ГЛАВА XIII СИРИЙСКАЯ КАМПАНИЯ. ВЗЯТИЕ ДАМАСКА

СТРАНА, в которой мусульмане теперь стояли лагерем — «местность к востоку от Иордана» — отличалась от тех, что встречались им прежде. На юг шли тропы овцеводов Белки, а на севере простирались пастбища Джаулана. В средине лежали холмы и долины Гилеада с полями пшеницы и ячменя, перемежающиеся рощицами тенистых дубов, олив и сикамор и порослями земляничного дерева, мирта и олеандра. То явно была «земля добрая, страна с живительными ручьями, с глубокими источниками, бившими в долинах и на холмах». Ландшафту придавали разнообразие зеленые склоны и лесистые расселины, украшенные ярким покровом цветов. Повсюду раздавалось птичье пение. С зеленых высот Ярмука можно было обозревать и голубизну вод Галилейского озера, сверкавшую на западе, и покрытые снегом вершины Ливана и Гермона на севере: резкий контраст бесконечным пескам и каменистым равнинам Аравии. Не менее разительным оказался и контраст с Халдеей. Там заболоченное устье Междуречья поражало тропическим великолепием, в то время как на равнинах пылились руины заброшенных городов, процветавших в стародавние времена, о которых напоминали ныне лишь осколки керамики и необычной формы кирпичи — загадочные современники исчезнувших царств. Здесь же гордость Византии еще была жива. За Иорданом лежали густонаселенные города, основанные римлянами, славившиеся своими соборами, театрами и форумами. В землях Гилеада можно было встретить даже мореходные свидетельства Наумахии. Страна была населенной и процветающей, будучи пристанищем смешанной расы: наполовину арабов, наполовину сирийцев, обретших римские привилегии и заимствовавших у них привычки к роскоши, лишенные, однако, свойственного римлянам духа рыцарства и мужественности. В целом это цивилизация развивалась насильственно, но была весьма экзотична. Как только прекратилась поддержка Запада, истинные сыновья пустыни вернулись к своей бедуинской жизни; повозки и колесницы уступили место верблюдам; и о римском господстве напоминали только колонны и перистили, мостовые и акведуки, да большие груды разрушенной кладки, до сих пор поражающие путешественника, точно взятые из другого мира. Но во время, о котором мы пишем, там еще царила эра так называемой цивилизации. Такова была та красивая страна, поразившая южных арабов своей природою и деятельной городской жизнью. По этой земле двигались теперь захватчики, а вскоре по ней проляжет главная дорога, которая соединит Сирию с мусульманскими святынями.

Победное шествие мусульман по Сирии проходило без особых затруднений. Персы боролись не за землю, а за самое свое существование. Здесь все было иначе. Сирия, Разумеется, в Сирии имелись святые места, дорогие для византийцев как колыбель их веры. Но, в конце концов, это была, хотя прекрасная и священная, но все же отдаленная провинция, потеря которой для инертного и эгоистичного двора не грозила смертельной опасностью. И в Сирии не происходило таких жестоких схваток, как на равнинах Халдеи.

Дамаск, древнейший в мире город, существовавший еще во времена Авраама, сохранился, не смотря на все превратности, столицей Сирии. Просторная равнина, на которой он был возведен, омывается источниками, стекающими с прилегающих горных цепей; и красивые рощицы и сочные луга вокруг дали ей название (с большим основанием, чем дельте Халдеи) «Всемирного сада». Будучи точкой пересечения торговых путей с запада на восток, этот город с переменным успехом из века в век сохранял свое богатство и многолюдность. В стенах Дамаска, высотой в двадцать футов и толщиной в пятнадцать, до сих пор находятся камни исполинских размеров, которые могли быть заложены в кладку за много веков до нашей эры. Над воротами и в других местах расположены оборонительные башни весьма почтенного возраста. Путешественник, входящий восточными воротами до сих пор может попасть «на улицу, так называемую Прямую», как и Святой Павел 1800 лет назад. Собор Святого Иоанна Крестителя все еще возвышает свой купол над всеми остальными строениями; помимо него во времена, нами описываемые, в городе и его окрестностях действовало пятнадцать церквей. Незадолго до этого Дамаск пострадал от персидской войны, проходившей с переменным успехом; но ко времени прихода арабов в значительной степени возвратил свое процветающее состояние.

Такова была столица Сирии, «Царица городов», во всем своем великолепии, окруженная высокими горами с белоснежными вершинами, которая теперь представала взорам арабских воинов. Некоторые из них, возможно, уже бывали здесь, торгуя с севером; но в целом воины знали об этом городе только по слухам; и, что касается красоты, богатства и гармонии, их воображение едва ли приукрасило панораму, развертывавшуюся теперь перед ними.

Осада Дамаска началась 16-го мухаррама 14 года хиджры, через четырнадцать дней после неудачи у Мердж ас-Софара, и с переменным успехом продолжалась шесть месяцев. У арабов не было ни опыта, ни мастерства для осады крепостей; а Дамаск был хорошо укреплен, и, видимо, обеспечен всем необходимым для упорного сопротивления. С другой стороны, осаждавшие постоянно посылали отряды фуражиров, чтобы пополнить запасы продовольствия, а также для отражения атак противника, пытавшегося освободить город. В конце концов, Халиду пришлось вызвать на помощь Шурабиля из Иорданской провинции и Амра из «Палестины», но только в результате предательства одного из осажденных город был наконец взят.

То, как мало имеется достоверных сведений об истории Палестины того периода, видно из того, что мы не знаем точно, кто был правителем Дамаска в течение этой памятной осады. Один источник указывает на некого епископа, без упоминания его имени; другой утверждает, что это был Бахан; в то время как третий свидетельствует о патриции Нестасе (Анастасии).

Одна из многочисленных стычек между захватчиками и осажденными произошла между Бейт Лихьей и Санийят Аль-Окабом, приблизительно в четырех лигах от города к северо-востоку. Там была скала, на которой Халид установил знамя по случаю своего знаменитого перехода по пустыне. Силы греков находились на более безопасном, восточном тракте, ведущем к Эмесе, из которой они вышли. Мусульмане, преследовали противника, но когда они достигли Эмесы, то обнаружили, что враг уже скрылся.

Жители оставленного Ираклием города, изумленные неотразимой доблестью мусульман, остались пассивными наблюдателями происходящего. Мусульмане обращались с ними хорошо, в результате чего получили необходимое продовольствие и фураж. Арабы основали поселение на Оронте — реке, текущей к оставленному Ираклием городу Антиохия. Пока формировалась армия, которая должна была изгнать захватчиков за пределы империи, Баанесу, армянину, была поставлена задача постоянно досаждать арабам, и таким образом, прежде всего, предотвратить падение Дамаска. Летопись говорит, что он отбросил мусульман назад от Эмесы к Дамаску, и расположился лагерем на берегах реки Дамаска — часто упоминаемой Барады, ветхозаветной «Абаны», в пределах видимости из города. Впрочем, вскоре он опять ретировался в Эмесу. Мусульмане соорудили крепость в Берзе, считающейся местом рождения Авраама, у подножья холма Джебел Касийун, примерно в лиге к северу от города: для защиты осаждающих от нападения с этой стороны. Также сказано, что бесстрашным Химьяри Зуль-Келой была занята передовая позиция при Санийят Аль-Окабе, на развилке путей, ведущих в Дамаск и к Евфрату.

Что касается расположения мусульманской армии, осаждавшей город, то Халид со своими силами разместился с восточной стороны так, что его левый фланг был обращен к восточным воротам, завершавшим «улицу, так называемую Прямую», в то время как центр находился между этими воротами и воротами Святого Фомы, там, где теперь большое кладбище. Воспоминания о той осаде и взаправду можно найти также на северной стороне: в половине лиги от «Райских ворот», Баб Аль-Фарадис, находится женский монастырь Халида; сами эти ворота сохранили следы пожара с тех времен; и даже сегодня их порой называют «Баб Аль-Карадис» — возможно, из-за горы трупов. С другой стороны, восточные ворота сохранились лучше всех остальных ворот Дамаска.

Отряд Абу Обейды был обращен к воротам Джабийя, западным воротам, а Язида — к Баб Ас-Сагир или «Малым воротам» на юго-западном углу стены, или же дальше вдоль стены до Баб Кайсан на юго-востоке. Лагерь Амра, говорят, находился напротив Баб Тума или ворот Святого Фомы на северо-востоке; а Шурабиль был возле так называемых «Речных ворот», открывавшихся на Бараду — возможно, это только что упомянутые «Райские ворота».

Город, таким образом, был полностью окружен, и любая схватка или вылазка оказывалась безрезультатной, наталкиваясь на кордон вражеских лагерей. Единственная надежда на спасение могла прийти только извне. Но помощь, несмотря на множество геройских попыток, не пришла; и через шесть месяцев осады мусульмане вошли в город с двух сторон одновременно. С одной стороны они взяли ворота штурмом, но обнаружили, что правитель сдался, и смогли впустить своих товарищей с противоположной стороны. Два отряда собрались на Медном или Масляном базаре, и там после небольших споров между собой пришли к заключению, что капитуляция не должна нести смерть для всего города. Договор был составлен в церкви, называемой Максиллат, где теперь находится храм Святой Марии на Базарной площади; и подписан Халидом ибн аль-Велидом. Это произошло в месяце реджеб (седьмом месяце) 14 года.

Договор.

Условия договора, на основании которых столица Сирии передавалась в руки мусульман, были следующими:

«Настоящий договор Халид сын аль-Велида заключает с жителями Дамаска по его вступлению в этот город. Он обещает сохранить им жизнь и имущество, не трогать их церкви и стены города. Ни один дом не будет разрушен или отнят у его владельца. Настоящий договор гарантирует союз с Богом и защиту Его Пророка, его преемника и правоверных».

Вот какой представляется в общих чертах история взятия Дамаска; но есть и много иных версий. Они возникли отчасти из убежденности, что главнокомандующим являлся Абу Обейда, а Халид был под его началом лишь добровольцем, будучи отстранен от верховного командования Омаром сразу после того, как тот стал халифом; или, что Халид взял штурмом восточную часть города, еще не зная, что Абу Обейда предложил свои условия, хотя на самом деле все было наоборот. Даже по сей день восточную часть Дамаска составляют целые кварталы иудеев и христиан, в то время как мусульмане занимают западную часть города. Это явно указывает на западную половину города, то есть, ту его часть, где располагались Абу Обейда с Язидом, взяв Дамаск приступом. Противоположная точка зрения, возможно, возникла в результате того, что до халифа-омейяда Велида западная половина большой церкви Св. Иоанна использовалась мусульманским населением как мечеть, в то время как восточная продолжала оставаться церковью; из чего сделали заключение, что восточная половина, должно быть, была взята штурмом. Те, кто считает, что Халид был отстранен от своего командования во время осады, истолковывают появление его имени в договоре предположением, что Абу Обейда воздержался от обнародования письма Омара до того, пока город не был взят, чтобы победу можно было поставить в заслугу Халиду. Подобным же образом пытаются объяснить вопрос с битвой при Ярмуке.

Договор, подписанный между Халидом и жителями Дамаска, сохраняющий, как написано, им церкви, на первый взгляд противоречит тому факту, что половина церкви Св. Иоанна, если не других церквей, использовалась до халифа-омейяда Велида как мечеть. Мосье де Геж полагает, что эта частичная оккупация могла произойти в следующем году, когда Дамаск снова ненадолго попал в руки греков, но был отбит мусульманами.

Трудно объяснить вход в город с противоположных сторон двух командующих: одного беспрепятственно, другого штурмом, если не предположить, что правитель договорился об условиях сдачи с одним из них, осознав, что другой собирается захватить город с помощью оружия. Или же форсированное вторжение одного из командующих было частью такой договоренности, дабы создать в глазах Ираклия видимость неизбежности поражения и таким образом уберечь изменника от заслуженного наказания.

МЫ оставили Аль-Мусанну после громкой битвы при Аль-Бувейбе, разоряющим объятые ужасом побережья Халдеи. Но новая волна войны уже собиралась обрушиться на несчастную землю. В Аль-Медайне зародилось очередное брожение. Персидская знать, раздраженная слабостью Рустена и безвольностью царицы, начала сетовать, что те привели империю к краху. Придворные дамы сговорились посмотреть, не осталось ли в живых какого-нибудь принца царской крови. Так был отыскан Йездегерд, спасенный еще ребенком от резни, устроенной Сироесом, а теперь оказавшийся юношей в возрасте двадцати одного года. Он и был возведен на трон.

Вокруг юного монарха лояльно сплотилась знать, и каким-то образом удалось разжечь древний огонь патриотизма. Были собраны войска, Месопотамия занята вновь, города, вплоть до Аль-Хиры, сильно укреплены.

Народ возвратился в прежнее подданство; и Аль-Мусанна, поняв, что ослабленная армия не в силах справиться с восстанием, достигшим к весне уже внушительного размаха, снова отступил за Евфрат к Зу Кару. Он отправил Омару срочное послание о грозящих повсюду новых опасностях. Халиф принял известие без страха. «Клянусь Богом, — было его твердое слово, — «что я смету гордых принцев Персии мечом принцев Аравии». Стало очевидным, что невозможно постоянно удерживать Месопотамию в то время, как столица Персии, оставалась поблизости.

Аль-Медайн должен быть взят любой ценой, и для этой цели собиралась большая армия. Распоряжения, более твердые, чем когда-либо (как уже было сказано) были даны относительно нового всеобщего набора. «Спешите сюда, — гласил приказ, разосланный повсюду, — спешите срочно!» И по всей Аравии зазвучали призывы к оружию. Южные племена собирались у халифа в Медине; те же, кто обитал на севере — поскольку нужда была безотлагательной и время дорого — направлялись непосредственно к Аль-Мусанне.

Отдав все распоряжения, Омар отправился в ежегодное паломничество в Мекку. Свершив его, халиф возвратился в лагерь близ Медины, где размещались подходившие отряды. Там обсуждалось, должен ли халиф, как он предлагал, и как того желал народ, непосредственно возглавить армию, отправляющуюся в Аль-Ирак. Наиболее известные из соратников были против этого. Поражение при участии Омара могло стать фатальным; но, оставаясь в Медине, даже в случае неудачи он мог и дальше слать на врага отряд за отрядом. Омар сдался; но проявленная им готовность лично нести бремя и все напряжение момента, придали новый импульс всему движению.

Кто же теперь должен возглавить эту огромную армию в Ираке? Аль-Мусанна и Джарир были лишь бедуинскими вождями. Но лишь человек благородного происхождения мог стать командующим теми гордыми племенами, что затопили равнины под Мединой. Вопрос еще обсуждался, когда пришло сообщение от Саада, замещавшего халифа в Бени Хавазин, о том, что около тысячи искусных копьеносцев было набрано из его племени. «Вот бы этого парня, а!» — возбудилось собрание. «Кого?» — спросил халиф. «Не кого иного, как “Хищного Льва¹”, — отвечали ему, — Саада, сына Малика²». Выбор был одобрен; и Омар без промедления вызвал Саада. Принявший в Мекке ислам еще мальчиком, новый эмир Аль-Ирака был теперь сорокалетним мужчиной. Он был известен, как «первый, проливший кровь в исламе», и прославился в качестве лучника в войнах Пророка.³ Также он занимал высокое положение, как племянник матери Мухаммада. Низкорослый, чернявый, с большой головой и спутанными волосами, Саад отличался храбростью, но не наружностью. Халиф дал ему наставления относительно предстоящей кампании, и предостерег его не очень полагаться на свое происхождение. «Господь, — сказал он, — смотрит на заслуги и добрые дела, а не на рождение; ибо в Его глазах все люди равны». С этими наставлениями, Саад был отправлен в Аль-Ирак с четырьмя тысячами воинов, первыми плодами нового набора. По арабскому обычаю они двинулись в поход вместе со своими женами и детьми.

По мере подхода новобранцев, Омар группа за группой отправлял их вслед Сааду. Численность армии стремительно росла, причем в нее входил весь цвет Аравии. Толейха, бывший «пророк», а ныне примерный мусульманин, и Амр ибн Мадикериб, возглавили соответственно свои племена; и Омар писал, что каждый их них стоил тысячи воинов. Аль-Ашас, также раскаявшийся отступник с юга, теперь присоединился к войскам с отрядом своего племени. Короче говоря, Омар «не оставил на земле ни одного достойного внимания человека, будь то воин, поэт, оратор или вождь, просто человек, располагавший конем или оружием, но всех и все отправлял в Аль-Ирак». С такими подкреплениями Саад оказался во главе двадцатитысячной армии, а с колонной, подходившей из Сирии, число воинов ислама превысило тридцать тысяч — силы, намного превосходящие все предыдущие войска арабов на Халдейской равнине. Новобранцы встретились с ветеранами Аль-Мусанны в Эш-Шурейфе, на границе пустыни, в пятнадцати-двадцати милях южнее Аль-Хиры.

Аль-Мусанна скончался, не дождавшись пока Саад доберется до назначенного места встречи. Его брат, Аль-Моанна, только что возвратился из своей поездки к Бени Бекр, которое персидский двор намеревался переманить на свою сторону. Он отправился навстречу Сааду с хорошей новостью, что ему удалось пресечь происки персов, равно как и с печальной вестью о смерти брата. Также он передал новому командующему предсмертный совет Аль-Мусанны арабам: держаться своих земель на границах пустыни. Сразиться там с врагом было его последней волей: «Вы будете победителями; но даже в случае поражения позади вас будет пустыня, удобная для отступления: там персы не смогут вас преследовать, и оттуда вы сможете возобновить атаки». Получив послание, Саад почтил память великого военачальника. Он также окружил особой заботой потерявшую кормильца семью; и более действенно исполнил свой долг, по истинно арабскому обычаю взяв в жены вдову героя Сельму.

Саад заново перестроил армию. Она была разбита на отряды по десять человек с отдельным командиром для каждого. Самым прославленным воинам было доверено нести знамена. Колонны и отдельные эскадроны конницы были составлены из кланов и племен; и так, кланами и племенами, они двигались, и так же выходили на поле боя. Подобным же образом были устроены и подразделения для исполнения различных обязанностей, присущих военной службе. Главное командование было поручено ветеранам, сражавшимся под знаменем Пророка; ибо в этой армии было не меньше тысячи четырехсот соратников Пророка, среди которых девяносто девять участвовали в сражении при Бедре. Следуя совету Аль-Мусанны, одобренному Омаром, Саад медленно двинулся по направлению к Аль-Озейбу, продолжая держаться границы пустыни.

Там он оставил женщин и детей под защитой отряда всадников, и направился в Кадисию, огромную равнину, омываемую с дальней стороны каналом Евфрата, уже описанным, и ограниченной с запада «Рвом Сапора» (в наши дни просто протока) с простиравшейся за ним пустыней. По равнине шла из Аравии дорога, пересекавшая здесь реку по наплавному мосту из лодок, ведшая в Аль-Хиру, а оттуда через полуостров в Аль-Медайн. Таково было место сражения, которому вскоре предстояло решить судьбу Персии. Саад, продолжая оставаться на западном берегу, расположил свой штаб в Кодейсе, небольшой крепости над источником, чуть ниже моста. Здесь он разбил лагерь, и стал терпеливо ожидать приближения противника.

Рустен был бы не против поиграть в то же выжидание, что и Саад, если бы не его нетерпеливость. Арабы совершали постоянные налеты через реку в Месопотамию. Они нападали на замки знати и разоряли их земли. Прошла весна, наступило лето; но оно не принесло облегчения. Стада сгонялись со своих пастбищ, и частые набеги одновременно служили для снабжения мусульманской армии продовольствием и для наказания своих неверных союзников. В народе росло недовольство; и крупные землевладельцы, в конце концов, объявили, что, если помощь замедлит, им придется перейти на сторону противника. Задетый их мольбами, Йездегерд не внял доводам Рустена, и настоял на немедленном наступлении.

Тем временем Саад постоянно сообщался с Омаром. Халиф попросил описать их лагерь. «Аль-Кадисия, — писал Саад, — лежит между Рвом Сапора и рекой; впереди — глубокий поток, который слева изгибается по зеленеющей долине вниз от города Аль-Хиры; канал течет в том же направлении в озеро Наджаф, на берегу которого расположен дворец Хаварнака. Наш правый фланг защищен непроходимым болотом, а тыл наш упирается в пустыню». Омар, удовлетворенный отчетом, предписал своему эмиру не терять бдительности и терпения. Прежде всего, писал он, Йездегерду нужно предложить принять ислам, дабы не подвергать риску свое царство. С этим поручением двадцать воинов внушительной наружности пересекли равнину и предстали перед воротами Аль-Медайна.

Когда их повожали, чтобы представить царю, люди, толпившиеся вокруг, издевались над грубыми привычками арабов, облаченных в полосатые одежды и использовавших незамысловатое оружие жителей пустыни, что резко контрастировало с дворцовым блеском столичного города.

«Эй, только гляньте на эти женские подвязочки!» (бедуины носили луки на перевязи через плечо) — кричали они с насмешкою, нимало не задумываясь, какую панику может посеять это оружие в их плотных рядах. Когда посланники приблизились к окрестностям дворца, при виде гарцующих и рвущихся вперед красивых коней, дико несущих отважных всадников, ужас обуял царя и его изнеженную знать. Йездегерд потребовал через переводчика объяснить причину их ничем не обоснованного вторжения в его царство. Один за другим арабские посланники рассказывали ему о Пророке, вызвавшем огромные перемены в их земле, а также о благословениях и обязательствах ислама. «Примите ислам, — говорили они, — и вы будете такими же, как мы; или, если пожелаете, платите нам дань, и вы будете под нашей защитой; если же вы не согласитесь, то дни вашего царства сочтены». Царь ответил высокомерно: «Вы ничтожны, вы — ничто! Голодные проходимцы с голой земли; приходите, я дам вам объедков, и вы уберетесь прочь, богатые и довольные». Арабы ответили сильными, но сдержанными словами: «Ты говоришь правду; мы всего лишь бедные и голодные; но, да обогатит и насытит нас Господь; значит, вы выбираете меч? Тогда спор между нами решит меч». Царь разгневался: «Не будь вы парламентерами, вас бы всех казнили, всех до единого! Принесите сюда ком земли, и пусть самый крепкий из них унесет этот груз за городские ворота». Арабы восприняли это, как счастливое предзнаменование. Рослый всадник тотчас схватил комок, вскочил на своего коня и, унося землю, полетел прочь. Сразу после этого в покои вошел Рустен, и царь рассказал ему, как он оскорбил простодушных арабов. «Простодушных? — воскликнул Рустен, — Это ты простодушный», и спешно отправил погоню, чтобы вернуть ношу. Но всадника уже и след простыл; спешно прискакав в Аль-Кадисию, он бросил ком перед командующим и воскликнул: «Возрадуйся, о, Саад! ибо, подумать только, Господь даровал тебе землю Персии!»

Рустен с огромной армией медленно наступает,

Рустен не мог дольше откладывать. Слоны и люди, собранные со всех районов, усилили его армию, теперь насчитывавшую сто двадцать тысяч человек. Тем не менее, двигался вперед он медленно и неохотно. Предзнаменования, говорят, предвещали ему большое бедствие. Но он лелеял надежду, что арабы, стесненные в своих запасах, вдруг разойдутся и исчезнут; или, устав от долгого ожидания, они оставят свою выгодную позицию и переправятся через реку. После большой проволочки в пути он пересек Евфрат ниже Вавилона.

Вступив затем в Аль-Хиру, он выбранил жителей за то, что они перешли на сторону арабов; но они отвечали, что, оставленные царем, они не могли больше сопротивляться захватчикам. Наконец, проведя в дороге много недель, он подошел к мусульманской армии и разбил лагерь на противоположном берегу реки.

В течение этого долгого периода бездействия, нетерпеливые арабы сдерживались твердой рукой Саада, которому, как заместителю халифа, они поклялись беспрекословно повиноваться. За исключением набегов и рекогносцировок ничего не предпринималось. Некоторые из них, однако, были достаточно захватывающими. Толейха, бывший «пророк», в одиночку пробрался ночью во вражеский стан и увел трех коней. Во время жаркой погони он одного за другим поубивал своих преследователей и без посторонней помощи захватил последнего, который затем обратился в ислам и преданно сражался на стороне своего поработителя. Поскольку враг подтянулся, мусульманское воинство притаилось, подобно тигру, залегшему в своем логовище, но готовому к смертельному прыжку.

Теперь, когда, наконец, армии оказались лицом к лицу, у Рустена больше не было повода откладывать решающую схватку. На следующее утро после своего прибытия он поскакал вдоль берега реки на разведку; и, стоя на возвышенности в стороне от моста, послал за начальником стражи мусульман, охранявших проход. Последовало совещание; и Саад согласился послать в персидский лагерь трех своих командиров, чтобы они разъяснили Рустену требования мусульман. Один за другим они представили себя. Каждый повторял одни и те же слова: «ислам, дань или меч». Рустен то был надменен в своих оскорблениях, то сжимался от жестоких слов посланников, и, напуганный дурными снами и предзнаменованиями, попросил время на раздумье. Три дня отсрочки, отвечали те, это предел, позволенный их Пророком; и они были персам даны.

…наводит дамбу через реку,

Когда срок истек, Рустен послал узнать, он или арабы должны пересечь реку, чтобы сразиться. Разбивший большой лагерь, как мы уже знаем, Саад не собирался трогаться с места, и все, что он мог предложить персам, это перейти реку самим. Рустен выступил из своего стана, но проходом не воспользовался. Всю ночь арабы наблюдали за мостом. Но у Рустена был другой план: он собирался пересечь реку через дамбу. Всю ночь его верные слуги забрасывали канал землей и фашинами, и при утреннем свете обнаружилась небольшая дамба, по которой можно было пройти.

…и выступает на поле боя.

Ранним утром Рустен, облачившись в шлем и доспехи с двойной кольчугой, весело вскочил на своего коня. «До следующего утра мы слегка их отделаем!» — воскликнул он; но в стороне признавался своим близким, что небесные предзнаменования были против него. И действительно прежние неудачи персов и отважный характер арабских вождей, не считая астрологии, внушали серьезные опасения. Перейдя беспрепятственно дамбу, он расположил свое огромное воинство на западном берегу реки, с центром напротив крепости Кодейс. Из тридцати боевых слонов восемнадцать поддерживали центр, остальные были разделены между флангами.¹ Восседая под навесом на золотом троне на берегу реки, Рустем следил за развитием событий. Посыльные, расставленные на расстоянии слышимости друг друга на всем пути в Аль-Медайн, постоянно выкрикивали последние новости, и держали Йездегерда в курсе всего, что происходило.

В то время как персы начали переход реки, авангард арабов отошел назад к Кодейсу, ниже которого были стянуты их основные силы. На его валу Саад, тело которого усеяли нарывы и фурункулы, лежал на носилках; и, направляя оттуда свои распоряжения, написанные на клочках бумаги, управлял, таким образом, передвижениями армии в течение всего дня. Войска, непривыкшие видеть своего военачальника в безопасном месте, возроптали; и злые пасквили на него поползли по лагерю. То, что он, прославленный лучник, «первый, проливший кровь в исламе», высмеивается подобным образом, было для него нестерпимо, и Саад приказал заключить основных шутников в крепость. Затем он обратился к армии и поведал, что тяжелое расстройство, постигшее его, сделало эмира неспособным даже прямо сидеть, не говоря уже о том, чтобы скакать на коне. Воины приняли его извинения, ибо его храбрость ни у кого не вызывала сомнений; но некоторое ощущение недовольства еще сохранялось. Вернувшись на свое ложе, он увещевал армию с зубчатых стен, и затем послал своих командиров вместе с военными ораторами и поэтами по рядам с воодушевляющими словами, дабы пробудить боевой дух войск.

Перед каждой колонной декламировалось откровение о тысяче ангелов, сражающихся на стороне Пророка, вместе со стихами, подобные этим: «Побуждай верующих к сражению. Если будет среди вас двадцать терпеливых, то они победят две сотни; а если будет среди вас среди вас сотня, то они обратят в бегство тысячу. Господь поселит ужас в сердца нечестивых. Берегитесь, чтобы вам не обратить спины в битве; истинно, кто обратит спину, навлечет на себя гнев Божий. Участью его будет пламень ада».¹ Упоминание «Решающего дня» при Бедре и божественный призыв сражаться всегда воспламеняли сердца мусульманских воинов; и здесь, как говорят, после таких декламаций «сердца людей укреплялись, их взоры просветлялись и они обретали божественный покой, ² который наступал вслед за этим».

Была дана команда, чтобы до полуденной молитвы никто не шумел. Главнокомандующий должен дать первый сигнал, восклицая текбир, или военный клич: «АЛЛАХУ АКБАР», «Бог так велик!», и воины должны затем трижды повторить эти слова за ним.

А на строй бедуинов надвигались слоны. Главный удар пал на Бени Баджила. Огромные животные качались из стороны в сторону, «их паланкины с воинами и знаменными, похожие на движущиеся замки», перепугали арабских лошадей, которые при виде слонов в панике разбегались. Бени Асад приняло удар на себя, и, героически отбиваясь, оставило на поле около четырех сотен павших. Затем слоны атаковали фланги, наводя повсюду ужас; и враги, воспользовавшись замешательством, бросились вперед. Положение было критическим; и Саад, как последний шанс, отрядил Асима избавить их от опасности любой ценой. Немедля этот храбрый вождь собрал группу лучников и проворных стрельцов, которые, приближаясь, сбивали махаутов со слонов и смело резали подпруги. Паланкины падали, и, никем не управляемые, огромные животные бросались в бегство. Получив, таким образом, облегчение, арабы отвоевали свою территорию. Но спустились сумерки, и обе армии прервались на ночной отдых.

Мусульманская армия была подавлена. Неопределенность исхода стала дополнительным поводом для оскорблений Саада, но тяжелее всего ему было сносить колкие упреки Сельмы. Весь день, сидя рядом со своим господином на крепостном валу, где они вместе наблюдали за смертельной схваткой, она восклицала: «Эх, вот бы Аль-Мусанну, хоть на час! Увы, увы, нет в этот день Аль-Мусанны!» Ужаленный такими словами, Саад ударил ее по лицу и, показывая на Асима и его отряд, воскликнул: «Что Аль-Мусанна, э? Мог ли он хоть чем-то сравниться с этими?» «Завистник и трус!» — кричала возбужденная женщина, верная памяти своего первого мужа. «Неправда, — сказал Саад, немного смягчившись, — клянусь, что каждый, только не ты, простил бы меня сегодня, увидев, в каком тяжелом состоянии я лежу». Люди соглашались с это женщиной; но Саад не был трусом, и он заставил всех забыть это оскорбление.

Утро прошло в заботах о раненых и павших; и сражение возобновилось только при наступлении дня. Вскоре после этого показалась первая колонна возвращающейся из Сирии армии, во главе которой был Аль-Каака. Он оставил Хашима для того, чтобы основную пятитысячную армию привести на следующий день, и поспешил вперед, взяв с собою тысячу воинов. Умелой расстановкой Аль-Каака показал свои силы в глазах друзей и врагов более внушительными, чем на самом деле. Он разделил своих людей на отряды по сто человек, расположив каждый на небольшом расстоянии от других. Приблизившись, он поприветствовал Саада и его товарищей, обрадовав их вестью об идущем подкреплении. Затем, призвав остальных следовать за ним, тотчас поскакал вперед, бросая вызов врагу. «Герой моста»¹ принял вызов. Аль-Каака узнал своего благородного противника и устремился на него с возгласом: «Теперь отмщу я Абу Обейда и тех, кто погиб на мосту!» и поверг его на землю. По мере появления очередного отряда создавалась видимость, что подходили свежие силы. Они шли по равнине на виду у обеих армий, и в ответ на их текбир со стороны мусульманского войска гремело ответное приветствие: «Аллаху Акбар!» Арабы воспрянули духом. Они позабыли вчерашние неудачи; а сердца персиян, напротив, заныли, при виде того, как от рук Аль-Кааки и его сотоварищей падают наземь их лучшие ратоборцы. В этот день у них не было боевых слонов, упряжь которых еще не успели починить. Теснимые со всех сторон, персы не смогли удержать своих коней в строю, и лишь стремительное бегство спасло Рустена. Но пехота персов стояла, не дрогнув. Солнце склонилось к закату, а исход битвы был все еще не ясен. Битва была крайне упорной и кровопролитной. На поле сражения легло убитыми и ранеными две тысячи мусульман и десять тысяч персов. Всю ночь арабы выкликали имена и родословные своих соотечественников. Персидский лагерь также оглашался криками. Вот так, воодушевляя себя, стороны проводили ночь в ожидании решительной схватки.

Утро третьего дня застало противников за печальным делом очистки поля от тел павших. Пространство между двумя линиями примерно в милю было усеяно трупами. Раненые были препоручены заботам женщин, если только у них оставался шанс на выздоровление, или, точнее, говоря языком ислама: «покуда Господь не решит, даровать ли им венец мученика». Мертвых сносили в Озейб, долину в тылу арабского войска, где женщины с детьми второпях рыли для них могилы в песчаной почве. Раненых также несли в том направлении. Палящее солнце делало этот путь для страдающих и ослабевших очень тяжелым. На дороге высилась одинокая пальма, под благодатной сенью которой их ждал недолгий привал. Эти грустные стихи были сложены в ее честь:

«Слава пальме благородной — сень Кадисьи и Озейба!

Вкруг тебя ползут побеги и ромашки, и иссопа.

Пусть роса и дождь небесный освежают лист твой вечно,

И ни в чем нужды не знает пальма в сухости пустыни!»

Противников ожидали еще сутки упорной битвы. Персы, чьи павшие оставались лежать на солнце непогребенными, поникли духом после предыдущих неудач. Однако, их надежды возлагались на слонов, вновь занявших свои места на поле боя. Каждого из них окружали пехотинцы и всадники. Сражение только начиналось, когда внезапно вперед ринулся Хашим с основной массой пришедших из Сирии воинов. Пронесшись по долине, он устремился прямо на врага, смешал его ряды, и, достигнув берега реки, победоносно поскакал назад, встреченный радостными возгласами. Бой шел жестокий, удача переходила из рук в руки. Йездегерд, энергичный в критические минуты, бросил в самое пекло своих телохранителей. Ужасом для арабов оставались слоны, вновь сводившие на нет все их усилия. В решающий момент Саад обратился за помощью к Аль-Кааке, творившему чудеса, повергшему наземь в одной схватке сразу тридцать персов. Летописцы с благодарностью отмечают: «не положи Господь на сердце Кааке свершить такие подвиги, пришлось бы нам оплакивать этот день». Саад сообразил, что единственными уязвимыми местами у слона оставались глаза и хобот. «Цельтесь туда! — воскликнул он, — и мы избавимся от этой напасти!» Это рискованное дело взял на себя Аль-Каака с братом Азимом и группой воинов. Вождями стаду слонов служили два громадных зверя. Спешившись, Аль-Каака храбро бросился вперед и в глаз одного из них, «огромного белого слона», нанес удар своим копьем.

Ослепленный жгучей болью, слон замотал в страхе головой, сбросил на землю махаута и, размахивая хоботом, отшвырнул Аль-Кааку в сторону. Второму зверю пришлось еще хуже, ибо его поразили в оба глаза и изранили хобот. Испуская жуткий крик агонии, ослепленное, взбешенное животное ринулось на ряды арабов. Крики и копья погнали его назад на персов. Зверь дико заметался посреди двух армий, пока за ним не последовали другие слоны, врезавшиеся в персидский строй. Все стадо огромных животных — с воздетыми ввысь хоботами, грозно трубя на ходу и сметая все на своем пути — бросилось в реку и скрылось на противоположном берегу. На время битва прекратилась, поскольку притихшие стороны оказались увлечены необычайным зрелищем. Но вскоре бой возобновился, продолжаясь до полной темноты. Исход сражения был до сих пор неясен.

Третья ночь не принесла отдыха ни одной из сторон. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. С наступлением темноты возникла небольшая пауза, и Саад, опасаясь, что войско противника может обойти его с тыла, послал воинов стеречь броды. Для отдыха, даже и кратковременного, почти не было времени, так как ранней ночью некоторым из арабских вождей пришло в голову собрать свои племена на виду у обеспокоенного противника. Эти передвижения, совершаемые вначале без ведома Саада, спровоцировали общую свалку в темноте. Вопли сражающихся и звон оружия сделали эту ночь, названную «ночью звона»,¹ беспрецедентной в летописях ислама. Звук мог сравниться только со «звоном кузнечной наковальни». Саад посвятил себя молитве, ибо на протяжении всей ночи к нему не поступало никаких определенных вестей. К утру обе армии оказались утомлены и ослаблены. Затем поднялся Аль-Каака, возглашая, что еще одна энергичная атака должна изменить ход битвы, «ибо победа всегда требует упорства до конца». И арабы, целые сутки сражавшиеся без отдыха, вновь поднялись, со всею бодростью и рвением, в новую атаку.

Персидские фланги дрогнули. Стремительная атака пробила в их центре брешь, оголив берег, с сидящим на троне Рустеном. Поднялся буйный ветер, и балдахин, никем больше не поддерживаемый, был снесен в реку. У несчастного князя едва хватило времени отскочить и притаиться под вьючным мулом, когда чей-то случайный удар обрушил тяжелую поклажу на его спину. Он пополз в реку, намереваясь укрыться в камышах. Но один воин заметил и узнал своего знатного противника, вытащил Рустена оттуда и прикончил на месте; затем, взобравшись на его трон, громко возгласил о кончине побежденного князя.²

Вскоре после того, как был убит предводитель армии персов, началось ее беспорядочное бегство и избиение. Некоторым отрядам удалось переправиться по дамбе; но вскоре она была отрезана (возможно, самими персами, чтобы предотвратить преследование), и снесена сдерживаемым потоком вместе с множеством находившихся на ней воинов. Слева и справа, сверху и снизу берега реки мусульмане беспощадно преследовали беглецов. Равнина вдоль и поперек была усыпана трупами. Множество бегущих, загнанных в топи и болота, были безжалостно зарублены. Но армия ислама была слишком истощена, чтобы продолжать преследование.

Потери мусульман значительно превышали те, что были в предшествующих сражениях. В последнем столкновении они потеряли шесть тысяч воинов, кроме того, еще две с половиной тысячи погибли днями раньше. По окончании битвы женщины и дети с дубинками и кувшинами воды вышли на поле с двойной миссией: милосердия и возмездия. Каждого сраженного мусульманина, еще теплого и дышащего, они нежно поднимали и смачивали его губы водою. Но к раненым персам у них не было милости; им была уготована иная участь — подняв свои дубинки, они обрушивали на головы «удар милосердия». Таким образом, ислам, в этот момент подавил жалость и посеял в душах женщин, и даже маленьких детей, хладнокровную жестокость.

Добыча была обильной, и не имела себе равной ни по количеству, ни по ценности. Каждый воин получил по шесть тысяч монет, не считая особых даров для ветеранов и тех, кто проявил особый героизм. Стоимость снятых с тела Рустена драгоценностей составила семьдесят тысяч монет, хотя самая ценная его вещь, тиара, была утеряна. Огромное царское знамя, захваченное на поле боя, было сшито из леопардовых шкур и так богато расшито драгоценными камнями, что было оценено в сто тысяч монет. Таким образом, не вылезавшие из нужды арабы теперь утопали в сокровищах Востока, всю ценность которых они даже были не в силах постичь.

Для врага поражение оказалось поистине судьбоносным. Чуть больше тридцати месяцев прошло с тех пор, как нога Халида вступила на землю Аль-Ирака; и вот уже империя —которая пятнадцать лет назад смогла смирить войска Византии, разорить Сирию и победоносно раскинуть свои шатры на Босфоре — рушилась под ударами арабов, чья сила никогда не превышала тридцати-сорока тысяч воинов с бесхитростным оружием. Битва при Аль-Кадисии помогает нам решить загадку. С одной стороны здесь была равнодушная, раболепная покорность; с другой же — неукротимый дух, который после долгих и изматывающих часов битвы поднял мусульман в решающую атаку. Многочисленная армия, на которую истощились последние резервы Персии, оказалась полностью разгромлена; и, хотя разбитым отрядам удалось бежать через реку, военная мощь Персии так больше и не поднялась на подобную высоту. Страна вдоль и поперек была охвачена страхом. Кочевники по обеим сторонам Евфрата больше не колебались. Многие из них, хотя и оставались христианами, уже сражались в рядах ислама. Теперь они шли к Сааду, говоря: «Племена, которые первыми приняли ислам, оказались мудрее нас. Ныне, когда Рустен сражен, мы примем новую веру». Вот так, многие из них заявили о новом вероисповедании.

Эта битва (датируемая де Гежем концом 637 г.) так долго ожидалась, и приготовления велись в таком огромном масштабе, что об ее исходе сразу заговорили повсюду: «от Аль-Озейба далеко на юге до Адена, и от Убуллы до Иерусалима», как о сражении, где решилась судьба ислама. Халиф уже привык выходить рано утром в одиночку далеко за ворота Медины, чтобы не пропустить возможность встретить посыльного с поля боя. В конце концов, к городу подъехал посланник на верблюде, который на вопрос Омара коротко ответил: «Господь разгромил персидское воинство». Неузнанный Омар последовал за ним пешком, жадно вникая в рассказ о ходе великой битвы.

Когда они вошли в Медину, народ окружил халифа и, приветствуя, пожелал ему радости победы. Смущенный посланник воскликнул: «О, повелитель правоверных! что ж ты не сказал мне?» «Э, все в порядке, брат мой», — просто отвечал халиф. Таков был скромный облик того, кто на тот момент был могущественнее, чем кесарь или хосров.