Stephen king стивен Кинг podpaľAČKA
жүктеу/скачать 3.46 Mb.
|
6Tej zimy v Tashmore, dávno po tom. čo sa prestrašený zobudil v ohijskom moteli, akoby sa jeho v zúfalstve vyrieknutý sľub možno nakoniec splnil. Зима в Ташморе как будто оправдала призрачную надежду, за которую он с отчаяния ухватился тогда, в мотеле «Грезы». Napriek tomu, táto zima nebola pre nich nijakou idylou. Krátko po Vianociach Charlie prechladla, dostala nádchu a nemohla sa jej zbaviť až do začiatku apríla, keď sa to konečne upravilo. Chvíľu mala aj horúčku. Andy ju kŕmil polovičkami aspirínu a vravel si. že ak horúčka do troch dní neklesne, zoberie ju k lekárovi do Bradfordu na druhej strane jazera, nech to bude mať akékoľvek dôsledky. No horúčka klesla a Charlie sa celý zvyšok zimy nevedela zbaviť kašľa a upchatého nosa. Andy utŕžil menšie omrzliny pri istej pamätnej príležitosti v marci a zasa inokedy, za chladnej februárovej noci, keď vietor skuvíňal a teplomer klesol pod mínus dvadsať, sa mu takmer podarilo oboch ich upáliť, pretože naložil do pece priveľkú dávku dreva. Iróniou bolo. že na to prišla Charlie, ktorá sa zobudila uprostred noci a zistila, že v chalupe je príliš horúco. Не то чтобы все было совсем безоблачно. Схватив после рождества простуду, Чарли сопливилась до самого апреля. У нее даже начинался сильный жар. Энди давал ей по полтаблетки аспирина и уже решил, что если к исходу третьего дня температуру не удастся сбить, он понесет ее через озеро в Брэдфорд к врачу, чем бы это ни грозило. Но жар прошел, хотя простуда досаждала ей еще долго. В марте Энди угораздило обморозиться, а перед тем он чуть не спалил дом, переложив в печку дров, — ударили морозы, дико завывал ветер, и среди ночи Чарли, на этот раз именно Чарли, первой почувствовала во сне, как раскалился воздух. Štrnásteho decembra oslavoval narodeniny on a dvadsiateho štvrtého marca Charlie. Mala osem a Andy na ňu občas pozeral s určitým prekvapením, akoby si ju všimol po prvý raz. Keď stála, siahala mu vyše lakťa. Vlasy mala opäť dlhé a zapletala si ich. aby jej nepadali do očí. Vyrastala z nej krásavica. Už teraz ňou bola, s výnimkou červeného nosa. Четырнадцатого декабря они отпраздновали его день рождения, а двадцать четвертого марта — день рождения Чарли. Ей исполнилось восемь лет, и порой Энди ловил себя на том, что не узнает собственной дочери. Куда делась маленькая девочка, не достававшая ему до локтя? Волосы у нее отросли, и она теперь заплетала их, чтобы они не лезли в глаза. Будущая красотка. Даже припухший нос ее не портил. Boli bez auta. Mandersov willys v januári zamrzol a Andymu sa zdalo, že praskol blok motora. Štartoval ho každý deň najmä preto, že väčšmi než čokoľvek iné cítil zodpovednosť, pretože po Novom roku sa z Grantherovej chalupy mohli dostať len vozidlom s náhonom na všetky štyri kolesá. Sneh narušený len stopami veveričiek, čipmanov, jeleňov a medvedíkov čistotných, ktorí vytrvalo obchádzali a s nádejou oňuchávali vyhodené smeti, siahal do výšky šesťdesiat centimetrov. Они остались без машины. «Виллис» Ирва Мэндерса превратился в глыбу льда еще в январе — Энди подозревал, что полетел блок цилиндров. Изо дня в день, больше для порядка, он запускал мотор, прекрасно сознавая, что после Нового года ни на каких колесах из дедовых владений им не выбраться. Снегу намело выше колена, он лежал девственно нетронутый, если не считать следов белки, бурундуков, постоянного гостя енота или случайного оленя — нюх безошибочно приводил их к мусорному баку. V malej kôlni za chalupou boli staromódne lyže bežky – troje, no na šťastie Charlie nesedeli ani jedny. Andymu to vyhovovalo. Bol rád, keď sa zdržiavala čo najviac vnútri. S nádchou sa dalo žiť, no nechcel riskovať, aby zasa dostala horúčku. В сарайчике за домом нашлись допотопные широкие лыжи, целых три пары, но ни одна не подошла Чарли. Оно и к лучшему. Дома спокойнее. Бог с ним, с насморком, но по крайней мере можно не бояться температуры. Pod stolom, kde raz Granther urobil odkladací priestor pod padacími dverami, našiel Andy jeho lyžiarske topánky, celé zaprášené a popraskané v lepenkovej škatuli od papierových vreckoviek. Naolejoval ich, napol, a potom zistil, že Grantherove topánky sú mu ešte vždy veľké, musel preto špičky vypchať novinami. Bolo to smiešne, no zároveň v tom bolo čosi zlovestné. Počas tejto dlhej zimy veľa myslieval na Granthera a predstavoval si, čo by robil on v ich kritickej situácii. Под верстаком, на котором Грэнтер, орудуя фуганком, когда то делал ставни и двери, он наткнулся на картонную коробку из под туалетной бумаги, где лежали старые запыленные лыжные ботинки, расползавшиеся по швам от ветхости. Энди смазал их маслом, помял, надел — сколько же в них надо натолкать газет, чтобы они стали по ноге! Забавно, ничего не скажешь, но было в этом и что то пугающее. Зима выдалась долгая, и, частенько вспоминая деда, он спрашивал себя, как старик поступил бы в этой передряге. Šesťkrát za zimu si pripol bežky (nemali moderné viazanie, len zauzlenú, znervózňujúcu spleť remienkov, praciek a krúžkov) a vybral sa na cestu cez veľkú, zamrznutú plochu Tashmore Pondu do bradfordského mestského prístaviska. Odtiaľ viedla úzka veterná cesta do mestečka, úhľadne vsunutého medzi kopce tri kilometre od jazera. Раз пять шесть за зиму он становился на лыжи, затягивал крепления (никаких тут тебе пружинных зажимов, сплошная неразбериха из тесемок, скоб и колец) и проделывал путь через ледяную пустыню Ташморского озера — к Брэндфордской пристани. Отсюда извилистая дорожка вела в город, хорошо упрятанный среди холмов в двух милях восточнее озера. Он всегда выходил до рассвета, с рюкзаком Грэнтера, за плечами, и возвращался не раньше трех пополудни. Однажды он едва спасся от разыгравшегося бурана; еще немного, и, — он начал бы кружить по льду, тычась во все стороны, точно слепой котенок. Когда он добрался до дома, Чарли дала волю слезам — ее рыдания перешли в затяжной приступ и этого проклятого кашля. Do Bradfordu chodieval kupovať potraviny a oblečenie preňho a pre Charlie. Mal Grantherove peniaze na podporu sebavedomia, a okrem toho sa vlámal do troch veľkých chát na vzdialenejšom konci Tashmore Pondu a ukradol tam peniaze. Nebol na to pyšný, no pokladal to za otázku prežitia. Každá z chát, ktoré si vybral, by mala na trhu s nehnuteľnosťami hodnotu osemdesiattisíc dolárov a predpokladal, že majitelia si mohli dovoliť prísť o tridsať, štyridsať dolárov schovaných v pohároch od zaváranín – čo bolo presne to miesto, kam ich väčšinou odkladali. Jediná ďalšia vec, ktorej sa tej zimy dotkol, bol obrovský sud vykurovacej nafty pod veľkou, modernou chalupou so zvláštnym menom CHAOS. Z toho suda zobral okolo stopäťdesiat litrov nafty. Он совершал вылазки в Брэдфорд, чтобы купить еду и одежду. Какое то время он продержался на заначке Грэнтера, позже совершал набеги на более внушительные владения у дальней оконечности Ташморского озера. Хвастаться тут было нечем, но иначе им бы не выжить. Дома, на которых он останавливал свой выбор, стоили тысяч по восемьдесят — что их владельцам, рассуждал он, какие нибудь тридцать сорок долларов в конфетной коробке… где, как правило, он и находил деньги. Еще одной его жертвой за зиму стала цистерна с горючим, обнаруженная на задах большого современного коттеджа с неожиданным названием «ДОМ ВВЕРХ ДНОМ». Из этой цистерны он позаимствовал около сорока галлонов. Do Bradfordu nechodieval rád. Nepáčilo sa mu vedomie, že miestni starci posedávajú okolo bruchatých kachieľ pri pokladnici v obchode a zhovárajú sa o cudzincovi, čo ostal cez zimu v chalupe na druhej strane jazera. Chýry sa šíria a časom sa môžu dostať do nesprávnych uší. Nie veľa – stačí šepnutie –a Firma si, samozrejme, spojí Andyho s jeho starým otcom a so starootcovskou chalupou v Tashmore, štát Vermont. No jednoducho nevedel, čo iné by mal urobiť. Museli jesť a nemohli žiť celú zimu na sardinkách. Potreboval pre Charlie čerstvé ovocie a vitamínové tabletky a šaty. Charlie sem prišla v jednej špinavej blúzke a červených nohaviciach s jedinými nohavičkami. Nemali tu spoľahlivé lieky proti kašľu, nemali čerstvú zeleninu, a čo bolo na zbláznenie, skoro nijaké zápalky. Vo všetkých chalupách, ktoré obišiel, boli kozuby, no nenašiel viac ako jednu jedinú škatuľku zápaliek značky Diamond. Он был не в восторге от своих вылазок в Брэдфорд. Он был не в восторге от того, что старики, гревшие косточки вокруг пузатой печки вблизи прилавка, судачат о незнакомце, что живет в одном из домишек по ту сторону озера. Слухами земля полнится, а Конторе хватит и полсловечка, чтобы протянуть ниточку от деда и его дома в Ташморе, штат Вермонт, к самому Энди. Но что ему было делать? Есть то надо, не сидеть же всю зиму на сардинах в масле. Он не мог оставить Чарли без фруктов и поливитаминов и хоть какой то одежки. Все, что на ней было, это грязная блузка, красные брючки и трусики. В доме не нашлось ни микстуры от кашля — так, несколько сомнительных бутылочек, ни овощей, ни даже запаса спичек, что его совсем добило. Дома, на которые он совершил набеги, все были с каминами, но лишь однажды он разжился коробком спичек. Mohol ísť ďalej, boli tam ďalšie letoviská a chalupy – ale väčšina ciest v týchto oblastiach bola už prečistená pluhmi a hliadkovala tam tashmorská polícia. A na mnohých z týchto ciest býval aspoň jeden, dvaja celoroční obyvatelia. Конечно, свет не сошелся клином на Брэдфорде, чуть подальше тоже виднелись дома и коттеджи, однако там почти каждый участок прочесывался местной полицией. И почти на каждой дороге был хотя бы один дом, где люди жили круглый год. V bradfordskom obchode so zmiešaným tovarom musel nakúpiť všetko, čo potreboval, dokonca aj troje neforemné nohavice a tri flanelové košele približne v Charlinej veľkosti. Nemali tu dievčenskú spodnú bielizeň, a tak namiesto nohavičiek nosila slipy číslo osem. Striedavo ju to popudzovalo a rozveseľovalo. В брэдфордском магазинчике он купил все необходимое, включая три пары теплых брюк и три шерстяные рубашки для Чарли — размер он прикинул на глазок. Нижнего белья для девочек не было, пришлось ей довольствоваться шортами, к тому же длинными. Чарли так и не решила, дуться ей по этому поводу или потешаться. Desaťkilometrový výlet krížom do Bradfordu na Grantherových lyžiach znamenal pre Andyho námahu aj radosť. Nerád nechával Charlie samu, nie preto, že by jej neveril, ale preto, lebo celý čas žil v strachu, že keď sa vráti, už tam nebude, alebo ju nájde mŕtvu. Staré topánky mu robili pľuzgiere bez ohľadu na to, koľko ponožiek si do nich obul. Keď sa chcel priveľmi ponáhľať, rozbolela ho hlava, a vtedy si spomenul na malé citlivé miesta na tvári a v duchu videl vlastný mozog ako starú ojazdenú pneumatiku, takú, čo sa používala pridlho a jej dezén je na mnohých miestach vydratý až na plátno. Ak dostane záchvat mŕtvice v strede toho prekliateho jazera a zamrzne tam, čo sa potom stane s Charlie? Шесть миль туда обратно на лыжах Грэнтера одновременно радовали и тяготили Энди. Он не любил оставлять Чарли одну, и не потому, что не доверял ей, просто в нем поселился страх — вернусь, а ее нет в доме… или нет в живых. Старые дедовы ботинки натирали ноги до волдырей, сколько бы носков он не надевал. Стоило ему ускорить шаг, как начиналась головная боль, и сразу вспоминались онемевшие точки на лице и мозг представлялся отработанной проводкой, так долго служившей верой и правдой, что кое где от изоляции остались одни лохмотья. А случись с ним удар посреди этого чертова озера, околей он тут, как собака, — что будет с Чарли? No na týchto výletoch dostával svoje najlepšie nápady. Ticho mu prečisťovalo hlavu. Vlastný Tashmore Pond nebol široký – Andyho trasa zo západu na východ nemerala ani pol druha kilometra – ale bol veľmi dlhý. Vo februári ležala na jeho ľadovom povrchu stodvadsaťcentimetrová snehová prikrývka, a ako tak šiel, na druhú stranu, v strede zastal a pomaly sa obzrel vpravo i vľavo. Jazero tu vyzeralo ako dlhá chodba s trblietavé bielou, dláždenou podlahou – čistou, neporušenou, ktorá sa rozprestierala, kam až oko dovidí, na obe strany. Dookola ho lemovali pocukrované borovice. Nad ním bývala buď tvrdá, žiarivá a neľútostne modrá zimná obloha alebo nízka, nevýrazne biela, sľubujúca sneh. Mohlo sa ozvať vzdialené zakrákanie havrana alebo šumivé dunenie pukajúceho ľadu v hĺbke, no to bolo všetko. Cvičenie mu posilňovalo telo. Medzi pokožkou a šatami mal teplú vrstvu potu a cítil sa dobre, keď sa takto spotil, a potom si mohol utrieť čelo. Kým prednášal Yeatsa a Williamsa a opravoval študentské zošity, na podobné pocity akosi zabudol. Но благодаря этим вылазкам он многое обдумал. В тишине голова прояснялась. Ташморское озеро было неширокое — вся его лыжная трасса от западного берега до восточного меньше мили, — но сильно вытянутое в длину. Устав бороться с сугробами, которые к февралю выросли до метра с лишком, он иногда останавливался на полдороге и обводил взглядом окрестности. В такие минуты озеро напоминало коридор, уложенный ослепительно белым кафелем, — стерильно чистый, гладкий, без начала и конца. Озеро обступали посыпанные сахарной пудрой сосны. Над головой была безжалостная в своей слепящей голубизне твердь либо вдруг надвигалась безликая белая пелена, предвестница снегопада. Каркнет вдали ворона, глухо хрустнет лед — и снова ни звука. Он весь подбирался во время этих переходов. Тело становилось горячим и влажным под слоем белья, и до чего приятно было вытирать трудовой пот, выступавший на лбу! Он почти забыл это чувство, читая лекции о Ейтсе и Уильямсе и проверяя контрольные работы. V tichu a pri namáhavom telesnom pohybe sa mu vyjasňovali myšlienky a mohol riešiť problémy. Niečo bolo treba spraviť – už dávno to bolo treba spraviť, no to bola minulosť. Prišli sem do Grantherovej chalupy, aby prečkali zimu, no aj teraz boli na úteku. Starí veteráni sediaci okolo kachieľ s fajkami a zvedavými pohľadmi ho znepokojovali a ešte väčšmi utvrdzovali v jeho presvedčení. On a Charlie sa ocitli v slepej uličke a musí byť nejaký spôsob, ako sa stadiaľ dostať. Тишина и физическая нагрузка прочищали мозг, и он снова и снова обдумывал свое положение. Пора действовать — давно пора, ну, да поезд ушел. Они решили перезимовать в доме у деда, но это не значило, что погоня кончилась. Достаточно вспомнить, как он всякий раз поеживался под колючими взглядами стариков, сидевших у печки. Его и Чарли загнали в угол, и надо как то выбираться. Zlostilo ho to, pretože to nebolo spravodlivé. Tamtí neboli v práve. Členovia jeho rodiny boli americkí občania, ktorí žili v zdanlivo demokratickej spoločnosti, a pritom mu ženu zavraždili a dcéru uniesli a na nich dvoch poľovali ako na zajace. И еще это чувство протеста: творится произвол, беззаконие. Свободный мир, нечего сказать, если можно ворваться в семью, убить жену, похитить ребенка, а теперь отлавливать их, как кроликов в загоне. Znovu uvažoval o tom, že by mal do ich príbehu niekoho – alebo dokonca viacerých ľudí zasvätiť, a vyniesť celú vec na svetlo. Zatiaľ to neurobil preto, lebo tá zvláštna predtucha – tá istá, ktorá mu oznámila Vickinu smrť – dosiaľ mierne pretrvávala. Nechcel, aby jeho dcéra vyrastala ako obludná atrakcia a aby ju ukazovali na jarmokoch. Nechcel, aby ju zavreli do ústavu – ani pre dobro vlasti, ani pre jej vlastné dobro. A najmä ďalej klamal sám seba. Dokonca aj keď videl vlastnú ženu napchatú v práčovni do vstavanej skrine na žehliace potreby s handrou v ústach, aj vtedy ďalej klamal sám seba a vravel si, že skôr či neskôr im dajú pokoj. To sa len hráme, vravievali si, keď boli deti. Nakoniec dostane každý svoje peniaze späť. Опять он возвращался к мысли — дать знать об этой истории какому нибудь влиятельному лицу или лицам, с тем чтобы пошли круги по воде. Он молчал, поскольку никак не мог освободиться, во всяком случае до конца, от странного гипноза — того самого гипноза, жертвой которого стала Вики. Он не хотел, чтобы из дочери сделали уродца для дешевого балагана. Он не хотел, чтобы на ней ставили опыты — для ее ли блага, для блага ли страны. И тем не менее он продолжал себя обманывать. Даже после того какого жену с кляпом во рту запихнули под гладильную доску, он продолжал себя обманывать, убеждать в том, что рано или поздно их оставят в покое. Сыграем понарошку, так это называлось в детстве. А потом я тебе верну денежку. Lenže už neboli deti, už to nebola len hra a nik nemienil jemu ani Charlie vrátiť nič, keď sa to skončí. Táto hra sa hrala naozaj. Только сейчас они не дети и игра ведется не понарошку, так что потом ни ему, ни Чарли никто и ничего не вернет. Игра идет всерьез. V tichu začal chápať úplnú, holú pravdu. Svojím spôsobom Charlie je obludná atrakcia, neodlišovala sa veľmi od thalidomidových detí zo šesťdesiatych rokov, ani od dievčatiek, ktorých matky v ťarchavosti užívali DES. Lekári nevedeli, že keď budú mať štrnásť až šestnásť rokov, vyvinú sa u väčšiny z nich abnormálne veľké nádory maternice. Charlie nebola na vine, no to nič nemenilo na skutočnosti. Jej odlišnosť, jej obludná atraktivita, bola skrytá. To, čo vykonala na Mandersovej farme, bolo strašné, absolútne hrozné a odvtedy sa Andy častejšie pristihol pri úvahách o tom, kam až siaha jej schopnosť, kam až by mohla siahať. V čase, keď boli na úteku, prečítal veľa literatúry z parapsychológie, dosť na to, aby vedel, že je podozrenie, že pyrokinéza aj telekinéza súvisia so žľazami s vnútorným vylučovaním, o ktorých sa v súčasnosti vie dosť málo. Dočítal sa tiež, že tieto dve vlohy úzko súvisia navzájom a mnohé z dokumentovaných prípadov boli práve dievčatá nie oveľa staršie ako teraz Charlie. В тишине ему постепенно открывались горькие истины. В известном смысле Чарли действительно была уродцем, вроде талидомидных детей шестидесятых годов или девочек, чьи матери принимали диэтилстилбестрол по рекомендации врачей, которым было невдомек, что через четырнадцать шестнадцать лет у этих девочек разовьются вагинальные опухоли. Чарли тоже неповинная жертва, но факт остается фактом. Только ее инаковость, ее… уродство — скрытое. То, что она учинила на ферме Мэндерсов, ужаснуло Энди, ужаснуло и потрясло, с тех пор его преследовала мысль: как далеко простираются ее возможности, есть ли у них потолок? За этот год, пока они по заячьи заметали следы, Энди проштудировал достаточно книг по парапсихологии, чтобы уяснить — и пирокинез и телекинез связывают с работой каких то малоизученных желез внутренней секреции. Он также узнал, что оба дара взаимообусловлены и что чаще всего ими бывали отмечены девочки немногим старше Чарли. Pohromu na Mandersovej farme rozpútala, keď mala sedem. Teraz mala už skoro osem. Čoho bude schopná, až bude mať dvanásť a začne dospievať? Možno ničoho. Možno všeličoho. Povedala, že už viac nepoužije svoju schopnosť. Lenže čo ak ju prinútia násilím? Čo ak schopnosť vyrazí samovoľne? Čo ak začne podpaľovať v spánku, ak to bude súčasť jej vlastnej, zvláštnej puberty, ohnivá analógia nočného výronu semena, ktorý zažíva väčšina dospievajúcich chlapcov? Čo ak sa Firma nakoniec rozhodne stiahnuť svojich loveckých psov a Charlie unesie nejaká cudzia mocnosť? Из за нее, семилетней, погибла ферма Мэндерсов. Сейчас ей восемь лет. А что будет, когда ей исполнится двенадцать и она вступит в пору отрочества? Может быть, ничего. А может быть… Она обещала никогда больше не пускать в ход свое оружие — ну а если ее вынудят? Или оно сработает непроизвольно? Что, если она во сне начнет все поджигать в результате возрастных изменений организма? Что, если Контора отзовет своих ищеек… а Чарли выкрадут другие, иностранные? Otázky, otázky. Вопросы, вопросы. Pri výletoch na druhú stranu jazera sa Andy usiloval s nimi popasovať a nechtiac dospel k presvedčeniu, že Charlie by mala byť po celý život pod určitým dozorom, aspoň vlastnú ochranu. Bolo to pre ňu také nevyhnutné, ako sú nevyhnutné bolestivé dlahy na nohách obetí svalovej dystrofie alebo zvláštne protézy pre thalidomidové deti. Энди искал на них ответы во время своих лыжных переходов и поневоле пришел к выводу, что Чарли, видимо, не избежать того или иного заточения — хотя бы для ее собственной безопасности. Видимо, придется с этим примириться, как примиряется человек, страдающий дистрофией мышц, с электростимулятором или талидомидные дети — с диковинными протезами внутренних органов. A potom tu bola otázka jeho vlastnej budúcnosti. Nezabúdal na necitlivé miesta na tvári a na krvou podliate oko. Niet človeka, ktorý by chcel uveriť, že rozsudok jeho vlastnej smrti je podpísaný a dátum popravy určený, a ani Andy tomu celkom neveril, no bál sa, že dve či tri silnejšie pritlačenia by ho mohli zabiť, a uvedomoval si, že tým sa jeho vyhliadky na normálny život podstatne zmenšujú. V prípade, že sa to stane, musela byť Charlie zaopatrená. И был еще один вопрос — его собственное будущее. Немеющее лицо, кровоизлияние в глаз… все это не сбросить со счетов. Кому охота думать, что его смертный приговор уже подписан и число проставлено, и Энди в общем то тоже так не думал, но он понимал: два три по настоящему сильных посыла могут его доконать, да и без них отпущенный ему срок, вероятно, успел существенно сократиться. Надо позаботиться о безопасности Чарли. No nie spôsobom, o ktorý sa usilovala Firma. Не передоверяя это Конторе. Nie malá miestnosť. To v nijakom prípade. Только не камера одиночка. Этого он не допустит. A tak si to premyslel a napokon dospel k bolestnému rozhodnutiu. Он долго ломал себе голову и, наконец, принял выстраданное решение. 7Andy napísal šesť listov. Boli skoro rovnaké. Dva adresoval senátorom Spojených štátov za štát Ohio. Jeden žene, ktorá zastupovala okres Harrison v americkej Snemovni reprezentantov. Jeden newyorským Times. Jeden chicagskej Tribúne. A jeden toledskému Blade. Všetkých šesť listov rozprávalo príbeh od začiatku, od pokusu v Jason Gearneigh Halle až do konca – aj o jeho a Charlinej nútenej izolácii v Tashmore Ponde. Энди написал шесть писем. Они мало чем отличались друг от друга. Два письма были адресованы сенаторам от штата Огайо. Третье — женщине, члену палаты представителей от округа, куда входил Гаррисон. Еще одно предназначалось для «Нью Йорк таймс». А также для чикагской «Трибюн». И для толедской «Блэйд». Во всех шести письмах рассказывалось об их злоключениях, начиная с эксперимента в Джейсон Гирни Холле и кончая их вынужденным затворничеством на берегу Ташморского озера. Keď skončil, dal jeden z nich prečítať Charlie. Čítala ho pomaly a pozorne takmer hodinu. Po prvý raz sa tu dozvedela príbeh od začiatku do konca. Поставив последнюю точку, он дал Чарли прочесть одно из писем. Почти час — медленно, слово за словом — она вникала в смысл. Впервые ей открывались все перепитии этой истории. „Pošleš to poštou?“ spýtala sa, keď dočítala. — Ты их пошлешь почтой? — спросила она, дочитав. „Áno,“ odvetil. „Zajtra. Ešte sa dá prejsť po jazere, ale zajtra pôjdem naposledy.“ — Да, — сказал он. — Завтра. Последний раз рискну перейти озеро. Naposledy preto, že sa mierne oteplilo. Ľad bol ešte pevný, no vnútri ustavične pukal a Andy nevedel odhadnúť, ako dlho to ešte bude bezpečné. Наконец то повеяло весной. Лед был крепок, но уже потрескивал под ногами, и кто знает, сколько он еще продержится. „Čo sa potom stane, ocko?“ — И что будет, папа? Pokrútil hlavou. Он пожал плечами: „S určitosťou to neviem. Môžem iba dúfať, že tí, čo nás naháňajú, s tým prestanú, keď už bude náš prípad dostatočne známy.“ — Трудно сказать. Может быть, если все попадет в газету, эти люди угомонятся. Charlie vecne prikývla. Чарли серьезно покивала головой: „Mohol si to spraviť už dávno.“ — Надо было сразу написать. „Mohol,“ súhlasil a vedel, že myslela na pohromu na Mandersovej farme lanského októbra. — Пожалуй. — Он знал, о чем она сейчас думает: октябрь, бушующее пламя на ферме Мэндерсов. „Možno som mal. No nikdy nebola príležitosť dôkladne si to premyslieť, Charlie. Jediné, na čo som mal čas myslieť, bolo, ako ujsť. A čo sa ti podarí vymyslieť, keď si na úteku… ach, najčastejšie nič poriadne. Dúfal som, že nás nechajú. To bol strašný omyl.“ — Даже наверняка. Но у меня, Чарли голова была занята другим. Куда бежать. А когда бежишь, не соображаешь… во всяком случае, плохо соображаешь. Я все надеялся, что они угомонятся и оставят нас в покое. Непростительная ошибка с моей стороны. „Nebudú chcieť, aby som odišla?“ spýtala sa Charlie. „Myslím, od teba. Ostaneme spolu, však, ocko?“ — А они не заберут меня? — спросила Чарли. — От тебя? Правда, папа, мы будем вместе? „Áno,“ odvetil, lebo jej nechcel povedať, že jeho predstava o tom, čo sa môže stať, až listy budú doručené, je rovnako nejasná ako jej. Ale to malo byť až potom. — Правда, — сказал он, умалчивая о том, что как и она, смутно представляет себе, чем эти письма обернутся для них обоих. Так далеко он не заглядывал. „Toho som sa najväčšmi bála. A už nikdy viac nezapálim oheň.“ — Это самое главное. А поджигать я ничего больше не стану. „Dobre,“ povedal a pohladkal ju po vlasoch. Hrdlo mu zrazu zovrelo čosi, v čom bola výstraha aj obava, lebo si spomenul, čo sa odohralo tu neďaleko a na čo dlhé roky nepomyslel, no zrazu mu to zišlo na um. Bol vonku s otcom a s Grantherom a Granther mu dal po dlhom prosíkaní svoju vzduchovku, ktorú nazýval moja puška na škodnú. Andy zbadal veveričku a chcel ju zastreliť. Otec začal protestovať, no Granther ho so záhadným, miernym úsmevom umlčal. — Вот и умница. — Он провел по ее волосам. Внезапно горло перехватило от предчувствия беды, и вдруг он вспомнил то, «что случилось неподалеку отсюда, о чем не вспоминал многие годы. Отец и дед взяли его на охоту, Энди начал клянчить у деда ружье, и тот отдал ему свой дробовик. Энди заприметил белку и уже собрался стрелять. Отец начал было возмущаться, но дед как то странно, с улыбкой глянул на него, и он осекся. Andy zamieril, tak, ako ho to učil Granther, pritisol prst na kohútik až na doraz (aj to ho učil Granther) a vystrelil. Veverička zletela z konára ako handrová hračka a Andy, len čo podal zbraň Grantherovi, bežal vzrušene k nej. Podišiel bližšie a z toho, čo uvidel, onemel. Zblízka veverička nebola handrová hračka. Nebola mŕtva. Trafil ju do zadnej nohy a ona tu ležala v žiarivých mláčkach vlastnej krvi, živé, pohyblivé, čierne očká plné strašného utrpenia. Blchy, ktoré pochopili, čo sa stalo, ju opúšťali v troch vlniacich sa prúdoch. Энди прицелился, как учил его Грэнтер, после чего не рванул спуск, а плавно потянул на себя (опять же как его учили) — раздался выстрел. Белка перекувырнулась, точно игрушечная, а Энди, весь дрожа от возбуждения, сунул деду ружье и ринулся к добыче. То, что он увидел вблизи, оглушило его. Вблизи белка перестала быть игрушечной. Он не убил ее. Он ее подранил. Она умирала в лужице крови, и в ее черных глазах стояла невыразимая мука. Вокруг уже копошились насекомые, смекнувшие, к чему идет дело. Hrdlo sa mu stiahlo a Andy vo veku deväť rokov prvý raz v živote pocítil ostrú, pálčivú pachuť zhnusenia nad samým sebou. Nemo vyvaľoval oči na to nechutné zomieranie s vedomím, že aj jeho otec, aj starý otec stoja za ním, pred sebou videl ich tiene – tri generácie McGeeovcov stáli nad zavraždenou veveričkou vo vermontskom lese. Granther mu za chrbtom ticho povedal: Teda si to spravil, Andy. Si spokojný? A zrazu sa zjavili slzy, zaplavili ho horúce slzy hrôzy a poznania z toho, že to, čo sa raz stalo, sa už nedá odčiniť. V tej chvíli prisahal, že už nikdy viac nevezme do rúk zbraň, aby niekoho zabil. Prisahal na to pred bohom. В горле у Энди стал комок: в девять лет он впервые ощутил презрение к себе, его тошнотворный привкус. Он смотрел и не мог оторваться от окровавленного комочка, видя краем глаза еще две тени, спиной чувствуя стоящих сзади отца и деда: три поколения Макти над трупом белки в лесах Вермонта. Дед тихо произнес за его спиной: НУ ВОТ ТЫ И СДЕЛАЛ ЭТО, ЭНДИ. ПОНРАВИЛОСЬ? В ответ хлынули слезы, обжигающие слезы, с которыми прорвалось наружу потрясение от открытия — сделанного не воротишь. Он стал повторять, что никогда больше не убьет живую тварь. Христом богом поклялся. Už nikdy viac nezapálim oheň, povedala Charlie a Andy v duchu počúval Grantherove slová, ktoré mu povedal v deň, keď zastrelil veveričku, v deň, keď prisahal pred bohom, že už nikdy viac nespraví nič podobné. Nikdy tak nevrav, Andy. Boh je rád, keď donúti človeka porušiť prísahu. Človek si pri tom vždy pokorne uvedomí svoje miesto a upevní sa tým jeho sebaovládanie. Irv Manders hovoril Charlie to isté. А ПОДЖИГАТЬ Я НИЧЕГО БОЛЬШЕ НЕ СТАНУ, сказала Чарли, а у него в ушах снова стояли дедушкины слова, произнесенные после того, как он, Энди, убил белку и перед богом поклялся, что это не повторится. НИКОГДА ТАК НЕ ГОВОРИ, ЭНДИ. БОГ ЛЮБИТ, КОГДА ЧЕЛОВЕК НАРУШАЕТ КЛЯТВУ. ЭТО СРАЗУ СТАВИТ ЕГО НА МЕСТО И ПОКАЗЫВАЕТ, ЧЕГО ОН СТОИТ. Примерно то же Мэндерс сказал Чарли. Charlie našla vo výklenku všetky diely románu na pokračovanie Bombo, chlapec z džungle a prehrýzala sa nimi pomaly, ale isto. Andy na ňu pozeral, sediac v šikmých lúčoch slnka, v ktorých prúdili čiastočky prachu, v starom, čiernom hojdacom kresle presne tak, ako vždy sedávala jeho stará mama – tá však s košíkom šijacích potrieb pri nohách – a zápasil s nutkaním povedať jej, že ešte nepozná to hrozné pokušenie: ak zbraň dlho leží, skôr či neskôr ju opäť zdvihneš. Энди бросил взгляд на Чарли, медленно, но верно одолевавшую серию про мальчика Бемби, дитя джунглей, книжку за книжкой, которые она раскопала на чердаке. Над ней вились пылинки в луче света, а она безмятежно сидела в стареньком кресле качалке, на том самом месте, где сиживала ее бабка, ставившая в ногах рабочую корзинку со штопкой, и он с трудом поборол в себе желание сказать дочери: подави, подави в зародыше свой дар, пока это в твоих силах, ты не готова к чудовищному искушению… Если у тебя есть винтовка, рано или поздно ты из нее выстрелишь. Boh je rád, keď donúti človeka porušiť prísahu. Бог любит, когда человек нарушает клятву. 8Nik nevidel, ako Andy posiela listy, iba Charlie Payson, chlapík, čo sa prisťahoval do Bradfordu v novembri a odvtedy sa pokúšal rozbehnúť predaj v starom bradfordskom obchode Galantérne drobnosti & novinky. Payson bol malý človek so smutnou tvárou, ktorý raz chcel pozvať Andyho pri jednej z jeho návštev v meste na pohárik. V samotnom meste sa čakalo, že ak sa Paysonovi nepodaria jeho obchodné zámery počas nasledujúceho leta, Galantérne drobnosti & novinky budú mať opäť od pätnásteho septembra vo výklade tabuľku NA PREDAJ ALEBO NA PRENÁJOM. On sám bol dosť príjemný chlapík, no nebolo mu ľahko. Bradford už nebol tým mestom, ktorým býval. Никто не видел, как Энди опустил письма в ящик, никто, кроме Чадли Пейсона, человека пришлого, перебравшегося в Брэдфорд в ноябре прошлого года и с тех пор пытавшегося вдохнуть жизнь в захиревшую лавку «Галантерейных новинок». Этот Пейсон, коротышка с печальными глазами, как то пытался зазвать Энди на рюмочку, когда тот в очередной раз наведался в городок. Здесь все сходилось на том, что, если за лето дела Пейсона не поправятся, к середине сентября в витрине «Галантерейных новинок» появится табличка «ПРОДАЕТСЯ или „СДАЮ В АРЕНДУ“. Жаль будет человека, малый он вроде ничего, а угодил как кур в ощип. Золотые дни Брэдфорда миновали. Andy kráčal po ulici – lyže nechal zapichnuté v snehu na začiatku cesty vedúcej dolu do bradfordského prístaviska – a blížil sa k obchodu so zmiešaným tovarom. Znútra ho s miernym záujmom pozorovali miestni starci. Tejto zimy sa medzi nimi viedlo o Andym dosť rečí. Všeobecne sa zhodli na tom, že henten mladý chlap pred niečím uteká – možno bankrot alebo majetkové vyrovnanie po rozvode. Možno rozhnevaná žena, lebo ju dobehol a decko mu zverili. Ich pozornosti totiž neušlo detské oblečenie, čo Andy kupoval. Všeobecne sa zhodli aj na tom, že on a decko sa asi vlámali do jedného z letovísk na druhej strane jazera a trávia tam zimu. Nik na túto možnosť neupozornil bradfordského konstábla, akéhosi Johnnyho, ktorý sem prišiel iba pred dvanástimi rokmi a tváril sa, že mu táto časť sveta patrí. Henten chlap prichádzal z druhej strany jazera, z Tashmore, z Vermontu. Nik z veteránov pri kachliach v bradfordskom obchode so zmiešaným tovarom, ktorý patril Jakeovi Rowleymu, nemal vo veľkej obľube Vermont pre vermontské dane z príjmu, pre snobské zákony proti alkoholizmu a toho ruského čudáka, čo sa vyvaľuje vo svojom dome ako cár a píše knihy, ktorým nik nerozumie. Nech si Vermonťania riešia vlastné problémy, to bol jednomyseľný, aj keď nevyhlásený názor. — Энди приближался к магазинчику — лыжи он воткнул в снег, одолев подъем, что начинался сразу от берега. Старики не без интереса наблюдали за ним в окно. Об Энди за зиму успели почесать языки. По общему мнению, он скрывался — то ли от кредиторов, то ли от алиментов. А может, от гнева бывшей супруги, у которой он увел ребенка; а то зачем бы ему детские вещи? Полагали также, что отец с ребенком самочинно заняли один из домов по ту сторону озера, где и зимуют. Никто не спешил поделиться этими догадками с местным констеблем, который жил в Брэдфорде без года неделю, каких то двенадцать лет, а уже считал тут себя хозяину. Незнакомец поселился за озером, в штате Вермонт. А старик, гревшиеся у печки в магазинчике Джейка Роули, не очень то радовали вермонтские порядки — этот подоходный налог или взять питейный закон… дальше ехать некуда! Пусть вермонтцы сами в своих делах разбираются — таково было единодушное, пусть и не высказанное всем миром заключение. „Viackrát už cez jazero neprejde,“ začal jeden z nich. Vložil si do úst kúsok čokoládovej tyčinky a začal ju spracúvať bezzubými ďasnami. — Отходился он по льду то, — заметил один из стариков. Он откусил от конфеты суфле и заработал деснами. „Iba ak by si obstaral plávaciu vestu,“ pridal sa druhý a všetci sa zasmiali tichým smiechom. — А он сюда на подводных крыльях, — отозвался другой, вызвав общий смех. „Asi ho nikdy viac neuvidíme,“ uspokojoval ich Jaké, keď sa Andy priblížil k obchodu. Andy mal na sebe Grantherov starý kabát a na ušiach modrú vlnenú čelenku a v Jakeových predstavách sa mihla a pretancovala nejaká spomienka –možno podobnosť so samým Grantherom – no potom zmizla. — Он свои лыжи, поди, в другую сторону навострил, — веско сказал Джейк, глядя на приближающуюся фигуру. Энди был в сидром пальто Грэнтера, на голове синяя трикотажная повязка, чтоб уши не мерзли, и вдруг в памяти Джейка что то забрезжило — наверное, уловил семейное сходство, — забрезжило и погасло. „Keď sa pohnú ľady, vyparí sa. Aj on, aj ten, koho tam má.“ — Как таять начнет, так сразу слиняет. И тот, кого он там прячет, с ним вместе. Andy vonku zastal, zložil si z pliec batoh a vybral niekoľko listov. Potom vošiel. Chlapi, čo sa tu zišli, si skúmali nechty, pozerali na hodinky, na staré kachle značky Pearl Kineo uprostred, jeden z nich vytiahol obrovskú vreckovku farby železničiarskej uniformy a mohutne do nej chrchlal. Энди остановился на крыльце, снял рюкзак и вытащил оттуда несколько писем. Потом он вошел в магазин. Посетители углубились в изучение своих ногтей, часов, а также видавшей виды печки. Кто то извлек из кармана дорожный носовой платок, этакую голубую простыню, и от души высморкался. Andy po nich prebehol pohľadom. Энди огляделся. „Dobré ráno, páni.“ — Доброе утро, джентльмены. „Ránko prajem,“ odvetil Jake Rowley. „Čím poslúžim?“ — И вам тоже, — ответил за всех Джейк Роули. — Чем могу служить? „Predávate známky, však?“ — Вы марки продаете? „Áno, zatiaľ mi v tom ešte vláda dôveruje.“ — Пока что правительство мне это доверяет. „Poprosil by som vás o šesť pätnásťcentových.“ — Тогда, пожалуйста, шесть пятнадцатицентовых. Jaké ich opatrne odtrhol z aršíka v starej čiernej knihe na ceniny a podal mu ich. Джейк оторвал марки от блока, лежавшего в числе прочих в потрепанном кляссере. „Ešte niečo?“ — Еще чего нибудь? Andy sa zamyslel, potom sa usmial. Bolo desiateho marca. Bez toho, že by Jakeovi odpovedal, pristúpil k stojanu na pohľadnice vedľa mlynčeka na kávu a vybral veľké ozdobné blahoželanie k narodeninám. DCÉRKE K JEJ VEĽKÉMU DŇU – stálo na ňom. Položil ho na pult a šiel platiť. Энди улыбнулся, думая о своем. Сегодня десятое марта. Не говоря ни слова, он подошел к вертушке подле кофемолки и выбрал большую в завитушках поздравительную открытку: ДОЧУРКЕ В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. Он расплатился. „Ďakujem,“ ozval sa Jake a nablokoval cenu. — Благодарю, — сказал Джейк, повернув ручку кассы. „Rado sa stalo,“ odvetil Andy a vyšiel von. Videli, ako si napravil čelenku na ušiach a potom prilepil jednu za druhou známky na listy. Dych z nozdier sa mu menil na obláčiky pary. Videli ho, ako obišiel budovu k poštovej schránke, no nik z tých, čo sedeli okolo kachieľ, by pred súdom nemohol dosvedčiť, že listy odoslal. Znovu ho zazreli, keď sa vracal okolo, už s batohom na pleciach. — Не за что, — ответил Энди и вышел из магазина. Все видели, как он поправил на голове повязку, как наклеил марки на конверты. Из ноздрей у него вырывался пар. Все видели, как он завернул за угол, где стоял почтовый ящик, но ни один из них не присягнул бы на суде, что он опустил письма. Когда он вновь оказался в поле зрения, он уже закидывал рюкзак за спину. „Odchádza,“ poznamenal jeden z veteránov. — Пошел, — прокомментировал кто то из стариков. „Celkom slušný chlapík,“ povedal Jake, a tým sa rozhovor na túto tému skončil. Hovor sa zvrtol na iné. — Приличный человек, — сказал Джейк, и на этом тема себя исчерпала. Переключились на другие. Charles Payson stál vo vchode svojho obchodu, v ktorom sa za celú zimu nepredal tovar ani za tristo dolárov, a pozoroval Andyho. Payson by mohol dosvedčiť, že Andy listy odoslal. Stál tu a videl, ako ich Andy všetky spolu vhodil do schránky. Чарльз Пейсон стоял в дверях своей лавки, которая не принесла, ему за год и трех сотен, и смотрел Энди вслед. Уж он то, Пейсон, мог бы присягнуть в суде, что письма были опущены: все это время он стоял на пороге и своими глазами видел, как письма провалились в ящик. Keď Andy zmizol z dohľadu, Payson vošiel dovnútra, a potom dverami za pultom, pri ktorom predával lacné cukrovinky a vybuchujúce kapsle a žuvačky, prešiel do obývacej časti za obchodom. K telefónu mal pripojený kódovač. Payson volal do Virgínie a žiadal inštrukcie. Когда Энди скрылся из виду, Пейсон вошел внутрь, обогнул прилавок, где лежали хлопушки вперемежку с грошовыми леденцами и пузырящейся жвачкой, открыл вторую дверь и оказался в жилой комнате. Телефон у него был со специальной глушилкой, что исключало подслушивание. Пейсон набрал виргинский номер, чтобы запросить инструкции. 9V Bradforde, štát New Hampshire (no napríklad ani v Tashmore, štát Vermont), nebol a nie je poštový úrad, obe mestá sú na to primalé. Bradford patrí pod najbližší poštový úrad v Tellere, štát New Hampshire. V ten deň, desiateho marca, o štvrť na dve popoludní zastavila pred obchodom so zmiešaným tovarom poštová dodávka z Telleru a poštár vybral schránku z rohom, kde Jaké do roku 1970 predával benzín. Obsah schránky pozostával zo šiestich Andyho listov a z pohľadnice slečny Shirley Devineovej, päťdesiatročnej starej dievky, ktorú posielala sestre do Tampy, štát Florida. Na druhej strane jazera si Andy práve na chvíľu zdriemol a Charlie McGeeová stavala snehuliaka. В Брэдфорде, штат Нью Гэмпшир (как, между прочим, и в Ташморе, штат Вермонт), нет своей почты: городки то крошечные. Ближайшее к Брэдфорду почтовое отделение находится в Теллере. В час пятнадцать того же дня, десятого марта, к магазину Джейка Роули подкатил почтовый фургончик и почтальон опорожнил ящик, соседствовавший до 1970 года с бензоколонкой. Вся корреспонденция состояла из шести писем Энди и открытки, которую пятидесятилетняя девица Шерли Дивайн адресовала своей сестре в местечко Тампа во Флориде. Как раз в это время на том берегу озера Энди Макги отсыпался, а Чарли Макги лепила снеговика. Poštár Róbert Everett vložil poštu do vreca, vrece hodil dozadu do svojej modro-bielej poštovej dodávky a pokračoval do Williamsu, ďalšieho malého newhampshirskeho mestečka, ktoré malo tellerské poštové smerové číslo. Tam potom v strede toho, čo williamski obyvatelia rozmarné nazvali Hlavná ulica, urobil obrátku do protismeru a vyrazil späť do Telleru, kde sa všetka pošta roztriedi a okolo tretej popoludní odošle. Desať kilometrov za mestom stál krížom cez cestu Chevrolet, takže ju blokoval v oboch smeroch. Everett zastavil na zasneženej krajnici a vystúpil z dodávky, pozrieť sa, či by nemohol dáko pomôcť. Почтальон Роберт Эверетт бросил мешок с корреспонденцией на заднее сиденье бело голубого фургона и отбыл в Уильяме, еще один городишко, обслуживаемый телерским отделением связи. На середине улицы, Главного проспекта, как ее в шутку называли жители Уильямса, он развернулся обратно, на Теллер, где часа в три почту рассортируют и отправят дальше. Проехав пять миль, он увидел, что дорогу перегородил бежевый «шевроле каприс». Эверетт приткнулся к снежному бордюру и вылез из кабины, чтобы предложить свои услуги. Z auta sa k nemu priblížili dvaja chlapi. Ukázali mu doklady a vysvetlili, čo chcú. Из машины вышли двое. Показав удостоверения, они объяснили, что им от него нужно. „Nie!“ odvetil Everett. Pokúsil sa zasmiať. Znelo to tak neuveriteľne, akoby mu práve bol niekto povedal, že dnes popoludní sa začne plavecká sezóna na tashmorskej pláži. — Да вы что? — У Эверетта вырвался нервный смешок, как будто ему предложили открыть сегодня пляжный сезон на Ташморском озере. „Ak máte pochybnosti a zdá sa vám, že nie sme to, čo sme vám povedali…“ začal jeden z nich. Bol to Orville Jamieson, známy ako O. J. alebo Džús. Nemal v úmysle jednať sa s týmto poštárom. Nemal v úmysle nič, pokiaľ sa podľa rozkazov bude môcť zdržiavať najmenej päť kilometrov od toho malého pekelného dievčaťa. — Если вы думаете, что мы не те, за кого себя выдаем… — начал один из них. Это был Орвил Джеймисон по кличке О'Джей, а еще Живчик. Ему было безразлично, выяснять ли отношения с этим сумчатым болваном, выполнять ли другие какие приказы, только бы подальше от девчонки, этого исчадия ада. „Nie, to nie je v tom, vôbec nie,“ povedal Róbert Everett. Bál sa. Bál sa tak, ako každý, keď ho zrazu postavia tvárou v tvár vládnej moci, keď sivá moc byrokracie zrazu nadobudne výkonnú, reálnu podobu, ako keď v čírosti krištáľovej gule začne plávať čosi pochmúrne a pevné. Napriek tomu bol rozhodnutý. — Нет, я верю, очень даже верю, — заторопился Роберт Эверетт. Он испугался, как пугается каждый, столкнувшись нос к носу с монолитом верховной власти, — вот она, серая глыба, в которой вдруг проступили конкретные черты лица. Однако Эверетт был тверд. „Ale to, čo tu mám, je pošta. Pošta Spojených štátov. Chlapci, to musíte pochopiť.“ — Но я везу почту. Почту Соединенных Штатов Америки. Понимаете? „Toto je vec národnej bezpečnosti,“ povedal O. J. Po fiasku v Hastings Glene sa okolo Mandersovho domu stiahol ochranný kordón. Pozemky a zvyšky domu sa dôkladne prečesali. K výsledkom patrilo, že sa našlo aj Žihadlo, ktoré mal teraz O. J. pohodlne zavesené pod ľavou pazuchou. — Речь идет о национальной безопасности, — сказал О'Джей. После провала в Гастингс Глене вокруг фермы Мэндерсов было поставлено оцепление. Когда ферма сгорела, всю местность тщательно прочесали. В результате к О'Джею вернулась его «пушка», которая в настоящий момент приятно согревала левый бок. „To hovoríte vy, ale to je málo,“ odvetil Everett. — Очень может быть, но это ничего не меняет, — возразил Эверетт. O. J. si rozopol vetrovku tak, že Róbert Everett uvidel Žihadlo. Everett vyvalil oči a O. J. sa pousmial. О'Джей расстегнул пижонскую меховую куртку так, чтобы видна была «пушка». Зрачки у Эверетта расширились. О'Джей усмехнулся: „Nenúťte ma to vytiahnuť, jasné?“ — Достать? Everett nemohol uveriť tomu, čo sa deje. Pokúsil sa ešte naposledy: Все это было как сон. Эверетт предпринял последнюю попытку: „Chlapci, viete, aký trest je za vykradnutie pošty Spojených štátov? Za to je basa.“ — А вы знаете, что есть статья за ограбление почты? Ливенвортская тюрьма в Канзасе обеспечена. „To si vyjasnite s vaším poštmajstrom, keď sa vrátite do Telleru,“ ozval sa druhý chlap. „Už mám dosť toho okolkovania. Dajte nám vrece s poštou.“ — Это ты обсудишь со своим почтмейстером, — вмешался второй, молчавший все это время. — А теперь кончай базар, понял? Где мешок с почтой? Everett im dal malé vrece s poštou z Bradfordu a Williamsu. Otvorili ho rovno tu, na ceste, a osobne triedili poštu. Róbert Everett pocítil strach a akúsi zahanbujúcu nevoľnosť. To, čo robili, nebolo správne, nebolo by to správne, ani kedy šlo o tajomstvo nukleárnej bomby. Otvorenie pošty Spojených štátov naprostred cesty nebolo správne. Absurdné bolo, že mal pocit, akoby mu cudzí chlap vrazil do domu a strhol šaty z jeho ženy. Эверетт отдал ему скудный улов после Брэдфорда и Уильямса. Они открыли мешок прямо на дороге и деловито просмотрели содержимое. Роберт Эверетт испытывал возмущение и какое то болезненное чувство стыда. Они не имеют права так поступать, даже если там секреты ядерного оружия. Они не имеют права вскрывать почту Соединенных Штатов Америки вот так, посреди дороги. Нелепо сравнивать, но это все равно как если бы кто то вломился к нему в дом и начал раздевать его жену. „Nemyslite si, chlapci, že vám to len tak prejde,“ povedal priškrteným, vystrašeným hlasom. „Uvidíte.“ — Вам еще за это будет, — сказал он сдавленным голосом. — Вот увидите, „Aha, tu sú,“ povedal Jamiesonovi druhý chlapík. Podal mu šesť listov s adresami napísanými tou istou pozornou rukou. Róbert Everett ich poznal. Boli z Bradfordu z poštovej schránky pri obchode. O. J. strčil listy do vrecka, obaja vykročili k chevroletu a otvorené poštové vrece nechali na ceste. — Нашел, — сказал второй тип О'Джею. Он протянул ему шесть писем, надписанных одним и тем же аккуратным почерком. Роберт Эверетт сразу узнал их. Почтовый ящик возле магазина в Брэдфорде. О'Джей сунул письма в карман, и они оба направились к «шевроле». Открытый мешок с почтой остался лежать на дороге. „Nemyslite si, chlapci, že vám to len tak prejde!“ skríkol za nimi Everett roztraseným hlasom. — Вам еще за это будет! — выкрикнул Эверетт дрожащим голосом. O. J. mu odpovedal ani sa neobzrúc: О'Джей бросил на ходу, не оборачиваясь: „Prv než to poviete iným, povedzte to vášmu poštmajstrovi. Ak raz chcete dostávať z pošty dôchodok.“ — Прежде чем трепать языком, поговори с почтмейстером. Если, конечно, не хочешь, чтобы накрылась твоя пенсия. Odišli. Everett sa pozeral, ako odchádzajú, bol rozzúrený, vystrašený a bolo mu zle od žalúdka. Nakoniec zdvihol poštové vrece a hodil ho dozadu do auta. Они уехали. Эверетт провожал их взглядом — его мутило от бессильной ярости и страха. Наконец он подобрал мешок и зашвырнул его на заднее сиденье. „Okradli ma,“ povedal si a prekvapilo ho, že mu je do plaču. „Okradli, okradli, ach, dočerta, okradli!“ — Ограбили, — сказал он и с удивлением почувствовал, как наворачиваются слезы. — Ограбили, о господи, меня ограбили, ограбили… Naspäť do Telleru šiel tak rýchlo, ako mu to zasnežená cesta dovolila. Zveril sa najskôr poštmajstrovi, presne tak, ako mu navrhli tí chlapi. Tellerským poštmajstrom bol Bili Cobham a Everett strávil v Cobhamovej kancelárii viac ako hodinu. Chvíľami bolo počuť spoza dverí kancelárie ich dôrazné a nahnevané hlasy. Он гнал в Теллер, насколько позволяли раскисшие дороги. Он последовал совету и поговорил с почтмейстером. Эверетт пробыл у Билла Кобхема добрый час. Временами из за двери доносились их возбужденные голоса. Cobham mal päťdesiatšesť rokov. Na pošte slúžil tridsaťpäť rokov a toto mu naozaj nahnalo strach. Dlho trvalo, kým sa mu nakoniec podarilo preniesť svoju hrôzu aj na Róberta Everetta. Takže Everett o dni, keď ho okradli na ceste do Telleru medzi Bradfordom a Williamsom, nepovedal nikdy ani slovo, dokonca ani vlastnej žene nie. No nikdy na to nezabudol a nikdy sa celkom nezbavil nepríjemného pocitu zlosti, hanby a sklamania. Кобхему было пятьдесят шесть. Он проработал в почтовом ведомстве тридцать пять лет, и никогда еще на него не нагоняли такого страха. В конце концов он сумел заразить им своего подчиненного. И Эверетт ни словом не обмолвился, даже собственной жене, о том, как его ограбили средь бела дня где то между Брэдфордом и Уильямсом. Но и забыть об этом он не смог, как не смог до конца жизни избавиться от чувства возмущения и стыда… и еще разочарования. 10O dve tridsať Charlie dokončila snehuliaka a Andy, ktorý si zdriemol, vstal. Orville Jamieson a jeho nový partner, George Sedaka, boli v lietadle. O štyri hodiny potom, keď Andy s Charlie umyli riad od večere, odložili ho schnúť na sušiak a sadli si k žolíkom, ležali listy na písacom stole kapitána Hollistera. К половине третьего Чарли закончила своего снеговика, а Энди немного отоспался. Орвил Джеймисон и его новый напарник Джордж Седака находились на борту самолета. Через четыре часа, когда Энди с Чарли, вымыв после ужина посуду, сели играть в пятьсот одно, письма легли на стол Кэпа Холлистера. жүктеу/скачать 3.46 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|