Святой Бенедикт Человек Божий

«Однажды почтенный Отец принимал телесное восстановление сил, и поскольку вечер сильно уже продвинулся, один из его монахов, сын одного защитника, держал ему лампу перед столом. Пока человек Божий ел, наш держатель лампы, стоя по службе своей, был охвачен духом гордыни и начал молча ворчать про себя. Он говорил себе в мыслях: «Да кто он такой, этот, кому прислуживаю, пока он ест? Я ему лампу держу, я ему рабом служу! Будучи тем, что я есть, мне — ему служить?!» Человек Божий тут же повернулся к нему и начал строго его отчитывать, говоря: „Перекрести сердце свое, брат! Что ты говоришь тут? Перекрести сердце свое!" И он тут же позвал братьев, приказал забрать у того лампу из рук, а ему самому — оставить службу свою, сию же минуту пойти сесть и держать себя тихо.

братья спросили монаха о том. что произошло в сердце его. Он подробно рассказал им о приливе гордости, который раздул его, о словах против человека Божия, которые произносил он в мыслях, ни слова не говоря. И тут все ясно поняли, что от почтенного Бенедикта ни чего нельзя скрыть. Уху его простая мысленная речь звучала громко» .

(«Диалоги», II 20. 1—2)

«В те времена, когда ужасающий голод опустошал Кампанию, человек Божий отдавал бедным все, что было в монастыре, так что в подвалах почти ничего уже и не оставалось, только немножко масла на дне стеклянного сосуда. Тут приходит дьячок по имени Агапит, настойчиво прося, чтобы дали ему немного масла. Человек Господень, который решил отдавать все на этой земле, чтобы все потом получить в небесах, приказывает отдать просителю ту малость масла, что оставалась во флаконе. Монах, исполнявший обязанности келаря, приказ услышал, но исполнение его отложил.

Через некоторое время аббат спрашивает его, отдал ли он масло, как ему это было приказано, и монах ему ответил, что ничего не отдал, потому что если бы он действительно отдал масло просителю, то для братии вовсе бы ничего не осталось. Разгневанный аббат приказывает другим монахам тут же выбросить стеклянную склянку с остатками масла в окно, ибо ничто не останется в монастыре из-за непокорности. Так и было сделано. Траектория стеклянного флакона оборвалась на скале, но он остался целым, как если бы его и не бросали; он не разбился, и масло не пролилось. Человек Господень приказал поднять склянку и так, в полной целости, вручил его дьячку. Затем, в присутствии собравшейся братии, он снова взялся за непокорного монаха, и перед всеми попрекнул его недостатком веры и гордыней его.

Сказав все это, он вместе с братьями встал на молитву. В том месте, где он с братьями молился, стояла пустая бочка из-под масла, снабженная крышкой. Поскольку святой молился долго, крышка качала подниматься с бочки под давлением поднимавшегося там масла. Наконец, затрясшись, она совсем поднялась. Поток масла, переполнившего бочку, перелился через край, вызвав настоящее наводнение на каменном полу того места, где все они распростерлись. Когда Бенедикт, слуга Божий, увидел это, он перестал молиться, и масло перестало течь на пол.

Тогда он снова принялся отчитывать непослушного и неверного брата, чтобы он научился вере и смирению. Брат этот покраснел от этого спасительного внушения, ибо почтенный Отец чудесами этими доказал, что Господь Всемогущий одарил его той властью, которую он преподал ему в своем наставлении. Итак, не было никакой возможности для кого бы то ни было поставить под сомнение обетование Божие, ибо в одно мгновение Он за склянку, почти пустую, воздал целой бочкой, полной масла».

(«Диалоги», II, 28—29)

«Я должен рассказать тебе, как глубокочтимый Бенедикт однажды хотел чего-то и не смог удовлетворить своего желания.

Сестра его, по имени Схоластика, еще в раннем детстве посвященная Господу Всемогущему, имела обычай приезжать повидаться с ним один раз в год. Человек Божий спускался к ней на встречу в монастырские службы недалеко от ворот обители. Однажды приехала она как всегда, и почтенный брат ее с учениками своими спустился ей навстречу. Весь день прошел в хвале Господу и разговоре о святых вещах. Ночные тени уже упали на землю, когда они вместе совершали трапезу. Они еще сидели за столом и говорили о святых вещах, когда сестра его монахиня вдруг взмолилась ему в таких словах: „Прошу тебя, не покидай меня этой ночью; будем до утра говорить о радостях небесной жизни". Он ответил: „Что ты говоришь, сестра моя! Я никак не могу остаться за стенами монастыря. Это невозможно".

Небо в тот момент было совершенно чистое, без единого облачка. После отказа своего брата монахиня положила на стол руки с переплетенными пальцами и опустила на руки голову, чтобы помолиться Господу Всемогущему. Когда она подняла ее, сверкнула молния, раздался сильный удар грома и полил такой обильный дождь, что ни почтенный Бенедикт, ни сопровождавшие его братья не смогли переступить порога того места, где они находились. Монахиня, опустив голову на руки, проливала на стол потоки слез, которым она изменила спокойствие неба на проливной дождь. И наводнение это последовало не вслед за ее слезами и молитвой, а произошло одновременно с молитвой, и одновременность молитвы и дождевого потопа была такова, что в тот момент, когда она подняла голову со стола, гром уже гремел. В то же мгновение, когда она подняла голову, пошел дождь.

Тогда человек Божий, среди всплесков молнии, грома и безмерного дождевого наводнения видя, что он не может вернуться в монастырь, начал жаловаться в огорчении: „Да простит мне Бог Всемогущий, сестра моя! Что же ты сделала?" Она ответила: „Вот! Я просила тебя, но ты не захотел меня услышать. Я просила Господа моего, и Он услышал меня. А теперь выйди, если можешь! Оставь меня и возвращайся в монастырь!" Но он никак не мог выйти из-под крыши. Не хотел остаться по доброй воле, так остался силою. И вот как они провели всю ночь в бдении, взаимно поддерживая друг друга святыми словами о духовной жизни.

Итак, я сказал, что он хотел чего-то, но безрезультатно. Ибо если мы примем во внимание мысль святого человека, то он, конечно, желал бы, чтобы хорошая погода, которая была, когда он спускался сюда, продолжалась бы, но против своего желания, по воле Бога Всемогущего он наткнулся на чудо, совершенное сердцем женщины. И ничего удивительного нет в том, что в этом случае женщина оказалась сильнее его: она хотела подольше повидать брата. По слову Иоанна, «Бог есть любовь», и, по суждению совершенно справедливому, она обладала большей силой, ибо больше любила»

(«Диалоги», II, 33. 1—5)

Видение мира в свете Божием

Помещенный Григорием непосредственно перед смертью Венедикта, эпизод этот отмечает вершину мистической его жизни. Благодать света дает ему возможность своими глазами констатировать то, что он понял, когда ушел от мира, чтобы искать Бога: незначительность создания перед создателем.

«В другой раз Сервандус, аббат и дьякон монастыря, который построен был в старые времена патрицием Л ибером в Кампании, пришел нанести визит Бенедикту по своему обыкновению, Он часто навещал его монастырь, сам будучи пропитан учением, вдохновленным небесной благодатью. Было между ними обоюдное проникновение, переливание мягких слов о жизни. Сладкою пищей небесной родины они не могли еще наслаждаться в совершенстве; но, по крайней мере, они ощущали вкус ее, вздыхая по ней.

Но настал час, требующий покоя. Высокочтимый Бенедикт отправился спать в верхнюю часть башни, а дьякон Сервандус — в нижнюю часть ее. Лестница подымалась наверх, связывая верх и низ башни. Перед башней было строение более широкое, где ученики обоих аббатов расположились на отдых. Человек Господень Бенедикт, пока братья еще спали, решил придвинуть час ночной молитвы и бодрствовал стоя. Он стоял у окна, молясь Господу Всемогущему.

И вдруг в самом сердце ночи он увидел свет, упавший сверху и совершенно прогнавший ночную темень. Он был столь сверкающим, что превосходил свет дня, хотя и сиял во тьме ночной.

И совсем неслыханное чудо случилось во время этого созерцания, ибо, как он рассказывал потом весь мир как бы собранный я единый солнечный луч, представился глазам его. Высокочтимый отец, вонзив внимательный взор свой в это сияние сверкающего света, увидел душу Жермена, епископа Капуанского, уносимую на небо ангелами в огненном круге.

Желая заручиться свидетелем такого чуда, он громко крикнул, зовя дьякона Сервандуса, и произнес его имя два или три раза. Взволнованный этим криком, удивительным у такого человека, Сервандус поднимается по лестнице и застает уже только малые остатки света. Поскольку он изумлен столь великим чудом, человек Божий рассказывает ему обо всем, что только что произошло. Ни минуты не медля, он посылает просить богобоязненного Теопропуса из города Кассинума послать кого-нибудь той же ночью в город Капую за новостями о епископе Жермене и немедля привезти их. Так и было сделано. Гонец находит этого епископа, преподобного Жермена, скончавшимся, и, вопрошая о точных деталях, узнает, что смерть его наступила в тот самый момент, когда человек Господень видел вознесение его.

Итак, человек, который видел огненный шар и ангелов, возносящихся в небо, не мог узреть это иначе, и в том нет никакого сомнения, как в свете Божием. Что же удивительного в том, что он увидел мир, сжавшийся перед ним —- тем, кто, возвышен в свете духа, был вне этого мира? Когда я говорю, что мир был собран перед глазами его, это не означает, что небо и земля сжались, но что душа ясновидящего расширилась: восхищен в Боге, он мог без труда увидеть все, что под Богом. Этому внешнему свету, брызжущему в глаза, соответствовал внутренний свет духа, который показывал ясновидящему, восхищенному к небесам, насколько все, что внизу, мало».

(«Диалоги», II, 1—7)

Умереть стоя

Как первый отшельник Павел Фивейский, Бенедикт умирает во время молитвы. Но Поль умер один в своем гроте. Аббат Монте-Кассино испускает дух в монастырской молельне, поддерживаемый своими сыновьями.

«В тот же год, что он должен был покинуть эту жизнь, он возгласил день святейшей смерти своей нескольким ученикам, которые жили вместе с ним, как и другим, обитавшим дальше. Тех, кто жил рядом, он просил не разглашать ими услышанного, а отсутствующим указал, какие знамения совершатся, когда душа его покинет тело.

За шесть дней до своей смерти он приказал открыть свою усыпальницу. Вскоре его охватила горячка, снедавшая его тяжко. И поскольку день ото дня недуг его все углублялся, на шестой день ученики на руках отнесли его в молельню. И здесь, прежде чем уйти, он вкусил Тела и Крови Христовой. Руки учеников поддерживали ослабевшее тело его. Он стоял, воздевши к небу руки, и испустил последний вздох между словами молитвы».

(«Диалоги», II, 37, 1—2)

2

УСТАВ ДЛЯ МОНАХОВ

Пролог Устава (начало и конец)

Два этих отрывка почти полностью принадлежат самому Бенедикту,, в интервале между ними воспроизводящему долгую речь Учителя. Вначале мы находим здесь его высокую концепцию послушания как пути к Богу, а в конце — его отцовскую доброту, его заботу о слабых, его желание позволить душам расцвести любовью уже здесь, на грешной земле.

«Выслушай, сын мой, эти предписания учителя твоего и открой уши твоего сердца. Это поучение твоего любящего отца — принимай его сердечно и по-настоящему применяй на практике. Так, усердным послушанием, ты возвратишься к тому, от кого отдалился ленивым непокорством. И это, значит, к тебе, кто бы ты ни был, обращена речь моя нынче — к тебе, который, покинув собственную волю свою, чтобы служить Господу Христу, подлинному царю, берешься за мощное и славное оружие послушания.

Итак, нам нужно установить школу для служения Господу, Организуя ее, мы надеемся не устанавливать ничего жесткого, ничего тяжкого. Если, тем не менее, справедливая причина требовала бы ввести туда нечто несколько более строгое, дабы обуздать пороки и сохранить милосердие, не позволяй страху тут же охватить тебя и не убегай далеко от дороги спасения, которая вначале не может не быть узкой. Но, продвигаясь по иноческой жизни, по жизни веры, сердце расширяется, и ты бежишь по дороге заповедей Божиих с легкостью невыразимой любви. Так, никогда не покидая учителя своего, усердствуя в монастыре в поучении его до самой смерти, мы разделяем страдания Христовы терпением, чтобы заслужить место в Царствии Его. Аминь».

(«Устав», Пролог 1—3 и 45—50)

«Как совершенно понятно, существует два образа монахов. Первый — это сенобиты, то есть живущие в монастыре; они живут по Уставу и в послушании аббату.

Затем, второй образ — это анахореты, говоря другими словами — отшельники. Они научились бороться с дьяволом не в новоначальном порыве иноческой жизни, а в долгом испытании монастыря; отныне, обученные благодаря помощи многих и хорошо вооруженные в строю своих братьев для удивительной борьбы в пустыне, они теперь уже способны уверенно бороться с пороками плоти и мысли, без помощи других, своей собственной рукой и своим собственным плечом, с помощью Божией».

(«Устав», гл. 1,1—5)

«Аббат, достойный того, чтобы управлять монастырем, всегда должен помнить о наименовании, которое ему дается, и деяниями своими проверять свое имя настоятеля. Он действительно является представителем Христа в монастыре, ибо его называют одним из имен Его, по слову апостола: „Вы получили Духа сыновнего, в Котором мы восклицаем: Авва, Отче!"

Так, аббат не должен учить, устанавливать, приказывать ничего такого, что выходило бы за пределы заповедей Божиих, но учение его и руководство его впитаны будут душами его учеников как закваска Божественной праведности. Аббат должен всегда помнить, что наставление его и послушание его учеников, и то, и другое, будет служить объектом испытания на страшном суде Божием. И аббат должен знать, что пастырь будет нести ответственность за каждый просчет, который отец семейства обнаружит в овечках своих.

Аббат должен всегда помнить, кто он есть, помнить наименование, которое ему дают, и знать, что „кому больше доверено, с того больше и спросится".

Он должен знать, как тяжело и изнурительно бремя, на себя им взваленное, — вести души и отдавать себя на службу множеству характеров, одного завоевав мягкостью, другого — выговором, третьего — убеждением. Соответственно, натуре и уму каждого, он приспособится и приладится ко всем, так, чтобы не только не иметь потерь в доверенном ему стаде, но еще и иметь возможность поздравить себя с увеличением стада доброго.

Прежде всего, он не должен забывать о спасении или пренебрегать таковым доверенных ему душ, более заботясь о вещах преходящих, земных и временных; но он должен непрестанно размышлять о том, что ему доверено вести душ»?, за которые с него будет спрошено. И, чтобы не жаловаться на возможный недостаток средств, да помнит он о том, что было писано; „Ищите сперва Царство Божие и праведность, и все прочее воздастся вам сторицей"; и еще; „У тех, кто Его боится, ни в чем недостатка нет".

Да знает он, что когда возлагают на себя бремя вести души, надо быть готовым дать в этом отчет. И так же, как он знает, что заботам его поручены братья., так должен он знать и о том, что он должен будет дать отчет Господу за все эти души, не говоря уже, само собой разумеется, о его собственной душе. И так, непрестанно страшась суждения, которое однажды ждет пастыря но поводу овечек его, отданных ему под охрану, заботясь о счетах других, он становится внимателен к своему собственному, и, обретая для других исправление предупреждениями своими, он сам исправляет в себе свои недостатки».

(«Устав», гл. 2, 1—7 и 30—40)

«Божественное Писание, братья, возвещает нам: „Возвысившийся унизится, унизившийся возвысится". <...> Итак, братья, если мы хотим достигнуть высочайшей вершины смирения и если мы хотим быстро прийти к тому небесному возвышению, к которому приходят через смирение в этой жизни, нам надо для поднятия деяний наших поставить ту лестницу, которую видит во сне своем Иаков и на которой являются ему ангелы, спускающиеся и поднимающиеся по ней. Мы полагаем, что этот подъем и спуск несомненно имеют лишь одно значение: гордыня опускает, а смирение возвышает. Что до самой лестницы, то это наша земная жизнь. Когда сердце бывает унижено, Господь поднимает ее до неба. С другой стороны, ступеньки этой лестницы — это наше тело и наша душа, скажем мы. В ступеньки эти божественный призыв вложил различные меры смирения и доброго поведения, чтобы мы поднимались по ним.

Стоит монаху пройти все эти ступени смирения, как он приходит к той любви к Богу, которая есть совершенство и которая изгоняет боязнь. Благодаря ей, все, что соблюдал он раньше не без дрожи, теперь он сохраняет безо всякого усилия, как бы естественно, по привычке, и уже теперь не из страха перед адом, но из любви к Христу и по привычке к добру, и из удовольствия, которое приносит добродетель. Это состояние — да снизойдет Господь явить его в сердце труженика Своего, очищенного от своих пороков и грехов!»

(«Устав», гл. 7, 1—9 и 67—70)

«Мы верим, что божественное присутствие — повсеместно и что „очи Господни везде смотрят на добрых и злых". Однако мы прежде всего должны верить в это во время божественной службы, и без малейшего сомнения. Итак, будем всегда помнить то, что сказал пророк: „Служите Господу без страха"; и еще: „Пойте псалмы с умом"; и: „В присутствии ангелов буду петь псалмы Тебе". Посмотрим же, как нам надо быть в присутствии Божества и ангелов, и когда стоим при пении псалмов, мы должны сделать так, чтобы дух наш соответствовал нашему голосу.

Если, обращаясь с какой-либо просьбой к сильным мира сего, мы делаем это со смирением и поклоном, насколько больше должны мы умолять Господа Бога Вселенной во всей униженности и чистейшей преданности! И не по обилию слов будем мы услышаны, нам надо знать это, но по чистоте сердца и слезами раскаяния. Итак, молитва должна быть коротка и чиста, разве что она будет продолжена под воздействием чувства, вдохновленного божественной благодатью. Однако общая молитва должна быть совсем короткой, и как только настоятель сделает знак, все вместе должны подняться».

(«Устав», гл. 19—29)

«Все гости, которые приходят сюда, должны приниматься, как Христос, ибо Он скажет: „Я был гостем, и вы приняли Меня». „Всем" воздадутся должные им почести, „особенно братьям по вере" и чужестранцам. Едва только о госте возвещено, как настоятель и братья идут ему навстречу со всей предупредительностью любви. Сперва все вместе станут на молитву, а затем обменяются миром. Этот поцелуй мира должен быть дан только после молитвы, из-за дьявольских иллюзий. <...>

Максимальные заботы и внимание будут оказаны приему бедных и чужеземцев, ибо мы принимаем Христа больше в их лице, сама боязнь богатых требует от нас почитать их».

(«Устав», гл. 53,1-5 и 15)

«Если существует усердие дурное и горькое, отделяющее от Бога и ведущее в ад, то есть также доброе усердие, отделяющее от пороков и ведущее к Богу и жизни вечной. Таково усердие, которое монахи должны применять во всей полноте горячей любви: они будут „предупреждать друг друга обоюдными почестями"; они будут переносить физические и моральные недуги друг друга без малейшего нетерпения; они будут стараться в покорности и послушании друг к другу; никто не будет искать своей собственной выгоды, но выгоды другого; они будут предаваться братскому милосердию безо всякой корысти; с любовью убоятся они Бога; они будут любить своего настоятеля любовью искренней и смиренной; „они абсолютно ничего не предпочтут Христу"; и да позволит Он нам войти всем вместе в жизнь вечную!»

(«Устав», гл. 72)

Эпилог «Устава»

В этом заключении Бенедикт поставляет свое делание на весьма скромное место в сравнении со своими предшественниками. Считая монашество своего времени упадочным, он делает свой «Устав», который расценивает как нечто минимальное, базовым основанием для возрождения. Последние строки, как и Пролог, призывают каждого монаха к душевной щедрости.

«Если мы написали этот Устав, так это для того, чтобы, исполняя его в монастырях, мы представили бы доказательства хотя бы некоторой моральной благопристойности и начала монашеской жизни. Но для того, кто поспешает к совершенству иноческой жизни, есть учение старых Отцов, верность которому ведет человека к вершинам совершенства. И действительно, есть ли страница, есть ли слово, автором имеющее Бога, в Ветхом и Новом Завете, которое не было бы совершенной, праведной нормой для человеческой жизни? Есть ли книга святых вселенских Отцов, которая не давала бы нам понять, как бежать все прямо и прямо, пока не достигнем мы Создателя нашего? И «Собеседованиях» Отцов, и их «Установлениях», и их «Жития» так же, как и «Устав» нашего святого Отца Василия, — есть ли они что иное, как не инструменты добродетелей для монахов послушных и доброго поведения? Но нам, ленивцам, дурного поведения и непокорным, есть отчего краснеть со стыда.