Сергей есенин

С. Есенин

Дюссельдорф, 1 июля 1922 г.

Лола Кинел:

«У Айседоры был дорожный сундук – один из одиннадцати, с которыми она тогда путешествовала. С ним не происходило никаких забавных приключений, и я упоминаю о нём лишь потому, что он некоторым образом символизирует для меня правду. Даже не знаю, стоит ли это рассказывать посторонним. Но есть что-то внутри нас, что требует объяснения жизни в её развитии, и ради этого “что-то” я должна написать о сундуке. Я попытаюсь восстановить то случайное ощущение, которое испытала при первом знакомстве с этим сундуком.

В нём хранилась любовная переписка Айседоры, книги, которые она особенно ценила, многочисленные фотографии, программы её выступлений и газетные вырезки о них. Короче, это было резюме, неизданное резюме всей жизни Айседоры, жизни актрисы, жизни женщины, если можно так сказать – куртизанки. (А я думаю, что она была самой знаменитой куртизанкой нашего времени в старинном, широком и величественном понимании этого слова.)

Итак, существовал сундук и существовала я, призванная рассказать о нём. Собственно, я почти не уделяла ему внимания, но Айседора не раз говорила мне: “О, если бы ты добралась до него и привела в порядок. Там ужасно всё перемешалось”. И я, думая об этом как о сортировке старого хлама, обычно отвечала: “Хорошо, как только выдастся свободный денёк... Сегодея утром мне надо пойти в банк, потом увидеться с французским консулом, днём...” И таким образом мне удавалось избегать этого дела.

Позднее, в Дюссельдорфе, я всё-таки принялась за сундук, и довольно энергично. Я расположилась на полу в комнате Айседоры и начала раскладывать его содержимое по кучкам: книги, журналы, письма, старые контракты, смешные клочки бумаги, исписанные неразборчивым почерком Айседоры. Это были драгоценные записи – её мысли о танце, об искусстве, об образовании, о воспитании детей. Некоторые из них вошли теперь в её замечательную книгу “Искусство танца”, которую Шелдон Чиней отредактировал после смерти Айседоры, собрав все её высказывания и суждения относительно искусства. Эта восхитительная книга в основной своей части содержит подлинные мысли и чувства Айседоры, и те, кто представляет себе Айседору лишь эксцентричной танцовщицей и куртизанкой, прочитав эту книгу, откроют для себя и замечательную актрису.

Бесчисленные программы на всех языках мира, тысячи газетных вырезок в пачках и россыпью лежали передо мной на полу и в сундуке. Здесь же – пачки писем, отдельные письма, начинающиеся словами: “Дорогая”, и “Любимая”, и “Моя единственная”. Я не читала их, а просто сортировала по почеркам. Были фотографии множества мужчин: мужчин, умудрённых опытом, старых, мужчин среднего возраста, молодых. Фотографии красивых молодых людей. Никог,да в жизни я не видела столько красивых фотографий, такого множества привлекательных лиц. Одно из них преследует меня до сих пор. Это был портрет юноши с необыкновенно красивыми чертами лица: мужество и нежность сочетались в нём удивительно и редкостно. Такого сочетания не найдёшь, пожалуй, и в тысяче лиц. Я долго смотрела на эту фотографию и наконец положила её лицевой стороной вниз. Это было в тот вечер, когда пришёл Есенин. Увидев фотографии красивых сужчин, он побледнел, а веки у него порозовели – это было признаком раздражения.

Лишь поздним вечером я покончила с этим делом. Всё было аккуратно разложено по отдельным стопочкам, и я, усевшись посредине, размечталась. У Айседоры такая богатая жизнь, так много любовных связей, и некоторые из них должно быть, продолжают существовать, и она, может быть, причиняет кому-нибудь боль... И у нее было двое прелестных детей, она их потеряла... и всё-таки она не падает духом, улыбается жизни... У неё есть Есенин.

Я думала: ей сорок восемь, а она молода. Она – моложе меня, ведь она живёт, а я – мертва, я мертва с тех пор, как покинула комнатку в Варшаве, где однажды молила: “Боже милостивый, не допусти, чтобы я ещё когда-нибудь влюбилась, о Боже, не позволяй мне давать волю чувствам...” Нет, нет! Нечего быть мертвечиной! Попробую и я стать живой!.. Так я и сидела в мечтах...

– О небо, что за кавардак! – сказала Айседора, когда вернулась. – Как ты справляешься!

– Великолепно, просто великолепно, – сказала я. – Я сразу поняла, что сумею привести эти вещи в порядок.

Но я не сказала Айседоре, что её сундучок помог и мне навести некоторый порядок в собственной душе. Но это уже не относится к делу.

Лола Кинел:

«Это произощло в Дюссельдорфе, на третий день после моего прихода к ним. Большой отель. Три часа ночи. Я спала в своей комнате, примыкающей к комнате Айседоры. Кто-то постучал. Я проснулась и спросила:

– Кто тут?

– Это я, Айседора, впусти меня.

Я встала и открыла дверь. Айседора ворвалась в мою комнату, бросила взгляд на постель и сказала:

– Есенин исчез.

– Вы уверены? – спросила я.

– Он ушёл, и я нигде не могу его найти, – сказала она.

– Может быть, он в туалете?

– Нет, – сказала Айседора с горькой усмешкой, – я посмотрела. – И она вышла так же стремительно, как и вошла.

Подхватив своё кимоно, я последовала за ней, так как тревога передалась и мне.

Энергичным шагом она прошла в другой конец холла, где находилась небольшая спаленка Жанны. Жанна была личной служанкой Айседоры. Айседора постучала, и когда Жанна открыла дверь, она, пользуясь правом хозяйки, вошла. Она посмотрела на кровать и сказала по-французски:

– Monsieur est disparu. <Исчез муж>.

– Mais non, madame! <Не может быть, мадам!> – сказала Жанна, испуганно взглянув на неё.

Айседора резко повернулась и вышла. Мы – за ней. Мы прошли в большой салон Айседоры и принялись совещаться. Айседора считала, что нужно вызвать консьержку и приняться за поиски. Она была очень взволнована. Я возражала ей, так как, на мой взгляд, не было достаточных оснований для таких поисков. Потом, повинуясь какому-то неожиданному порыву, я вышла на середину комнаты и громко позвала по-русски:

– Сергей Александрович, где вы?

– Я здесь, – неожиданно раздался его голос.

Мы бросились на голос. Скрытый тяжёлой портъерой, Есенин в пижаме стоял на небольшом балкончике и дышал воздухом.

Мир и покой были восстановлены, и все мы разошлись по своим уютным спальням, и только когда я уже укутывалась в своё одеяло, я вдруг с удивлением подумала: “Почему Айседора, как только вошла ко мне, бросила взгляд на постель... почему заглянула и в постель Жанны? Забавно...” И потом вдруг: “О Боже!” Ну конечно же, я с ними всего три дня... И Айседора не знает меня... а я – я не знаю Есенина.

Есенину не нравилась закрытая дверь. Иногда он забывался, подходил, дёргал за ручку и обнаруживал, что заперто. Вскоре он стал даже ворчать по этому поводу.

– Зачем они запираются? – как-то спросил он у меня после очередного налёта: я встретила его в зале около двери.

– Ш-ш-ш, не разговаривайте так громко. Айседора репетирует, – ответила я.

– Чёрт с ней, с репетицией. Мне просто нужна книга. Им совершенно ни к чему запираться для репетиций.

– Пожалуйста, Сергей Александрович... не разговаривайте так громко.

В этот момент открылась дверь, и вышла Айседора в сопровождении пианиста. Увидев сердитое лицо Есенина, она тотчас поняла причину и с очаровательным жестом произнесла на своём русско-китайском жаргоне:

– Пожалиста не обращайи внимание. Пожалиста не волнитесь. Он – педераст.

...Восемь склянок и порядок! – как говорят на кораблях. Всё было бы ничего, кроме этого слова “педераст”, которое на всех языках означает одно и то же. Не знаю, как уж тут выглядел пианист... Я постаралась поскорее уйти прочь...
Так я и училась жизни, то здесь, то там. И сейчас, много лет спустя, когда я рассказываю об Айседоре и своей безрассудной юности, кое-кто из моих друзей старшего поколения спрашивает:

– Должно быть, путешествие с такой великой женщиной – неплохое образование?

И я отвечаю им вполне серьёзно:

– Да и еще какое!»

(С. Есенин, из письма)

Консульство Бельгии в Кёльне выдаёт Есенину и А. Дункан пропуск на посещение страны (с 5 по 20 июля 1922).

«Три лёгких силуэта. Каждого из этих людей, – не замечательных, но типичных для нашего времени, – я помню у истока их карьеры. И, может быть, мои “ума холодные наблюдения” покажутся любопытными. <...>

О маленьком Есенине – всего несколько слов.

Кто-то привёл его на одно из моих воскресений, в 15 или 16 году, во время войны. У меня тогда собиралось множество “поэтической” молодёжи. Есенин только что, чуть ли за день до того, явился в Петербург. Обыкновенный неуклюжий парень лет 18-ти, в “спинжаке” поверх синей рубашки. Видно, что наивничает, однако прожжённый: уж он со стихами, уж он и о Клюеве, давнем протеже Блока, этом хитрейшем мужичонке... Есенин рассказывает, что он с вокзала, пешком, прямо и отправился к Блоку... И что первой этой встречей остался недоволен – не помню, почему.

Однако он скромничал тогда, смекнув, должно быть, что так пока лучше. Стихи его нам всем показались мало интересными, и он перешёл к частушкам своей губернии, которые довольно долго распевал.

Затем он исчез. Выплыл уже в компании Сергея Городецкого, у так называемых “пейзанистов”. Это была кучка поэтов-стилизаторов, в то время, в 15-16 годах, настроенных сугубо лженароднически и военно-патриотично. Есенина одели по-“пейзански”: в голубую шёлковую рубашку, завили ему кудри длинные, подрумянили. Живо и приобрёл он и соответствующий апломб. В наш кружок больше не являлся. Голубую рубашку и завитые букли этого “добра молодца” и “самородка народного” мне воочию пришлось видеть лишь раз, чуть ли не в Религиозно-Философском Обществе, со всей его дикой компанией.

Последующая судьба Есенина совершенно ясна, логически неизбежна. Материя и сердцевина у него та же, что у Лундбергов <...>. Но эти долго выли или пищали по ночам, ожидая своего времени, Есенин же почти сразу же к своему времени подоспел. О стыде и совести он, может быть, и не слыщал, только инстинкты у него и были. У Лундберга <...> долго имелись задерживающие центры. Да и до сих пор Лундберг не говорит вслух, что он – “величайший русский писатель”. Есенин говорит, и с таким подозрительным спокойствием, что почти видишь его полное удовольствие. Так же, впрочем, говорит, что он хулиган и вор.

Он интересен, как явление очень наглядное. Продукт химически чистый. На Есенине можно наблюдать процесс разложения и конечной гибели человека; нормально в человеке происходит процесс обратный, – развития личности. Любопытно, что никакие отдельные способности, – умственные, художественные или волевые, – не спасают от разложения: бескостное существо, человек без спинного хребта (без веры и закона) гибнет вместе с ними. Пропадом пропадает всё.

Страдания Есенина несложны. Страдал немножко, зарвавшись на спекуляции, когда его недавно поймали с вагоном соли и засадили в кутузку. Но выпустили (ещё бы, ведь не Гумилёв!) – и памяти нет, опять пошли удовольствия, подвернулась заграничная дива с любовью, старовата, да чёрт ли в этом: для честолюбия “величайшего поэта” такой брак – взлёт на головокружительную высоту. Известно, что чем ниже огонёк сознания, тем ýже потребности и тем легче достигается удовлетворение. В приюте для идиотов – как счастлив порой сосущий тряпку!

Ежели Есенины, – а ими все пруды “советской” России ныне запружены, – счастливее Лундбергов <...>, то они также и невиннее. Пусть на взгляд человеческий это самые обыкновенные негодяи. Но разве они знают, что такое негодяйство, – знали когда-нибудь? По слуху повторяют какие-то слова: я – вор, я – поэт, я – хулиган, – и все они для них равно без смысла.

Но вот эта упоённая самоудовлетворённость да некоторая невинность одни только и отделяют Есениных от Разумников, Лундбергов, Введенских, Ключниковых, Рейснеров и т. д. Главная сущность у всех та же самая; и как следствие, тот же происходит в них процесс: разжижение костного состава, разложение, потеря лица человеческого. Иначе и быть не может: человек без внутреннего стержня, без веры и закона, уже не человек. В лучшем случае он лишь никуда не годное человекообразное существо».

2

С. Есенин – А. Мариенгофу

Остенде, 9 июля 1922 г.

«Милый мой Толёнок! Я думал, что ты где-нибудь обретаешься в краях злополучных лихорадок и дынь нашего чудеснейшего путешествия 1920 г., и вдруг из письма Ильи Ильича узнал, что ты в Москве. Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая “северянинщина” жизни, что просто хочется послать это всё к энтой матери.

Из всего, что я намерен здесь сделать, это издать переводы двух книжек по 32 страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма немного в литературных кругах.

М. Дести:

«С большими трудностями Айседора столкнулась при получении виз в Англию, Францию и другие страны. Они возникли в связи с её браком с молодым советским поэтом. Ей не отказывали во въезде в эти страны, но приходилось ждать завершения необходимых формальностей, что сильно нервировало её, великую артистку, привыкшую к тому, что её беспрепятственно принимал весь мир. Её единственной мечтой было танцевать во всех этих странах, включая Америку, а когда соберётся достаточная сумма, вернуться и работать в России с детьми. Айседора никогда не была филантропом. К детям она обратилась ради искусства, а её искусство означало привнесение всего прекрасного и стóящего в жизнь детей всего мира.

В июле 1922 г. Айседора и её русский муж получили официальное уведомление, что во Францию их впустят только в том случае, если они не будут проводить красной пропаганды, и что полиция получила предписание держать их во время визита под строгим надзором. Айседора снова заявила, что не имеет никакого отношения к политике, что она просто хочет организовать в “Трокадеро” выступления и заработать деньги на свою школу в Москве.

Кстати, Айседора была первым советским гражданином, въехавшим во Францию. Разрешение было получено при содействии её близкой подруги знаменитой актрисы и признанной красавицы Сесиль Сорель, а также министра просвещения Франции, который всегда был другом Айседоры».
Есенин посещает Ф. Элленса и М. Милославскую, с предложением перевести сборник его стихотворений на французский язык.

На следующий день они втроём встречаются в отеле «Metropole», где переводчики принимают предложение поэта и получают от него аванс в 1000 франков.

С. Есенин».

М. Дести:

«Из Берлина Айседора переехала в Брюссель, где с колоссальным успехом танцевала три дня в “Ла Монне”, Бельгийском оперном театре. Критика писала, что год, проведённый в России, невероятно омолодил её. Она похудела на 20 фунтов и выглядела на 20 лет моложе. Айседора с юмором заявляла, что это всё результат недоедания в России и что люди, страдающие тучностью, должны совершить паломничество в Москву, если хотят добиться такой же грациозности.

Айседора танцевала в Брюсселе за год до отъезда в Москву, но, крепко обидевшись на какие-то замечания по поводу её костюма, в последний вечер выступила с характерной для неё речью, заявив, что бельгийцы лишены художественного вкуса и нечего перед ними бисер метать, а вот она едет в Россию, где сможет свободно себя выразить. Речь её произвела огромный фурор: считали, что она никогда не решится снова приехать сюда. Даже её менеджер отказался организовать ей гастроли в Бельгии, если не получит дополнительного вознаграждения, но, к всеобщему изумлению, Айседора танцевала здесь в переполненных театрах. Она не только приехала в Бельгию как советская гражданка, но и была горячо принята и получила много изъявлений любви».

«Я пробыла с Айседорой и Есениным целый месяц, прежде чем увидела её в танце. Это произошло в Брюсселе, куда она была приглашена на три дня. Я должна признаться, что со временем любопытство и волнение в ожидании этого события сменились чувством какого-то страха: Айседора была немолода и чуть полновата, и хотя природная грация, которая была присуща каждому её движению, уже завоевала моё воображение, я страшно боялась, что разочаруюсь, увидев её на сцене. Для меня это было бы крушением надежд. К тому же для активной подготовки и тренировки в её распоряжении оказалось лишь несколько дней, сокращённых переездами и повседневными заботами. За те недели, что я провела с нею, я не замечала, чтобы она соблюдала хоть какую-нибудь диету или делала бы то, что, как известно, обычно делают танцовщицы...

Когда я попала в театр, он был переполнен народом, и атмосфера его была заряжена тем напряжением, которое обычно при ожидании крупной сенсации. Раскрылся занавес. Сцена была пуста: в правом углу – рояль, за ним – пианист, по бокам – знакомые всем голубые занавесы Айседоры...

Затихли неизбежные перешёптывания и шум, заиграл пианист. В противоположном углу раздвинулись голубые драпировки, появилась Айседора.

И вот я приступаю к самой трудной части этой книги: разве можно описать то волшебство, каким был её танец!

Всё, что я помню сейчас, это то, что я сидела в ложе и испытывала восторг, скорее даже какое-то благоговение. Все мои абсурдные опасения были забыты, словно их и не бывало. Я была преисполнена радости и глубокого смирения перед чудом красоты.

Если бы меня попросили описать движения танца, мне было бы трудно сделать это. Каждый танец был маленькой завершённой композицией, поэмой, полной чувства и мысли. Ни одно движение, ни один жест не были лишними: как все гении, она добивалась максимального эффекта, затрачивая минимум средств. Разумеется, здесь не было ничего похожего на манерничанье или кокетство; каждое движение было божественно, просто, красиво. Пожалуй, я даже не решусь назвать это танцем, ведь импровизация её состояла из различного рода движений, от едва заметных до довольно-таки высоких прыжков. Не было только такой вещи, как шаг. Одно движение переходило в другое столь же органично и естественно, как на деревьях растут листья. И каждый танец был единой прекрасной, волнующей линией, волщебным сплавом движений, каждое из которых было достойно великого скульптора.

Вряд ли хотя бы один из её танцев можно было отнести к определённому жанру, но каждый был полон глубокого смысла. В них словно бы раскрывалось всё многообразие эмоций, испытываемых человеком, человечеством. Они были всеобщи. Например, в прелюде Шопена Айседора просто переходила с одного конца сцены на другой. Как описать эту дюжину шагов, представляющих собой единую композицию? Её можно бы назвать: “Отчаяние, смерть и воскресение”. Или: “Печаль и радость”. Танец начинался с умеренного движения, замиравшего до абсолютного покоя, потом постепенно ускорялся и достигал кульминации. Был у неё и знаменитый шубертовский “Музыкальный момент”, в котором простыми и совершенно не поддающимися описанию движениями она передавала, пожалуй, все волнующие чувства материнства. Разве можно забыть неповторимую грацию её прекрасных рук, когда она как будто укачивала ребёнка, грацию тех несчастных рук, которые так долго оставались пустыми? А вальсы Брамса? В особенности один, где Айседора в образе богини радости усыпает всё вокруг себя цветами. Я могла бы поклясться, что видела на сцене детей... Но здесь не было ничего, кроме ковра... улыбалась танцующая Айседора, склоняясь в порывах счастья направо и налево... Это было настоящее волшебство...»