Смирительная рубашка

- бросился к болотам и добрался до них, когда пущенные по моему следу

свирепые собаки совсем уже настигали меня.

В болотах прятались одичавшие люди: беглые рабы и преступники, на

которых охотились ради забав, как на волков.

Три года провел я без крова над головой, не греясь у огня, и стал

крепким, как обледеневшая земля. Я хотел было украсть себе у ютов женщину,

но тут мне не повезло: за мной погнались фризы и после двухдневной охоты

схватили меня. Они сорвали с меня золотой ошейник и продали за двух

собак-волкодавов меня саксу Эдви, который надел на меня железный ошейник,

а потом подарил вместе с пятью другими рабами Этелю из страны восточных

англов. Я был рабом, а потом стал дружинником, но во время неудачного

набега далеко на восток, где кончались болота, я попал в плен к гуннам.

Там я был свинопасом, но бежал на юг, в большие леса, и был принят в племя

тевтонов как свободный.

Тевтоны были многочисленны, но они жили маленькими племенами и отходили

на юг под напором гуннов.

Но тут с юга в большие леса пришли римские легионы и отбросили нас

назад к гуннам. Нас сдавили так, что нам некуда было податься, и мы

показали римлянам, как мы умеем драться, хотя они ничуть не уступали.

Но в душе моей все время жило воспоминание о солнце, которое сверкало

над кораблями Агарда, когда мы плавали в южные страны, и судьбе было

угодно, чтобы, отброшенный вместе с тевтонами к югу, я попал в плен к

римлянам и был привезен снова на море, которого я не видел с тех пор, как

бежал от восточных англов. И я снова стал рабом - гребцом на галере, и

вот, ворочая веслом, я впервые попал в Рим.

Рассказ о том, как я стал свободным человеком, римским гражданином и

солдатом и почему, когда мне исполнилось тридцать лет, я должен был

поехать в Александрию, а оттуда в Иерусалим, занял бы слишком много

времени. Однако я не мог не рассказать вкратце о первых годах моей жизни,

после того, как Тостиг Лодборг окунул меня, новорожденного, в чашу с

медом, так как иначе вам трудно было бы понять, что представлял собою

человек, который въехал на коне в Яффские ворота и приковал к себе все

взгляды.

и узкокостными, и такого крупного светловолосого великана им еще не

доводилось видеть. И пока я ехал по узким улочкам, они все расступались

передо мной, а потом останавливались и смотрели вслед белокурому человеку

с севера. Впрочем, в последнем они вовсе не были уверены, ибо их познания

о северянах были более чем скудными.

В распоряжении Пилата были, в сущности, только вспомогательные войска,

набиравшиеся в провинциях. Горсточка римских легионеров охраняла дворец,

да еще со мной прибыло двадцать римских солдат. Не отрицаю,

вспомогательные войска не раз отличались в сражениях, но по-настоящему

надежными солдатами были только римские легионеры. Они превосходили даже

нас, северян, потому что всегда были готовы к бою; мы же хорошо дрались,

только когда нам припадала охота, а в другое время угрюмо отсиживались в

своих далеких селениях. А римляне были неизменно тверды и надежны.

В первый же вечер после моего приезда я встретил в доме Пилата подругу

его жены, пользовавшуюся немалым влиянием при дворе Ирода Антипы. Я буду

называть ее Мириам, ибо так звал я ее, полюбив. Если бы передать женское

обаяние было трудно, но возможно, я сумел бы описать Мириам. Но такое

обаяние неизъяснимо. И слова тут бессильны. Это ведь не впечатления,

воспринимаемые рассудком. Женщина чарует наши чувства, и из этого

рождается страсть, являющаяся своего рода сверхчувством.

Говоря в общем, каждая женщина желанна для каждого мужчины. Когда же в

нас вызывает желание лишь одна-единственная женщина, мы называем это

любовью. Так было и у меня с Мириам.

Ее чары находили во мне особый отклик, словно я ждал ее всю жизнь, и

теперь, без колебаний раскрыл ей свои объятия. Этот отклик и делал ее

такой желанной, в нем и крылось ее очарование.

Мириам была божественная женщина. Я намеренно употребляю это слово. Она

была высокой, величественной и статной, что редкость среди ее соплеменниц.

Она была аристократкой по рождению и по духу. Во всех ее поступках

угадывалась широкая, щедрая, великодушная натура. Она была умна, она была

остроумна и, превыше всего, она была женственна. Как вы увидите, именно ее

женственность и погубила нас. У нее были черные, иссинячерные волосы,

нежное овальное лицо, оливково-смуглая кожа и темные глаза, как два

бездонных колодца. Едва ли была на свете еще одна пара, в которой

сочетался бы столь ярко выраженный тип женщины-брюнетки и мужчины-блондина.

И мы покорили друг друга мгновенно. Нам не нужны были ни проверки, ни

самопроверки, ни ожидания. Она стала моей, как только наши взгляды

встретились. И она, так же как и я, уже тогда поняла, что я принадлежу ей.

Я шагнул к ней, и она привстала навстречу мне, словно влекомая неведомой

силой. И мы посмотрели друг другу в глаза, и когда черные глаза встретили

взгляд синих, они уже не могли оторваться друг от друга, и это длилось до

тех пор, пока жена Пилата, худая, истомленная заботами женщина, не

засмеялась нервно. И когда я приветствовал жену Пилата, мне показалось,

что Пилат бросил Мириам многозначительный взгляд, словно бы говоря: "Ну

что, разве он не таков, как я рассказывал?" Дело в том, что Сульпиций

Квириний, легат Сирии, сообщил ему о моем предстоящем прибытии. К тому же

мы с Пилатом знали друг друга еще задолго до того, как он был назначен

прокуратором огнедышащего иудейского вулкана и отбыл в Иерусалим.

Мы долго беседовали в тот вечер. Больше говорил Пилат.

Он подробно описывал положение в стране. Мне показалось, что он измучен

одиночеством и хочет поделиться с кем-нибудь своей тревогой, своими

опасениями и даже, быть может, попросить совета. Пилат был истинным

римлянином, очень уравновешенным.

Впрочем, он обладал гибким умом, позволявшим ему осуществлять железную

политику Рима, не вызывая особых трений с местным населением, и умел

сохранять самообладание в самых трудных обстоятельствах.

Но в тот вечер легко было заметить, что он сильно встревожен. Евреи

действовали ему на нервы. Они были слишком вспыльчивы, своевольны,

неразумны. А кроме того, они умели тонко плести интриги. Римляне

действовали прямо и открыто. Евреи предпочитали обходный путь, за

исключением разве тех случаев, когда им приходилось отступать. Пилата, по

его словам, раздражало то, что евреи всеми средствами пытались превратить

его, а тем самым и Рим, в орудие разрешения их религиозных распрей.

- Как мне хорошо известно, - сказал он, - Рим не вмешивается в

религиозную жизнь завоеванных им народов, но евреям свойственно все

запутывать и усложнять, придавая политическую окраску событиям, не имеющим

ничего общего с политикой.

Пилат даже разгорячился, изливая мне свою досаду на всевозможные секты

и бесконечные вспышки религиозного фанатизма.

- В этой стране, Лодброг, - сказал Пилат, - ничего нельзя знать

наперед. Сейчас ты видишь на небе лишь крошечное летнее облачко, а через

час над твоей головой может разразиться страшная буря. Меня прислали сюда

поддерживать спокойствие и порядок, но вопреки всем моим усилиям они

превращают страну в осиное гнездо. Я предпочел бы управлять скифами или

дикими бриттами, чем этими людьми, которые никак не могут договориться, в

какого бога им верить. Вот, скажем, сейчас на севере страны появился

рыбак, который что-то там проповедует и якобы творит чудеса, и я нисколько

не удивлюсь, если не сегодня-завтра он взбаламутит всю страну, а я буду

отозван в Рим.

Так я впервые услышал о человеке, имя которого было Иисус, но тут же

забыл о нем. И вспомнил, только когда летнее облачко превратилось в

грозовую тучу.

- Я навел о нем справки, - продолжал между тем Пилат. - Он политикой не

занимается. Насчет этого сомнений быть не может, но уж Каиафа постарается.

- а за спиной Каиафы стоит Анна, - превратить этого рыбака в политическую

занозу, чтобы уязвить Рим и погубить меня.

- О Каиафе я слышал: это, кажется, первосвященник, - сказал я. - А кто

же в таком случае Анна?

- Эта хитрая лиса и есть настоящий первосвященник, - отвечал Пилат. -

Каиафа был назначен Гратом, но он всего лишь тень Анны, игрушка в его

руках.

поддразнила его Мириам.

Тут Пилат поступил, как поступает всякий человек, когда коснутся его

больного места, - он принялся рассказывать про этот случай, который

поначалу казался совсем пустяковым, а в конце концов едва не погубил его

По простоте душевной он установил перед своим дворцом два щита с

посвятительными надписями. Это вызвало настоящую бурю, и возмущение

фанатиков еще не улеглось, а уже была послана жалоба Тиберию. Тот принял

сторону евреев и высказал свое недовольство Пилату.

Я был очень рад, когда несколько позже наконец сумел поговорить с

Мириам. Жена Пилата успела улучить минуту, чтобы рассказать мне о ней.

Мириам происходила из царского рода. Ее сестра была замужем за Филиппом,

тетрархом Гавланитиды и Батанеи. А сам Филипп был братом Ирода Антипы,

тетрарха Галилеи и Переи, и оба они были сыновьями Ирода, которого евреи

называли "Великим". Мириам, как мне дали понять, считалась своим человеком

при дворах обоих тетрархов, потому что была родственницей им обоим. Я

узнал также, что еще девочкой она была помолвлена с Архелаем, который в то

время был этнархом Иерусалима. Она была очень богата, и предполагаемый

брак не был вынужденным. К тому же она была весьма своевольна, и угодить

ей в таком важном деле, как выбор супруга, было, без сомнения, нелегко.

Да, как видно, в этой стране самый воздух был пропитан религией, ибо не

успели мы с Мириам начать беседу, как тоже заговорили об этом. Поистине

евреи в те дни не могли обходиться без религии, как мы - без сражений и

пиров. Пока я находился в этой стране, в голове у меня стоял звон от

нескончаемых споров о жизни и смерти, о законах и Боге. Что касается

Пилата, то он не верил ни в богов, ни в злых духов, ни во что вообще.

Смерть он считал вечным сном без сновидений, и вместе с тем все годы,

проведенные в Иерусалиме, он больше всего, к своей досаде, занимался

улаживанием яростных религиозных распрей. Да что там! Мальчишка-конюх,

которого я как-то взял с собой в Идумею, - никчемный бездельник, не

умевший толком оседлать коня, - только и делал, что от зари до зари, не

переводя дыхания и с большим знанием дела, рассуждал о тончайших

различиях, существующих в учениях раввинов от Шемаи до Гамалиеля.

Но вернемся к Мириам. N - Ты веришь в то, что ты бессмертен, - сразу же

вызвала она меня на спор. - В таком случае почему же ты боишься говорить

об этом?

- Но откуда у тебя такая уверенность? - настаивала она. - Объясни мне.

Расскажи, как ты себе представляешь свое бессмертие.

И когда я рассказал ей о Нифлгейме и Муспелле, и о великане Имире,

который родился из снежных хлопьев, и о корове Аудумле, и о Фенрире и

Локи, и о ледяных Иотунах, да, повторяю, когда я рассказал ей обо всем

этом, а также о Торе и Одине и о нашей Валгалле, глаза ее засверкали, и

она воскликнула, захлопав в ладоши:

- О, ты варвар! Большое дитя, золотоволосый великан из страны вечного

мороза! Ты веришь в сказки старух кормилиц и в радости желудка! Ну, а твой

дух, дух, который не умирает, куда попадет он, когда умрет твое тело?

- Как я уже сказал - в Валгаллу, - отвечал я. - Да и тело мое тоже

будет там.

- Будет есть, пить, сражаться?

- И любить, - добавил я. - В обители блаженства с нами будут наши

женщины, иначе зачем нам она?

- Ваша обитель блаженства мне не по душе, - сказала Мириам. - Это

какое-то дикое место, где бури, морозы, безумие разгула.

- А какова же ваша обитель блаженства?

- В ней царит вечное лето, цветут цветы и зроют благоуханные плоды.

Но я проворчал, покачивая головой:

- А мне не по душе такое небо. Это унылое разнеживающее место, которое

годится только для трусов, жирных бездельников и евнухов.

Мои слова, по-видимому, ей понравились, так как глаза ее засверкали еще

ярче, и я был почти уверен, что она старается меня раззадорить еще больше.

- Моя блаженная обитель - для избранных, - сказала она.

- Блаженная обитель для избранных - это Валгалла, - возразил я. -

Посуди сама, кому нужны цветы, которые цветут круглый год? А в моей

стране, когда кончается студеная зима и долгие зимние ночи отступают перед

солнцем, первые цветы, выглядывающие из-под талого снега, приносят людям

истинную радость. И все любуются ими и не могут налюбоваться.

- А огонь! - вскричал я, помолчав. - Великий благодетельный огонь! Ну

что это за небо, где человек не может понять всю прелесть огня, который

ревет в очаге, пока за крепкими стенами воет ветер и бушует снежная вьюга!

- Какой вы простодушный народ, - не сдавалась она. - Среди снежных

сугробов вы строите себе хижину, разводите в очаге огонь и называете это

небом. В нашей обители блаженства нам нет нужды спасаться от снега и ветра.

- Не так, - возразил я. - Мы строим хижину и разводим огонь для того,

чтобы было откуда выйти навстречу стуже и ветру и где укрыться от стужи и

ветра... Мужчина создан для того, чтобы бороться со стужей и ветром. А

хижину и огонь он добывает себе в борьбе. Я-то знаю... Было время, когда я

в течение трех лет не имел крыши над головой и ни разу не погрел рук у

костра.

Мне было шестнадцать лет, я был мужчиной, когда впервые надел тканую

Теперь погляди на меня, и ты поймешь, какие мужчины населяют Валгаллу.

И она поглядела мне в глаза, и в ее взгляде был призыв, и она

воскликнула:

- Такие, как ты, золотоволосые великаны! - А затем задумчиво добавила:

- Пожалуй, это даже грустно, что на моем небе не будет таких мужчин.

- Мир прекрасен, - сказал я ей в утешение. - Он широк и сотворен по

разумному плану. В нем хватит места для многих небес. Мне кажется, каждому

уготовано то блаженство, к которому он стремится... Там, за могилой, нас,

конечно, ожидает прекрасная страна. Я, думается мне, покину наши

пиршественные залы, совершу набег на твою страну цветов и солнца и похищу

тебя, как была похищена моя мать.

Тут я умолк и взглянул ей в лицо, и она встретила мой взгляд и не

опустила глаз. Огонь пробежал у меня по жилам. Клянусь Одином, это была

настоящая женщина!

Не знаю, что было бы дальше, если бы не Пилат. Закончив свою беседу с

Амбивием, он уже несколько минут сидел, усмехаясь про себя, и тут нарушил

воцарившееся молчание.

- Раввин из Тевтобурга! - насмешливо воскликнул он. - Еще один

проповедник явился в Иерусалим и принес еще одно учение. Теперь начнутся

новые религиозные распри и бунты и пророков будут снова побивать камнями!

Да смилуются над нами боги - здесь все обезумели. Ну, Лодброг, от тебя я

этого не ожидал.

Да ты ли это с пеной у рта споришь о том, что станется с тобой после

смерти, словно какой-нибудь бесноватый отшельник? Человеку дана только

одна жизнь, Лодброг. Это упрощает дело. Да, упрощает дело.

- Ну же, ну, Мириам, продолжай! - воскликнула жена Пилата.

Во время нашего спора она сидела, словно зачарованная, крепко сцепив

пальцы, и у меня промелькнула мысль, что она уже заразилась религиозным

безумием, охватившим Иерусалим. Во всяком случае, как мне пришлось

убедиться впоследствии, она проявляла болезненный интерес к этим вопросам.

Она была так худа, словно долго болела лихорадкой. Казалось, ее руки, если

посмотреть на них против света, будут совершенно прозрачны. Она была

хорошая женщина, только чрезмерно нервная и суеверная и постоянно пугалась

всяческих предзнаменований и дурных примет. У нее бывали видения, и она

порой слышала неземные голоса. Я терпеть не могу такого слабодушия, но она

все-таки была хорошей женщиной, и сердце у нее было доброе.

* * *

с Мириам. Мне пришлось отправиться ко двору Антипы, а когда я возвратился,

то не застал Мириам: она уехала в Батанею ко двору Филиппа, который был

женат на ее сестре.

Из Иерусалима я отправился в Батанею, хотя мне не было нужды

встречаться с Филиппом: при всем своем безволии он был верен Риму. Но я

искал встречи только с Мириам.

После этого я побывал в Идумее. Затем отправился в Сирию по повелению

Сульпиция Квириния: легат хотел получить сведения о положении в Иерусалиме

из первых рук. Так, много разъезжая по стране, я скоро сам убедился, что

евреи прямо-таки помешаны на религии. Это была их отличительная черта. Они

не желали предоставить решение этих вопросов своим проповедникам, каждый

из них стремился сам стать проповедником и проповедовал повсюду, где

только находил себе слушателей. Впрочем, слушателей хватало с избытком.

Люди бросали свои занятия и бродили по стране, как нищие, затевая споры

с раввинами и книжниками в синагогах и на ступенях храмов. В Галилее,

области, пользовавшейся дурной славой (жителей ее считают придурковатыми),

я впервые снова услышал о человеке по имени Иисус. По-видимому, он был

сначала плотником, потом стал рыбаком, а когда начал бродяжничать, его

товарищи - рыбаки - бросили свои рыбачьи сети и последовали за ним.

Кое-кто считал его пророком, но большинство - безумцем.

Мой бездельник-конюх, который утверждал, что в знании талмуда ему нет

равных, от души презирал Иисуса, называл его царем нищих, а его учение -

эбионизмом. Смысл этого учения, как объяснил он мне, заключался в том, что

только беднякам уготовано царствие небесное, а богатые и могущественные

попадут в какое-то огненное озеро.

Я заметил, что в этой стране все называли друг друга безумцами;

по-видимому, таков был обычай. Впрочем, на мой взгляд, они все без

исключения были безумцами. И каждый по-своему. Кто изгонял бесов и лечил

недуги наложением рук, кто без всякого вреда для себя пил смертельный яд и

играл с ядовитыми змеями, - так, во всяком случае, утвержали сами

чудотворцы- Кто удалялся в пустыню и морил там себя голодом. А потом

возвращался и начинал проповедовать какое-нибудь новое учение и собирал

вокруг себя толпы. Так возникали новые секты, в которых немедленно

начинались споры из-за тонкостей доктрины, что вело к распадению секты на

две, а то и больше.

- Клянусь Одином, - сказал я Пилату, - сюда бы немножко нашего

северного снега и мороза! Это слегка охладило бы им мозги. Здешний климат

слишком мягок. Вместо того чтобы строить себе теплые жилища и добывать

пищу охотой, они беспрерывно создают новые учения.

- И изменяют природу Бога, - угрюмо подхватил Пилат. - Будь они

прокляты, все эти их учения!

- Вот именно, - согласился я. - Если только мне удастся выбраться из

этой сумасшедшей страны, сохранив рассудок, я буду рассекать надвое

всякого, кто только посмеет заикнуться мне о том, что ждет меня за гробом.

Нигде больше нельзя было отыскать таких смутьянов. Решительно все на

свете они сводили к вопросам благочестия или богохульства. Мастера вести

споры о всяких тонкостях веры, они были не в силах постичь римскую идею

государства. Политика для них становилась религией, а религия - политикой.

В результате у каждого прокуратора хватало забот и хлопот. Римские орлы,

римские статуи, даже щиты Пилата - все считалось преднамеренным

оскорблением их религиозного чувства. Имущественная перепись, проведенная

римлянами, вызвала большое негодование.

Однако без нее нельзя было установить налоги. И тут все начиналось

сначала. Налоги, взимаемые государством, - преступление против их закона и

их Бога. О этот аакон! Он не имел ничего общего с римскими законами. Это

был их собственный закон, дарованный им Богом. Находились фанатики,

убивавшие всякого, кто нарушал этот закон. А если бы прокуратор решил

покарать такого фанатика, застигнутого на месте преступления, тотчас бы

вспыхнул бунт, а может быть, и восстание.

Все, что делали эти странные люди, они делали во имя Божье.

Те из них, кого мы, римляне, называли "тавматургами", творили чудеса в

доказательство правильности своего вероучения. Мне всегда казалось

полнейшей бессмыслицей доказывать правильность таблицы умножения путем

превращения жезла в змею или даже в двух змей, однако именно это и

проделывали тавматурги, и это неизменно вызывало волнения в народе.

О небожители, сколько же там было сект! Фарисеи, ессеи, саддукеи - их

был целый легион! И едва успевала возникнуть новая заумная секта, как она

тотчас же обретала политическую окраску. Прокуратору Колонию, одному из

предшественников Пилата, немало пришлось потрудиться, чтобы подавить

гавланитский мятеж, начавшийся именно таким образом в Гамале.

Когда я в последний раз заехал в Иерусалим, среди евреев было заметно

необычное волнение. Они собирались толпами, горячо обсуждали что-то и

кричали во всю глотку. Некоторые предрекали конец света, другие

удовлетворялись меньшим и предсказывали лишь крушение Иерусалимского

храма. А отъявленные бунтовщики твердили, что пришел конец римскому

владычеству и скоро возродится еврейское царство.

Пилат тоже как будто был весьма встревожен. Я видел, что ему приходится

нелегко. Но надо сказать, что он оказался столь же тонким политиком, как и

они: узнав его получше, я готов был бы побиться об заклад, что он сумеет

поставить в тупик самого искушенного в спорах книжника из синагоги.

- Будь у меня хоть пол-легиона римских солдат, - пожаловался он мне, -

я бы взял Иерусалим за глотку... и был бы, верно, отозван в Рим в награду

за мои старания. - Он, как и я, не слишком надеялся на вспомогательные

войска, а римских солдат у нас была лишь горстка.

В этот мой приезд я поселился во дворце и, к моему восторгу, встретил

там Мириам. Впрочем, радости мне от этого было мало:

мы разговаривали только о положении в стране. На то были веские

причины, так как город гудел, словно потревоженное осиное гнездо.

Впрочем, он и был осиным гнездом. Приближалась Пасха - их религиозный

праздник, и, по обычаю, в Иерусалим стекались толпы людей со всех концов

страны. Все эти пришельцы, конечно, были фанатиками, иначе они не

пустились бы в такое паломничество. Город был набит битком, и все-таки

многим пришлось расположиться за городскими стенами. Я не мог разобрать,

вызвано ли это волнение проповедями бродячего рыбака, или причина его