того обстоятельства, что в странах [СНГ – Н.М.] стали набирать силу и вес разные языки. …Поэтому я считаю, что это долг россиян – изучать языки своих соседей. Просто политический долг, геополитический» ¹⁰⁸.

Итак, в рассматриваемой сфере внешней политики России происходят заметные позитивные сдвиги. Главное заключается в том, что этот вектор стал рассматриваться в качестве приоритета. Совсем еще недавно, по словам руководителя Российского центра международного культурного и научного сотрудничества при МИД РФ Э.В.Митрофановой, русскому языку как внешнеполитической задаче «не уделялось должного внимания (как говорится, было не до того…)» ¹⁰⁹.

Усилиям на этом направлении было бы в высшей степени целесообразно придать более обеспеченное институциональное оформление и стратегическое целеполагание. Явственно ощущается потребность в своеобразном внешнеполитическом брэнде, каковыми являются, к примеру, структуры Франкофонии и португалоязычной Лузофонии, институты Гете, Сервантеса или Конфуция. В нашем случае параллельная деятельность Росзарубежцентра, российских центров науки и культуры (РЦНК), Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина, ассоциаций МАПРЯЛ и РОПРЯЛ, фонда «Русский мир» единой системой не выглядят. При этом как недальновидное и контрпродуктивное в сообществе специалистов было воспринято решение об упразднении в 2004 году Совета по русскому языку при Правительстве России.

Столь же необходимым становится сегодня и новый уровень доктринального приоритетного программирования – формулирования системной стратегии внешнеполитического благоприятствования русскому языку. Исходной установкой здесь призвано стать удержание русским языком своих статусных позиций в качестве мирового языка. Прагматические задачи в этой области применительно к странам СНГ и Балтии, изложены под эгидой фонда «Наследие Евразии». Они предполагают и продвижение современной России как полюса культурного и цивилизационного притяжения, и поддержку русскоязычной среды за рубежом, и управление миграционными потоками, и политику в сфере образовательных услуг, и развитие медийного рынка, включая Интернет, и углубление научно-технического партнерства, и развитие коммуникативных функций русского языка в глобализирующемся мире ¹¹⁰.

Словом, русский язык сегодня нуждается не просто в декларировании своей приоритетности в качестве пункта внешнеполитической повестки дня, но в реально обеспеченном стратегическом видении. В сегодняшних условиях он способен стать системообразующим звеном для гуманитарного измерения внешней политики России.