Звериных стихов моих грусть

Звериных стихов моих грусть

Есенина надо искать в самих его истоках, в корнях его родины. Когда я впервые увидел его, его элегантность в одежде и совершенная непринуждённость в манере держать себя на какой-то миг ввели меня в заблуждение. Но его подлинный характер быстро раскрылся мне. Эта элегантность костюма, эта утончённая изысканность, которую он словно бы нарочно подчёркивал, были не более чем ещё одной – и не самой интересной – ипостасью его характера, сила которого была неотделима от удивительной нежности. Будучи кровно связан с природой, он сочетал в себе здоровье и полноту природного бытия. Думается, можно сказать, что в равной степени подлинными были оба лика Есенина. Этот крестьянин был безукоризненным аристократом».

Из статьи Ф. Элленса:

«Со времён Пушкина Россия не имела, наверное, более великого поэта, чем Есенин. Молодой (возраста Лермонтова, когда тот погиб), он воплощает исконные и вечные силы России, введённые в русло и воссозданные духом необычайной мощи.

Крестьянский сын, чья юность большей частью прошла среди полей, Есенин всей мощью своего инстинкта обратился в сторону природных сил. Он охотно рассказывает о своих деревенских корнях и с любовью озирает дальние горизонты родины, жители которой – крестьяне – его больше не понимают:

поёт он с прекрасной непринуждённостью в своей Исповеди хулигна. Он не был обласкан ни людьми, ни действительностью. <...>

Есенин не мог забыть это время своей жизни, когда разнообразные силы природы устремились к нему и вдохнули в его дикую душу их вихрь, порой неистовый. А теперь “он ходит в цилиндре и лаковых башмаках”,

Но живёт в нём задор прежней вправки

Деревенского озорника.

Каждой корове с вывески мясной лавки

Он кланяется издалека.

И, встречаясь с извозчиками на площади,

Вспоминая запах навоза с родных полей,

Он готов нести хвост каждой лошади,

Как венчального платья шлейф.

<...>

Если Маяковский – поэт, порождённый революцией, то Есенин – поэт, порождённый Россией в целом, старой и новой Россией. <...>

Г-н Толстой точно подметил одну из самых сильных характерных черт творчества поэта – великолепную жизненную силу вдохновения и формы. Именно это сближает Есенина с великими классическими поэтами всех времён. В одной из его самых прекрасных диалогических поэм – “Пугачёв” – проходит как бы гомерический ветер, который не ослабевает до конца поэмы. “Страна негодяев” – другая поэма большого дыхания, в которой воплощаются устремления поэта, внешне самые противоречивые, на деле же – самые гармоничные. Есенин рассказывает, что отец мечтал сделать из него сельского учителя. Жизнь могла сделать из него и разбойника, но сделала величайшим современным поэтом России».

9

И. Дункан:

«Когда сезон в Лидо закончился, они вернулись в Париж, чтобы готовиться к своей поездке в Америку. Выяснилось, что совершить её им придётся только вдвоём, так как летом пришло известие из школы в Москве, что не удалось получить разрешение вывезти группу учениц, которых Айседора рассчитывала показать в Америке.

Вернувшись опять в Париж и посетив свой дом на улице де-ля-Помп, Айседора обнаружила, что её русский арендатор сбежал, не заплатив и не оставив ключей от входной двери под ковриком. Но им надо было где-то жить до дня своего отплытия, к тому же Айседора могла бы пользоваться просторным Бетховенским залом в задней части здания для репетиций, которые ей были крайне необходимы. Со времени своего выступления в Петрограде она не танцевала перед публикой, и ей негде было готовиться к предстоящему ответственному турне по Америке».

«Первая революция – придушенная, дала Бунина, Андреева, Куприна, Горького, Сологуба, А. Белого, Блока, Шмелёва, Сергеева-Ценского, гр. А. Н. Толстого, вдруг яростно вздевших флаг русского слова на умопомрачительную высоту. Каждый из них – веха в русской литерптуре, каждый был школой, вожаком, за которым пробивались десятки молодых.

Посмотрим, что дала вторая революция, загулявшая? “Стариков” она сбросила с закачавшегося борта раньше бури <...> . “Молодым” она распоясала души, сняла все путы со слова и сразу открыла тысячи путей. И, зачатые бытом революции, они по мере разумения своего продолжали её дело – разрушение. Там, в России, они – матерщина, увенчанная стихом, богохульство, продетое в догмат; свистопляска закусившего удила слова; Маяковские и Шершеневичи, сотворившие молитву заборной надписи; Есенины и Орешины – талантливое, но озорное мужичьё, заменяющее литературу зычным свистом; “армяне, черкесы, крестьяне” – поэты общественных уборных, и дамы, дамы без конца, скрипящие о революции ласковым, воркующим язычком. Здесь – в русской эмиграции – это вывихнутые Эренбурги, клевещущие на Россию своими молитвами и проклятиями, на Россию, которой они никогда не знали и никогда не любили...»
А. Есенина:

«В 1922-1923 годах Сергей был за границей. Без его денежной помощи родители наши построить новый дом не могли. Отсутствие отцовского заработка, болезнь отца и неприспособленность к крестьянской жизни, голод 1920-1921 годов и, наконец, пожар привели наше хозяйство к сильному упадку. А Сергей из-за рубежа не мог помочь нам. В письме к Кате он писал: “Во-первых, Шура пусть этот год будет дома, а ты поезжай учиться. Я тебе буду высылать пайки, ибо денег послать очень трудно...” И в конце: “Отцу и матери тысячу приветов и добрых пожеланий. Им я буду высылать тоже посылки...”

Отец с матерью, получив страховку за сгоревший дом, купили маленькую шестиаршинную избушку и поставили её в огороде, чтобы до постройки нового дома иметь хоть какой-нибудь, но свой угол. В этой избушке мы прожили до начала 1925 года, так как строиться стали только после приезда Сергея из-за границы.

Всё здесь было бедно и убого. Почти половину избы занимала русская печь. Небольшой стол для обеда, три стула, оставшиеся от пожара, и кровать. Но стоило распахнуть маленькое оконце – и перед глазами вставала чудесная картина. Кругом яблони и вишни. Сидя у окна, чувствуешь себя, как в сказке. Отойдёшь, и ещё какое-то время тебя не покидает это сказочное ощущение.

Своего яблоневого сада у нас не было. В 1921 году отец купил и посадил несколько молодых яблонек, но во время пожара они все погибли., за исключением одной, которая стояла теперь перед окнами домика. Но по обе стороны нашего огорода у соседей были прекрасные многолетние сады с раскидистыми яблонями, свешивающими свои ветви на наш огород. У нас же по всему участку росли ползучие вишни, которые доставляли много хлопот нашим родителям: им нужна земля под картошку».

10

Франс Элленс, бельгийский писатель, переводчик:

«Это было в то время, когда я вместе со своей женой переводил его стихи. Я видел его каждый день то в небольшом особняке Айседоры на улице Помп, то в отеле “Крийон”, где супружеская чета спасалась от сложностей домашнего быта. Если в “Крийоне” Есенин производил впечатление человека светского, нисколько не выпадающего из той среды, которая казалось столь мало для него подходящей, то в будничной обстановке маленького особняка он представал передо мной в своём более естественном облике, и, во всяком случае, на мой взгляд, выглядел человеком более интересным и более располагающим к себе. Я имел также возможность с некоторым смущением наблюдать этот союз молодого русского поэта и уже клонившейся к закату танцовщицы, показавшийся мне сначала, как я уже говорил, почти чудовищным. Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу, она, дав ему возможность покинуть Россию, предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для неё жертвой и болью. У неё не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь, которого она хотела воспитать, снова станет самим собой и сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила юношу-поэта, и я понял, что эта любовь с самого начала была отчаянием.

Мне вспоминается вечер, когда одновременно раскрылись и драма этих двух людей, и подлинный характер Есенина.

Я пришёл, когда они были ещё за столом, и застал их в каком-то странном и мрачном расположении духа. Со мной едва поздоровались. Они были поглощены друг другом, как юные любовники, и нельзя было заметить, что они находятся в ссоре. Несколько мгновений спустя Айседора мне рассказала, что слуги отравляют им жизнь, что этим вечером здесь разыгрались отвратительные сцены, которые привели их в смятение. Поскольку его жена показала себя более раздражительной, чем обычно, и утратила то замечательное хладнокровие, то чувство меры, тот ритм, который был основой и её искусства, и самой её натуры, что по обыкновению так хорошо воздействовало на поэта, Есенин решил её подпоить. Никаких дурных намерений у него не было. ... Я всё яснее читал на лице танцовщицы отчаяние, которое обычно она умела скрывать под спокойным и улыбающимся видом. Отчаяние выражалось также и в чисто физическом упадке её сил.

Внезапно Айседора снова подобралась и, сделав над собой усилие, пригласила нас пройти в её студию – в тот огромный зал, где находилась эстрада и вдоль стен стояли диваны с подушками. Она попросила меня прочитать только что законченный мной французский перевод “Пугачёва”, строки которого – это и действующие лица, и толпы народа, ветер, земля и деревья. Я прочитал, хотя и неохотно, потому что боялся испортить своей робостью и неважной дикцией великолепную поэму, одновременно резкую и нежную. Айседора, очевидно, не была удовлетворена моей декламацией, потому что тотчас же обратилась к Есенину с просьбой прочитать поэму по-русски. Какой стыд для меня, когда я его услышал и увидел, как он читает! И я посмел прикоснуться к его поэзии! Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и её творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплёвывал их, он то ревел, то мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя.

В тот вечер я понял, что эти два столь несхожих человека не смогут расстаться без трагедии».
«...искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы»

(Из заявления, которое Дункан и Есенин готовили для встречи с Америкой)

Из статьи Г. Ф. Устинова «Не с того конца» в газете «Известия ВЦИК», от 6 сентября:

«И не одного его <Александровского> занимают такие безнадёжно пессимистические мотивы. Они <пролетарские поэты> отходят, отпугнутые странным, ничем не вызванным и ничем не оправданным отношением <к ним Советской власти>. И в их новом, становящемся чуждым революционному стиле чудится другая группа поэтов-меланхоликов, вождём которой был безнадёжно погибший гениальный Есенин.

Я последний поэт деревни.

Скромен в песнях дощатый мост.

За прощальной стою обедней

Кадящих листвой берёз.
Догорит золотистым пламенем

Из телесного воска свеча,

И луны часы деревянные

Прохрипят мой двенадцатый час.

Есенинский “двенадцатый час” пробил потому, что этот час пробил его деревне.

Но разве русскому революционному пролетариату пробил двенадцатый час, чтобы дать отставку по чистой поэтам?!»
А. Мариенгоф – И. Старцеву

Москва, 12 сентября 1922 г.

«Дорогой Ванечка,

не отвечал на Ваше послание тотчас же по причинам весьма пакостного свойства: Был уложен злющею хворью на целую неделю в кровать – так протянул ноги, что боялся о невозможности в будущем видеть их в положении перепендикулярном.

Но – пессимизм оказался излишне чёрным: вот уже второй день как перпендикулярю московские улицы.

Настроение неважное. Многое зачинается, и ничего пока реального не осуществляется. С кафе дрянь. Стали закрывать в 11. Кончился наш Помгол! Получаю я с Птицы, Ваня, в день 6 милл. – это почти весь бюджет наш. Вместо всех обедов платит он сей куш. Так что пока гарантировать ваш обед не могу. Тем более что Сергей из-за границы всё настойчивее пишет о сестре – и от сих скромных благ мне придётся выделять что-то ей. Если что-либо наладится и “Стойло” перестанет играть первостепеннейшую роль нашего бюджета – сей час же напишу. Журнал будет в продаже 1 октября. С ним тоже возни немало, а доходов немного. Как только выйдет – вышлю.

Вчера был на прощальном вечере Ирмы Дункан. На днях уезжают. Изадора с ними поступила погано. Попросту плюнула, ни денег, ни писем. А – выезжать – изволь.

Ивик, пишите. Мартын приветствует.

А. Мариенгоф.

Сейчас выясняется, что “Стойло” накануне полной ликвидации».

«19. IX

В парижской типографии издательства «Унион» 23 сентября было закончено печатание книги Есенина на французском языке «Confession d'un voуou» («Исповедь хулигана») в переводе М. Милославской и Ф. Элленса с предисловием Ф. Элленса.

Из предисловия:

«Революция, как и кризис души, социальный переворот, как и личная драма, порождают дистанцию, откуда виднее, делают заметными отрезки времени, на которые до этого не обращали внимания, выделяют личности, дотоле незначительные, и устраняют тех, кто не заслужил отличия. Два или три года революции значат больше в жизни народа, чем сто лет мирной жизни. Всё ускоряется, упрощается; подробности, случайности в счёт больше не идут, и сама жизнь приобретает ценность лишь в соответствии с её продолжительностью и резонансом. Русская Революция открыла существование поэзии для тех, кто раньше о ней даже и не подозревал, высветила и как бы отразила в своём ореоле нескольких поэтов, которые без неё, быть может, не вышли бы из тени. Сейчас в России наблюдается неоспоримое и очень любопытное явление: подъём поэзии и упадок прозы. В Москве почти ничего не читают, кроме стихов; буржуазия, ранее отвергавшая этот вид литературы, теперь не только пристрастилась к поэзии, но и требует её и наслаждается ею даже в кафе, где газеты заменились печатными или рукописными стихотворениями. Ведь в моменты внутреннего кризиса способность народа (как и способность отдельного человека) чувствовать, усиленная лишениями и страданием, без конца ищет связующее звено между собой и бесконечностью. И поэзия является, хотя бы на короткое время, наилучшим, если не единственным средством единения душ, измученных общим недугом и одинаково жаждущих возрождения. Прихоти нельзя удовлетворить одной и той же пищей, но все души питаются единым хлебом.

И среди поэтов, озарённых Революцией и проявивших себя, словно генератор той необыкновенной энергии, которая была так необходима людям для единения, среди этих поэтов – магнетизёров толпы, Сергей Есенин, без сомнения, является наиболее мощным, и именно в его творчестве – более всего и человеческой сути и типично русских сил. В отличие от тех поэтов, которые сформировались или перестроились под влиянием Революции и, делая вид, как Маяковский, либо более или менее безропотно от него отказались, как Брюсов, Есенин в этой огромной социально-политической смуте остался тем же, что и прежде. Сам он определил это так: поэт деревни, последний из поэтов-крестьян, “больной прежними воспоминаниями”.

Русь моя, деревянная Русь!

Я один твой певец и глашатай,

Звериных стихов моих грусть

Я кормил резедой и мятой.
<...> Два его главных произведения – “Страна негодяев” и особенно ”Исповедь хулигана” – показывают поэта таким, как есть, без самодовольства и без пощады. В последнем из них, имеющем резкую и в то же время нежную интонацию, поэт то бушует как ураган, то шелестит, как утренний ветерок в молодой листве. Здесь безотчётно проявляются основные черты его поэтической индивидуальности. <...>

Есенин создал в России школу “имажистов”: несколько поэтов, увлечённые красотой и новизной его поэтических образов, объединились вокруг него и признали его своим руководителем. Так около мэтров создаются основательные школы. “Имажизм” Есенина вполне мог бы существовать без “имажизма” других стран: он ничем не обязан ни Уолту Уитмену, ни, например, Англии. Он не отражает ни одного из европейских направлений, он гуманен и универсален. Нет ничего удивительного, что почти все образы этой поэзии взяты из природы. Впрочем, они большой строгости, неповторимого стиля и сводятся главным образом к нескольким символам, восходящим к такому малому количеству первоначал, как утро, вечер, времена года. Но все они беспрестанно обновляются, как сама природа.

пишет он. Из сотни таких же поразительных стихов я приведу ещё этот образ самого поэта:

Революция не изменила поэта; однако, быть может, она помогла ему лучше уяснить прошлое, показав ему его же деревни в корчах гибели. Само зрелище города уже переворачивало душу поэта. По словам г-на Устинова, “Есенин пришёл в город почти мальчиком. Его старое деревенское бытие в новой городской обстановке подверглось трагическим изломам до боли, до мучительного страданья. И Есенин возненавидел за эту боль “бездушный город”, он почувствовал, что этот бездушный город оказался сильнее его души... ” <...>

Его творчество классично и по вдохновению (глубокие волны страстей и человеческих чувств), и с внешней стороны (образы свежие, всеобщие, великолепные и общечеловеческие), как в греческих трагедиях, в “Илиаде”, у Данте или у Шекспира; ритмы неизменные и первичные, как будто ведомые ветром, молнией, сменой времён года и обновлением земли. Эта изумительная жизненная сила вдохновения и формы сближает Есенина с великими классическими поэтами всех времён. Его поэзия кажется возделанной, словно самые лучшие земли; но некоторые её фрагменты, на первый взгляд выглядящие дикими, похожи на русские степи, в которых столько людских следов – добрых, ужасных и скорбных – следовало друг за другом. К тому же у Есенина собственный язык, где сошлись вместе сложное и простое, язык очень лаконичный, без ненужных прикрас, полный страсти и энергии. Его стих – как будто слепок с натуры, но зачастую он походит на классический и охотно развёртывается вширь подобно александрийскому. Над восемью песнями “Пугачёва” до конца поэмы словно веет дух Гомера».

3

Из статьи Г. Ф. Устинова «Очерки новейшей русской литературы: I. Исскусство и политика»:

«...имажинизм – я говорю о русском имажинизме – явление чисто классовое, характерное для России, глубоко свойственное её анархо-самоедскому крестьянскому хозяйству. <...> Имажинизм <...> является прямым посланцем мелкой буржуазии, обиженной пролетарской революцией, – “крепкого” крестьянина и городского торгаша, типа полуинтеллигентного фармацевта. И этот самый имажинизм представлен не только всем уже достаточно надоевшей группой поэтов Есенина, Мариенгофа, Кусикова и Шершеневича. Нет, он пошёл дальше и глубже. Вчера он, можно сказать, безраздельно участвовал в области поэзии, а сегодня уже переселился в беллетристику и выступает под именами: Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Мих. Зощенко, Ник. Ляшко, Ник. Никитин и проч., и проч. подражателей имажинизму, которых достаточно и в среде пролетарских поэтов. <...>

По имажинистскому идеологу Есенину, будущее должно предстать нам в таковом виде:

“Будущее искусство расцветёт в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, где нет податей за пашни, <...> где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сычёною брагой”.

Это написано Есениным в поэтическом откровении “Ключи Марии”.

В дальнейшем в той же брошюрке “вождь имажинизма” сбился с панталыку и плюнул на социализм, и вдребезги разругался с городом (с пролетариатом).

Кто читает хоть что-нибудь, тот знает стихи Есенина, и ему не надо напоминать о его произведениях вроде:

Но, кроме Есенина, и вся новейшая литература – тоже глубоко тоскует по “гречневым просторам” “родной Руси”».

25 сентября Есенин и А. Дункан отплывают из Франции в США на океанском пароходе «Paris».

«Пароход ПАРИЖ. Замечательные удобства, кабины 2-х, 4-х и шестиместные. Умывальники и проточная вода в каждой кабине. Курильная, столовая, бар, парикмахерская, открытые и закрытые палубы, превосходная французская кухня, вино и пиво подаются бесплатно. Музыка, танцы. Переводчик на пароходе. Особенный пароход».

«ВОТ “PARIS” <Пароход “Париж” (искаж. англ.)>.

Если взять это с точки зрения океана, то всё-таки и это ничтожно, особенно тогда, когда в ледяных провалах эта громадина качается своей тушей, как поскользающийся... (Простите, что у меня нет образа для сравнения, я хотел сказать – как слон, но это превосходит слона приблизительно в 10 тысяч раз. Эта громадина сама – образ. Образ без всякого подобия. Вот тогда я очень ясно почувствовал, что исповедуемый мною и моими друзьями “имажинизм” иссякаем. Почувствовал, что дело не в сравнениях, а в самом органическом.) Но если взглянуть на это с точки зрения того, что способен человек, то можно развести руками и сказать: “Милый, да что ты наделал? Как тебе?.. Да как же это?.. ”

Когда я вошёл в корабельный ресторан, который площадью немного побольше нашего Большого театра, ко мне подошёл мой спутник и сказал, что меня просят в нашу кабину.

Я шёл через громадные залы специальных библиотек, шёл через комнаты для отдыха, где играют в карты, прошёл через танцевальный зал, и минут через пять чрез огромнейший коридор спутник подвёл меня к нашей кабине. Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным тот мир, в котором я жил раньше.

Вспомнил про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь” как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию.

Милостивые государи!

С этого дня я ещё больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своём творчестве. С такими мыслями я ехал в страну Колумба. Ехал океаном шесть дней, проводя жизнь среди ресторанной и отдыхающей в фокстроте публики».

Есенин и А. Ветлугин готовят заявление для американской печати.

М. Дести:

«Её <А. Дункан> молодой муж и его русский секретарь подготовили заявление, которое они по приезде собирались произнести в Америке. Оно гласило:

“Итак, мы на американской территории. Благодарность – такова наша первая мысль. Мы – представители молодой России. Мы не вмешиваемся в политические вопросы. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга.

Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью – рассказать о сознании России и работать для сближения двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды!

После восьми лет войны и революции Россия окружена китайской стеной. Европа, сама истерзанная войной, не обладает достаточной силой, чтобы снести эту китайскую стену. Россия во мгле, но нам помогло её бедствие. Именно во время голода в России Америка сделала щедрый жест. Гувер разрушил китайскую стену. Работа Организации американской помощи незабываема.

Прежде всего хотим подчеркнуть тот факт, что сейчас в мире есть только две великих страны – Россия и Америка.

В России налицо сильная жажда изучать Америку и её добрых людей. Разве не может быть так, что искусство станет средством для развития новой русско-американской дружбы? Пусть американская женщина с её острым умом поможет нам в решении нашей задачи!

Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего кроме музеев, смерти и разочарования. Америка – наша последняя, но великая надежда!

Приветствуем и благодарим американский народ!”»
В издательстве З. И. Гржебина (Берлин) выходит книга Есенина «Собрание стихов и поэм. Т. I».
26 и 30 сентября произведена высылка из России в Германию представителей гуманитарной и технической интеллигенции. Среди депортированных в эти дни – знакомые Есенина Ю. И. Айхенвальд, Ф. А. Степун, М. А. Осоргин.

Событиям предшествуют заседания Политбюро ЦК РКП (б), где обсуждается подготовка и организация операции (22 мая, 8 июня, 20 июля). 10 августа Политбюро утверждает списки высылаемых; в тот же день ВЦИК принимает постановление «Об административной высылке». В ночь с 16 на 17 августа в Москве и Петрограде происходят аресты намеченных к депортации. 30 и 31 августа информация об этом публикуется в центральных газетах Советской России.