Сочинение уильяма мьюира, K. C. S. I. Д-ра юстиции, D. C. L., Д-ра философии (болонья)

МЫ добрались теперь до попытки восстановления халифата в той древней роли, которую он некогда играл среди окружавших арабов народов; увы, это был лишь меркнущий свет, последний проблеск затухающего пламени. Ан-Насир, «Защитник веры», не только удержал авторитет Багдада как столицы, но и расширил свое господство с одной стороны на Месопотамии, и с другой стороны на Персию. Тщеславный в своей внешней политике, он стремился к дальнейшим завоеваниям; эгоистичный и жестокий дома, он, в приадке зависти, повелел казнить своих первых двух визирей.

Главным стремлением первых лет его царствования было подорвать господство сельджуков и на их руинах основать свое собственное. Для этого Насир провоцировал беспорядки, время от времени становясь на сторону недовольных ответвлений султанского дома. Наконец, Хорезм-шах, Такаш, по его наущению атаковал армию сельджуков и разгромил ее, оставив Тогрила, последнего из его рода, лежать на поле боя. Голову павшего монарха отправили халифу для того, чтобы она была выставлена на всеобщее обозрение в Багдадском дворце. Такаш, признанный отныне верховным правителем Востока, пожаловал халифу некоторые провинции Персии, принадлежавшие до этого сельджукам.

В знак своей преданности Ан-Насир послал завоевателю через своего визиря патент на правление и почетные одежды. Но вследствие досадного недоразумения: просто отсутствия чувства такта у визиря, тот так рассердил грубоватого тюрка, что хорезмец напал на армию халифа и обратил ее в бегство. С того времени враждебность, или в лучшем случае лукавое перемирие, воцарилось между двумя этими правителями на многие годы. Халиф, желая избавиться от неугодного ему шахского градоправителя, но не осмеливаясь объявить Такашу открытую войну, был вынужден прибегнуть к услугам наемных убийц. Он обратился за помощью к представителю исмаилитов, оставивших свои алидские убеждения, но вовсе не кинжалы, оказавшиеся теперь вновь в большом ходу при Багдадском дворе. В ответ на убийство своего ставленника, шах приказал выкопать из земли останки визиря Ан-Насира, павшего в кампании против него, и выставить голову погибшего на посмеяние в Хорезме. Тогда, раздраженный этим поступком и другими враждебными действиями шаха, халиф излил свою досаду, проявив неуважение к пришедшим с Востока под знаменем Хорезма паломниками. Однако помимо этой жалкой отместки, он был бессилен на какие-либо открытые военные действия против властелина, что обладал неоспоримой властью от Джакарты до Персидского Залива.

Выведенный из себя всеми этими делами, Мухаммад, сын Такаша, возжелал теперь не просто разрушить мирскую власть халифа, но и посредством возведения на престол анти-халифа из дома Али, парализовать также и духовное господство Багдада. Совет ученых магометан, собравшийся в Хорезме, соответственно принял решение о свержении Ан-Насира, как убийцы и врага веры, и передачи халифского трона потомку Али, который стал упоминаться на публичных молитвах, и чье имя начало чеканиться на монетах Восточной части мусульманской империи. Предприняв следующий шаг на этом пути, Мухаммад двинул свою всесокрушающую армию на Багдад. Ан-Насир, перепугавшись не на шутку, отправил к нему посланника из наиболее знатного рода, надеясь уладить все миром, но тот был с гордостью отвергнут. Посла надменно уверили, что завоеватель посадит на трон его господина более достойного представителя.

В ответ на это Ан-Насир решил обратиться за помощью к приобретающему все большее влияние монгольскому вождю Чингис-хану. Он жаждал остановить наступление Мухаммада любым путем; и, несмотря на протесты благочестивых мусульман, отправил к монголу свое посольство. Да, «Защитник веры» просил о помощи язычника — вождя языческой орды! Но дело зашло уже слишком далеко, ибо Мухаммад, Хорезм-шах, к тому времени захватил восточный Ирак, и Багдад почти оказался в его власти. Лишь рано наступившая зима своею суровостью заставила его повернуть своих коней обратно в Хорасан. Однако вскоре халиф увидел, какие недобрые плоды несет его дипломатия. Оставив за собой огромные просторы, Чингис-хан повернул на юг в степи Средней Азии и обратил в бегство армию Хорезм-шаха. Тот впоследствии так и умер в изгнании на островке в Каспийском море. Но было бы гораздо лучше для халифа (как мы впоследствии убедимся), если бы Чингис-хан оставался со своими монгольскими ордами в диких степях их далекой северной страны.

Давайте, теперь обратим свой взор на Святую землю. Саладин, все далее и далее теснимый крестоносцами, обращается за неотложной помощью к Насиру, но тот, мало заботящийся о ситуации за пределами своего царства, ограничивается лишь посылкой запасов нефти и специалистов, которые способны использовать греческий огонь против завоевателей на поле боя.

Насир оставляет крестоносцев в покое,
577-589 г. хиджры, 1181-1193 г. от р. Х.

Что касается Али, одного из сыновей Саладина, который, рассорившись со своей семьей, намеревался отвоевать Дамаск, то ему Насир пообещал помочь, но закончил лишь праздной игрой слов. «У Али, — сказал он — по смерти Пророка не было защитника; но теперь сам халиф — “АН-НАСИР”, то есть, защитник Али».¹

Об Ан-Насире больше нечего добавить. Помимо каких-то случайных территориальных приобретений, он сохранил нерушимым арабский Ирак от Тикрита до Персидского залива, проявив себя жестоким и деспотичным правителем. Случались, однако, и исключения, когда в ответ на просьбы он вставал на защиту слабейшей стороны — хотя отчасти мотивы этих поступков были, несомненно, продиктованы его опасением более могущественных противников. Его очень долгое правление, которое продолжалось в течение сорока семи лет, в основном отмечено амбициозными и неразборчивыми связями с вождями монголо-татар, а также его рискованным обращением за помощью к монгольским ордам, которым суждено будет вскоре положить конец его собственной династии. Но в его дни в Багдаде царил относительный мир; процветали науки; опекались школы и библиотеки. В то же время раздавались щедрые пожертвования бедным, а также поощрялись и другие дела на благо общества.

Его сын и внук управляли наследием Ан-Насира в последующие восемнадцать лет; но о них мы можем сказать еще меньше, чем о нем самом. Разве что, они отличались мягкостью и благочестием. Крестоносцы продолжали свою борьбу, хотя и немало от нее утомились, в то время как наследники Саладина были разобщены жестокими междоусобными распрями. Халифат, однако, мало интересовался войнами в Сирии. В воздухе Багдада висела постоянная тревога перед татарским нашествием. Однажды монголы подошли очень близко к Холвану и Ханикину, в другой раз подступили даже к Самарре, так что испуганные жители Багдада бросились спешно приводить в порядок городские укрепления. Опасность, однако, прошла в тот момент стороною, не нарушив покой города. Но это было всего лишь затишьем перед роковою бурей.

СТАВШИЙ халифом на шестьсот сороковом году хиджры Аль-Мустасим — которому совершено напрасно было присвоено его имя, обозначавшее, «Тот, чье убежище в Господе» — был созданием слабым и скаредным. В его неумелых руках халифат, даже и в более спокойные времена, находился бы в крайнем тяжелом положении. Между главным министром, амбициозным и беспринципным придворным, и халифским визирем Ибн Аль-Алками разгорелась сильная вражда. Визирь, что довольно странно, был шиитом; за это он, разумеется, подвергся осуждению ортодоксальных летописцев, обвинивших его даже в том, что из желания облегчить участь своих гонимых собратьев по вере, он пошел на предательский сговор с монголами. Иные были склоны отводить ему более роль большего патриота; но, разумеется, не нужно далеко ходить, чтобы понять беспомощность халифа и визиря, при разобщенности их уменьшившегося к тому времени царства, в их попытках предотвратить неизбежный крах халифата.

О самом Аль-Мустасиме можно сказать немногое. В качестве примера свойственной ему подлости можно привести такой случай: халиф, говорят, присвоил себе драгоценности вождя из Керака, которому с большим трудом удалось добиться частичного их возвращения, лишь заявив о нечестности халифа перед собравшимися паломниками в Мекке. Влияние Аль-Мустасима, впрочем, в определенной степени ощущалось даже в Египте. И поскольку в то время там признавался авторитет Аббасидов, султан стал добиваться и получил от халифа признание его титула и знаки отличия для своей должности. Также халиф неоднократно выступал посредником между правителем Дамаска и египетским султаном.¹ Конечно, в его интересах было способствовать установлению стабильного правительства, такого как Эйюби в Сирии, которое могло защитить халифат от надвигавшейся на него опасности. Но все это было слишком поздно.

Тем временем, подобно тигру, украдкой наблюдающему за своей добычей, монгольский вождь издалека готовился к решающему наступлению своих войск на прекрасные провинции Запада. Аль-Мустасим уже тринадцать лет находился у власти, когда Хулагу объявил войну исмаилитам, приглашая всех присоединиться к нему в разгроме этого ненавистного племени. Его призыв халиф оставил без ответа. На следующий год, однако, с исмаилитами было покончено, и ничто уже не связывало монгольским завоевателям руки в осуществлении их планов относительно дальнейшего продвижения на Запад. Положение Багдада, как Хулагу, возможно, и предполагал, было в то время ослаблено непрерывной борьбою между двумя уже упомянутыми враждебными друг другу министрами, обвинявшими один другого в измене. Главный министр зашел так далеко, что восстал против самого халифа, и, поддержанный толпою народа, не только вынудил Аль-Мустасима снять с него все обвинения, но и добился, чтобы его имя зазвучало во время публичных молитв.

Вот именно тогда-то остановившийся в Хамадане Хулагу и направил в Багдад свое посольство с угрозами. Для начала он упрекнул Аль-Мустасима за то, что тот не оказал ему помощи в борьбе с «врагами человечества» — исмаилитами. Затем предложил халифу самому разрушить укрепления Багдада, а после чего, чтобы узнать его волю, немедленно явиться к его двору лично, либо же отрядить для этой цели визиря и главных своих чиновников. Если все это будет исполнено, Хулагу обещал оставить Аль-Мустасима в покое и не трогать его владений. Глупый халиф в ответ стал рассуждать о том, что множество людей не преминет оказать любую помощь для защиты земного заместителя Пророка. Он отказался срыть городские укрепления, но, тем не менее, отправил к монголам своего посланника с подарками и с весьма мягким ответом. Единственным ответом Хулагу на посольство халифа явилось немедленное нападение монголов на Багдад.

Беспомощный халиф под воздействием своего визиря уже готов был согласиться сдаться на милость противника, когда первый министр и возбужденные жители вынудили его послать вместо этого завоевателю вызывающее письмо с напоминанием об участи Саффаридов и им подобных, осмелившихся напасть на «Город мира». Это предостережение не оставило равнодушным суеверного Хулагу, опасения которого то вновь возникали, то исчезали, в зависимости от прогнозов астрологов. В конце концов, убедившись в безопасности этого предприятия, он отдал приказ своим татарским ордам со всех сторон подступить к обреченному городу. А халиф тем временем совсем потерял голову, то пытаясь собрать войска для своей защиты, то посылая противнику парламентеров, сообщая о своей готовности платить ежегодную дань. То и дело он возлагал надежду на какой-нибудь счастливый случай, который бы спас его, как спасал в былые времена его предшественников, и даже ожидал вмешательства свыше.

В первом месяце шестьсот пятьдесят шестого года хиджры монголы разгромили отряд мусульман под началом Аль-Анбара и преследовали нескольких оставшихся в живых до западной части города. Вскоре после этого сам Хулагу, пройдя вдоль города восточным берегом Тигра, атаковал расположенную на нем часть Багдада. Напрасно халиф отправлял к нему своих сыновей, умоляя о пощаде, напрасно он посылал великого визиря обговорить условия сдачи. Все, чего удалось добиться от завоевателя, это гарантии безопасности для нескольких особо знатных жителей. И лишь уже начав штурм и захватив в свои руки часть города, Хулагу послал за главнокомандующим халифа и его первым министром, чтобы договориться о прекращении военных действий.

Когда халифские сановники явились в стан к монголам, то, несмотря на обещанную прежде безопасность, все они были преданы смерти вместе со своею свитою. Теперь Аль-Мустасиму не оставалось ничего другого, как самому отправиться к Хулагу, что он и сделал в начале второго месяца в сопровождении своих сыновей и городской знати. Они были встречены с внешней любезностью. Халиф и его сыновья были оставлены в шатре; а жителей предупредили, что им лучше покинуть город, который затем должен быть отдан на разграбление. Несчастный халиф, следуя за кортежем тирана, был вынужден стать свидетелем разорения своего дворца. Ему пришлось показать, где он прятал свои сокровища, в числе которых находились золотые слитки небывалого размера. После многодневных разбоев, в результате которых в Багдаде начались пожарища, Хулагу, положив конец этим безобразиям, взял власть над городом в свои руки.

Аль-Мустасим, находившийся полностью во власти у монголов, в середине второго месяца шестьсот пятьдесят шестого года хиджры был предан смерти вместе со всеми представителями его династии, до которых только смогли дотянуться их руки. Так что последних правителей Багдада постигла та же участь, на которую пять столетий назад они сами обрекли династию Омейядов; и, таким образом, господство Аббасидов пришло к насильственному и безвременному концу.

ХАЛИФАТ, угасавший уже на протяжении долгого времени, теперь и вовсе прекратил свое существование, не оставив никакой надежды на свое возрождение в будущем. Лишь очень слабое его подобие еще сохранялось в Египте — однако тамошняя череда псевдо-халифов, носивших громкое звание, но не обладавших реальной властью, по сути, была не халифатом, а простым фантомом. Вскоре после своего воцарения на троне, Бейбарс прознал, что в Сирии еще продолжает существовать один из потомков династии Аббасидов. Бейбарсу захотелось сделать его халифом и получить из рук настоящего Аббасида духовное благословение и титул султана. Рискнувший покинуть свое убежище потомок знаменитой династии был привезен в Каир. При его приближении султан со всем своим двором вышел навстречу и организовал ему торжественный прием. Даже иудеям и христианам было вменено в обязанность сопровождать торжественный выезд Бейбарса, неся в руках Книгу Закона и Евангелие. Вскоре после этого Аль-Мустансир, номинальный халиф, облачившись в великолепные одеяния, с олицетворявшим государственную власть мечом за поясом, и восседая на белом коне, вступил в должность, приняв присягу верности от Бейбарса, его эмиров и населения Египта. По окончании церемонии с кафедры было зачитано высокопарное обращение халифа, в котором он даровал Бейбарсу монарший титул, убеждая его исполнять свой долг в борьбе за веру, а также и другие обязанности, которые теперь были возложены на него Аль-Мустансиром. Затем под звуки труб и радостные возгласы толпы царственная процессия двинулась по улицам города в обратный путь во дворец: халиф следовал за султаном верхом на коне, а все остальные шли пешком.

Через несколько месяцев Бейбарс преисполнился решимости восстановить власть своего так называемого халифа в Багдаде, и двинулся вместе с ним для этой цели на Дамаск во главе своей египетской армии.

Его попытки занять Багдад.

Там, однако, вожди Мосула, которые должны были присоединиться к кампании, предостерегли Бейбарса о возможной опасности, грозящей ему в случае восстановления багдадского халифата. В результате, бросив свою затею, султан оставил своего протеже продолжать это дело с весьма поредевшей армией, состоявшей, главным образом, из бедуинских кланов. Монгольский правитель Багдада встретил это войско близ Хита и, разгромив его, оставил мертвое тело халифа лежать на поле боя.

В следующем году Бейбарс раскопал еще одного отпрыска династии Аббасидов. Он и его сделал халифом, но теперь уже совсем на другом основании — а именно, в качестве святейшего служителя при своем дворе или, если можно так выразиться, в качестве высшего духовного лица, в обязанности которого входило давать благословление и формальное право на трон каждому последующему преемнику, а также ведение публичных молитв. Будучи всего лишь творением султанского двора, это «халиф» практически все время находился под присмотром, помещенным в крепость. В окружении султана он занимал абсолютно зависимое, и, в общем-то, чисто холопское положение.

Потомки этих египетских халифов неизменно принимали участие в назначении султанов тех времен на протяжении правления всей династии Мамлюков, которые царствовали в течение двух с половиной столетий. Имя мамлюков неизбежно ассоциируется с одним из самых мучительных периодов тирании и кровопролития в мировой истории. За все это время о самих «халифах» почти ничего не слышно, за исключением их участия, так как это являлось их прямой обязанностью, в возведении на трон каждого нового султана, и подтверждении его титула санкцией, если можно так выразиться, «мусульманской церкви». Также халиф проводил публичные молитвы, на которых его имя произносилось после имени правящего монарха. Помимо этого, какие-либо упоминания о халифах встречаются довольно редко, да и те, по большей части, незначительны. В одном месте упоминается о халифе, который был взят в кортеж султана, чтобы стать свидетелем его завоеваний, или, возможно, для того, чтобы составить султану компанию, случись тому попасть в плен к врагу. О другом халифе говорится, что он был заключен в темницу своим сувереном. Бывали случаи, когда халифа свергали и отправляли в изгнание за то, что он вмешивался в государственные дела или устраивал заговор против своего монарха. Правда, однажды мы встречаем халифа, который сам оказался во главе султаната; однако вовсе не в силу того, что до этого он был халифом, да и продержался он на новом посту всего лишь полгода. Один халиф призывает к священной войне против монголов и оттоманов; другой занят более достойной задачей, являясь посредником мира; третий возглавляет процессию из мусульман, иудеев и христиан, идущих со своими священными книгами в поднятых руках и молящихся об избавлении от чумы. В восьмом веке хиджры халиф вместе с султаном принимает делегацию от Мухаммада, сына Таглака, с драгоценными дарами, испрашивающего у него формального разрешения на занятие его поста, а также благословления для одного ученого Аббасидского происхождения, чтобы тот мог наставлять его индийских подданных в магометанской вере. Как бы то ни было, на протяжении примерно двухсот шестидесяти лет мамлюкского правления мы редко находим упоминания об этих так называемых халифах: похвальные или осуждающие, в которых бы были представлены как-то иначе, чем простые орудия в руках властителей Египта тех дней.

А на Востоке уже поднималась новая сила, которой суждено было вскоре сокрушить династию Мамлюков: то были турки-османы.¹ Подобно другим ордам, хлынувшим на Запад, османы или оттоманы в седьмом веке хиджры вышли из степей Средней Азии за Каспием. В восьмом веке им удалось покорить всю Малую Азию и, в конце концов, переправившись через Босфор, укрепить свой полумесяц на стенах Константинополя. [На самом деле, полумесяц издревле служил в качестве символом этого города, и уже турки переняли его для себя — прим. перев.].

…которые покоряют мамлюков, 922 г. хиджры, 1516 г. от р. Х.

После продолжительной борьбы на равнинах Сирии, армии мамлюков, в конце концов, уступили оттоманскому воинству. В девятьсот двадцать втором году хиджры в знаменитом сражении при Мердж Дабике египетские войска потерпели сокрушительное поражение, и тело Кансуха Аль-Гури, последнего султана из семейства Мамлюков, было оставлено на поле боя. Оставшиеся в живых бежали в Дамаск; но халиф Аль-Мутаваккиль, следовавший в свите Кансуха, решил дождаться Селима, завоевателя Алеппо, и был им любезно принят. Туманбей, последний правитель из Египетской династии, тщетно пытался остановить наступление врага, отвергнув предложение о мире, переданное ему от османов.

На Египетской равнине Риданийя приблизительно к концу девятьсот двадцать третьего года хиджры войска Туманбея были окончательно разгромлены; и в первых числах следующего года Селим с триумфом вступил в Каир, везя в своем кортеже халифа. Оказавшись дома в Египте, Аль-Мутаваккиль использовал свое влияние на завоевателя, чтобы прекратить разорение и беспорядки, охватившие город, а также спасти мамлюкских вождей, несколько тысяч которых уже успели пасть жертвами ненависти турок-османов. Султан, бежавший через Нил, оказался преданным тем бедуинским вождем, у которого он искал убежища, и был казнен.

Так завершилось мрачное и ненавистное для народа правление Мамлюков. Селим провел восемь месяцев на отдыхе в Каире и пустился в такой разгул, которого бы даже Мамлюки, возможно, постыдились. Затем он возвратился в Константинополь и в числе прочих египтян прихватил с собой и Аль-Мутаваккиля. Там его сначала приняли, как настоящего халифа, оказав высокие почести и уважение; однако, всего этого он со временем лишился, благодаря своему не подобающему халифу, да и вообще просто презренному образу жизни.

Два или три года спустя, обвиненный в незаконном присвоении собственности, доверенной ему в Египте, Аль-Мутаввакиль был заключен в крепость Саба Кулиат. Преемник Селима Сулейман освободил его и позволил вернуться в столицу, где он какое-то время жил на ничтожное пособие.

Вскоре после этого он передал свои полномочия в руки оттоманского монарха, а сам возвратился в Египет. Больше о нем практически ничего не слышно, кроме того, что в девятьсот двадцать девятом году хиджры он примкнул там к восстанию, а в девятьсот сорок пятом году скончался. Вот так исчезла с горизонта истории последняя тень халифата Аббасидов.

Благодаря тому, что Аль-Мутаввакиль уступил им свой титул, оттоманские султаны посягнули не только на господство над всем мусульманским миром, но и непосредственно на сам халифат, то есть, как на духовную, так и на политическую власть, которая издавна удерживалась преемниками Пророка. Не будь никакого иного препятствия, татарская кровь, которая текла в их жилах, сделала бы эти амбиции несостоятельными. Даже если бы их родословная, в соответствии с некоторым очень приукрашенным вымыслом, могла быть прослежена до прародителя из рода корейшитов, их притязания были бы всего лишь несбыточным анахронизмом. Настоящий халифат закончился с падением Багдада. Иллюзия его восстановления Мамлюками оказалось лишь нежизнеспособным шоу; а оттоманский халифат — мечтой.