ПОЛИТИЧЕСКИЙ, СОЦИАЛЬНЫЙ И РЕЛИГИОЗНЫЙ КРИЗИС IV ВЕКА

Реформы Диоклетиана с точки зрения

христианской оппозиции

Более того, чтобы внушить больший трепет, про­винции были подразделены на малые части. Множе­ство префектов с многочисленными службами заняли посты в каждом районе и почти во всяком городе вместе с толпой счетоводов, начальников и чиновни­ков этих служб, которые редко касались гражданских дел и единственно занимались осуждениями, сопро­вождавшимися многими проскрипциями, а также, на­нося нестерпимые оскорбления, налагали не скажу часто, а скажу постоянно таксу на все виды товаров. Но еще менее того терпимо все, что относится к по­стою и содержанию солдат.

По своей ненасытной жадности он никогда не до­пускал сокращения своих сокровищ, а вечно накапли­вал необыкновенные богатства и блага, чтобы сохра­нить в неприкосновенности то, чем обладал. Когда же различными своими поборами он вызвал величайшую бескормицу, то попытался остановить цены законами разного рода. Тогда под ничтожными и жалкими предлогами было пролито много крови, и из боязни перестали что-либо продавать, и голод сделался еще сильнее, пока закон сам по себе не отпал, став преж­де причиной разорения столь многих.

Ко всему тому добавилась безграничная мания строительства и потому великое угнетение провинций из-за присылок рабочих, грузчиков, повозок и всяко­го рода прочих вещей, потребных для строительст­ва. <...> И совершал еще постоянно новые странные поступки, стараясь сравнять Никомедию с Римом.

(Лактанций. «Смерть преследователей», глава 7) {211}

ПОСЛЕДНИЕ ГОНЕНИЯ

И ПОБЕДА КОНСТАНТИНА

В попытке вернуть императорскому абсолютизму былой престиж Диоклетиан вдохновлялся кон­сервативной интерпретацией государственной ре­лигии. Культ императора достиг невиданного размаха. Оба Августа уподоблялись в иерархи­ческом порядке один Юпитеру, другой — Ге­раклу с общими храмами обоим богам и обоим высшим представителям «тетрархии». Ношение диадемы и нимба, который впоследствии станет в искусстве отличительным признаком святого, придавал особое значение сверхъес­тественному характеру суверена, подобно тому как это было в восточных монархиях. Подчинение налоговому и военному деспотизму было уравновешено религиозными повинностями: уклоняться от них означало отвращать от общества покровительство оскорбленных богов. Жертво­приношение гению императора стало нормальным актом проявления лояльности не только для функционеров госу­дарственного аппарата, но и для всякого горожанина и особенно для солдат.

Согласно придворному историку Константина Евсевию Кесарийскому, всеобщее недовольство нашло почву имен­но в рядах армии, в среде воинов христианского вероиспо­ведания, и на этой почве возникали эпизоды неповинове­ния и отказа от воинской службы, как это имело место с манихеями. Лактанций уточняет, впрочем, что первый эдикт о преследованиях исходил по обоюдному согласию в начале 303 г. от Диоклетиана и Галерия в Никомедии, по­сле пожара в императорском дворце, вина за который была возложена на христиан. С политической точки зре­ния эдикт был несомненной ошибкой, которую только Кон­стантин смог десять лет спустя умело исправить.

Христианство уже не было маргинальной силой, хотя его распространение было еще неравномерным. Не имеет никакого основания легенда о том, будто супруга Диокле­тиана втайне приняла христианскую веру. Но несомненно, что в крупных городах метрополии, в портах и небольших городских центрах христианские общины рекрутировали приверженцев не только в среде бедняков, рабов, эми­грантов и чужеземцев. Отвращение римского простона­родья к христианству, которое подогревало первые пре­следования, не исчезло, но заметно уменьшилось. Широкие {212} слои ремесленников, торговцев, мелких хозяйчиков, бед­ствующих риторов и интеллектуалов примыкали к новой религии. Христиане проникли в ряды государственной бюрократии и насчитывали многочисленных последовате­лей в патрицианских семьях и при различных император­ских дворах. Так, в 40 километрах от Рима, на Фламин­ской дороге, там, где ныне находится Риньяно, матрона Теодора отдала в распоряжение верующих свое сельское имение. Археологические находки на кладбище в Ринья­но послужили тому свидетельством.

В Галлии, где Констанций Хлор открыто поддерживал культ солнца, в поклонении которому он позволил воспи­тать своего сына Константина, всеобщие меры, направлен­ные против христиан, были просто неосуществимы вслед­ствие близости обеих религий и их символов, которые ча­сто смешивались.

Задуманные в Никомедии преследования осуществля­лись вначале более или менее осторожно. Но они стано­вились затем все более настойчивыми, порождая жертвы и мучеников, особенно в рядах войска и гражданской ад­министрации. Они продолжались восемь лет, с 303 по 311 г. Этот период известен в церковной истории как «эр» мучеников». В некоторых кругах летосчисление новой хри­стианской эры вели только начиная с этого времени. Впер­вые места погребений, принадлежавшие общинам или бо­лее состоятельным их членам, стали на время прибежищем для преследуемых, где они отправляли свой культ. Но вы­ражение «церковь в катакомбах» чисто риторично. Сам термин «катакомбы» еще не вошел во всеобщее употреб­ление. В Риме говорили «в катакомбах», когда хотели ука­зать на кладбище, простиравшееся под нынешней базили­кой св. Себастьяна на древней Аппиевой дороге.

Между 25 февраля 303 г. и декабрем 304 г. было из­дано не менее четырех антихристианских эдиктов. Иерар­хия понесла особенно тяжелый ущерб: закрытие мест от­правления культа и конфискация церковного имущества, изъятие и уничтожение книг и священной утвари, обраще­ние в рабство плебеев, признанных христианами, сопро­вождались заточением епископов и высших членов клира, наконец, смертной казнью тех, кто не покорился приказу отречься, оказав почести богам. Те, кто уступал, быстро выходили на свободу.

Появление множества мартирологов в V и VI вв. и безграничное прославление мучеников, предпринятое сред-{213}невековыми и современными агиографами, сделали затруд­нительной точную историческую оценку распространения преследований, а также числа и ранга их жертв. Они до­статочно многочисленны, хотя происхождение их довольно неясно в зонах, где христианство было более распростра­нено (Малая Азия, Египет, Северная Африка, Рим). Зна­чительно меньше их было в западных провинциях — в Ис­пании, в Британии, в Галлии. Случаи капитуляции неред­ки, как и во времена Деция. На этот раз они приняли фор­му выдачи богослужебных текстов и предметов культа, что называлось по-латински traditio [традицио] — «сдача», «выдача». Отсюда значение слова traditore (традиторе) — «предатель», которое перешло в народный итальянский язык ¹. Против «выдававших», как было за пятьдесят лет до того, возникло движение протеста более непримиримых верующих, которое впоследствии вылилось в великую схизму донатистов.

В целом, однако, сопротивление преследованиям было достаточно солидарным, что свидетельствовало о том по­литическом и социальном, а не только религиозном значе­нии, которое приобрела принадлежность к христианству, И нельзя исключить, что добровольное отречение Диокле­тиана от престола и вынужденное отречение Максимиана в Милане 1 мая 305 г., через двадцать лет после их вступ­ления на престол, определялось в числе прочих причин также и сознанием того, что авторитарное восстановление государства пошло по неверному пути и что без поддержки христианских масс никакая политика консолидации импе­рии была теперь невозможной. Диоклетиан удалился в свою родную Далмацию, где через восемь лет, в 313 г., и закончил свои дни.

«Тетрархия» пережила целую серию перемен, отмечен­ных народными возмущениями против поборов и мятежа» ми в армии. Борьба между бывшими Цезарями, ставшими Августами, и их сыновьями и воспитанными Цезарями претендентами была безудержной, подогревалась тягой к экономической и политической самостоятельности крупных объединений, на которые была разделена империя. Из этих конфликтов вышел победителем незаконный сын Кон­станция Хлора Константин, опиравшийся на поддержку западных провинций, которые отнюдь не были враждеб-{214}ны христианской религии. Однако его роль в прекраще­нии гонений преувеличена.

Галерий стал Августом на Востоке после того, как при­знал за Константином, наследовавшим отцу в 306 г. на Западе, титул императора, он и стал инициатором, незадол­го до смерти, первого эдикта о веротерпимости по отноше­нию к христианам, изданного в Никомедии 30 апреля 311 г. Знаменитый «Миланский эдикт», обнародованный Константином и его коллегой и зятем Лицинием, появил­ся лишь через два года, в феврале 313 г. Согласно некото­рым историкам, он был прежде подписан в Никомедии. Мы располагаем греческим текстом этого эдикта, который приводит Евсевий Кесарийский, и латинским, приведенным Лактанцием. Между ними есть некоторая разница, которая не может объясняться только манерой передачи или рас­сеянностью переписчиков.

Еще до издания эдикта Константин, убедившись в без­опасности своих тылов на Рейне, Роне и в Западной Гал­лии, перевалил через Альпы, захватил Турин, Милан и Верону и в конце молниеносного похода, успех которого придворные историки объясняли благосклонностью хри­стианского бога, подошел к воротам Рима. 27 октября 312 г. у пересечения Тибра Фламинской дорогой, чуть се­вернее Мильвийского моста, он обратил в бегство войско Максенция, сына Максимиана, который поделил с Макси­мином Даза, пасынком Галерия, правление империей на Западе и Востоке, и практически отменил эдикты о пре­следованиях христиан, чтобы расположить к себе близкие к христианству народные массы.

Это было, следовательно, столкновение двух конкурен­тов в борьбе за власть, а не столкновение двух религиоз­ных идеологий. Максенций погиб в битве, и тело его унес­ли воды Тибра. Несмотря на запоздалое изменение его политики, столичные церкви уже были возвращены хри­стианам и были одобрены выборы нового епископа общи­ны, остававшейся несколько лет без владыки по причине внутренних разногласий. Сан римского епископа начинал разжигать амбиции и соперничество. Высшая иерархия церкви была отныне готова пойти на соглашение с государ­ственными властями.

Оба крупнейших хрониста той эпохи — латинский ри­тор Лактанций и Евсевий Кесарийский, который оставил нам кроме «Церковной истории» романическое жизнеопи­сание нового самодержца, сообщают многочисленные и {215} полные противоречий детали и фантастические подробно­сти относительно решительного сражения, развернувше­гося между Фламинской дорогой и Тибром. Их рассказы стали основой стойких легенд об этих событиях. Символ солнца, который галльские отряды Константина высекали на своих щитах и который обнаруживается и на монетах галлов («перевернутая буква Х с примятой вершиной»,— пишет Лактанций в «Смерти преследователей», глава 44), сходит за «знак» имени Христа, явившийся якобы во сне императору. Евсевий видит в нем, напротив, две начальные буквы имени Христа — букву Р (заглавная буква «эр» греческого алфавита), перерезанную пополам буквой X. Он превращает сон в чудодейственное видение «христи­анской монограммы», которая впоследствии станет обще­принятой и попадет на знамена, или «штандарты», ново­го войска, одержавшего победу над Лицинием через две­надцать лет, в 324 г., у ворот Византии.

Константин у Мильвийского моста:

сон или видение?

Прибыв на поле битвы, солдаты Максенция вна­чале имели преимущество, затем Константин, воспря­нув духом и готовый к любой неожиданности, решил переместиться со всем своим войском ближе к горо­ду, укрепившись перед Мильвийским мостом.

Наступало 27 октября (в этот день Максенций был избран императором), и уже исполнялось пять лет его царствования. Константин был предупрежден во сне, что нужно начертать на щитах небесный знак бога и только тогда возобновить сражение. Сделал, как ему было указано, и, перевернув букву Х и при­гнув ее вершину, вырезал имя Христа на щитах. Во­оруженное этим знаком, войско построилось для боя.

(Лактанций. «Смерть преследователей», глава 44)

* *

*

Когда император молился и взывал к богу, ему явился чудодейственный знак божественного проис­хождения. Если бы об этом рассказал кто-либо дру­гой, трудно было бы ему поверить. Но кто может сомневаться в том, учитывая, что мне самому, пишу­-{216}щему эту историю, сам победитель Август сообщил все это много времени спустя, когда я смог лучше уз­нать его и вступил с ним в тесные отношения? Тем более что события, которые за тем последовали, под­тверждают истинность этого видения.

(Евсевий Кесарийский. Церковная история, I, 29—30)

Надпись, которую сенат посвятил Константину после его вступления в Рим, на триумфальной арке между Ко­лизеем и Палатинским холмом, приписывает успех импера­тора «вдохновению свыше». Панегиристы того времени сви­детельствуют все же, что в Галлии молодой самодержец воспринял от отца культ солнца, отождествленный с куль­том бога Аполлона. И изображение испускающего лучи солнца, «непобедимого» солнца, рождение которого отныне празднуется 25 декабря, не исчезнет в течение долгого времени с выпускаемых при новом режиме монет. Кон­стантин, впрочем, уважал языческие храмы и продолжал величать себя традиционным титулом «верховный жрец», «понтифик», который католические папы присвоят себе лишь в начале эпохи Возрождения. Отождествление солн­ца с Христом будет шедевром теологии эпохи Константи­на. Но сам император решится принять крещение только в 337 г., перед смертью. {217}

Все это, однако, не умаляет значения произведенного им поворота в религиозной политике государства.

Верно, что эдиктом 313 г., как писал Евсевий Кесарий­ский, Константин и Лициний намеревались только «даро­вать христианам и всем другим свободу исповедовать из­бранную ими религию, чтобы небесное божество, каким бы оно ни было, дало мир и процветание нам и всем тем, кто живут под нашей властью», обеспечивая таким путем «интересы и безопасность империи» («Церковная история», X, 5). И все же с этого времени начался не­обратимый процесс, который еще более углубился после исчезновения со сцены Лициния, восточного соперника, искавшего возможность возобновить преследования, зап­латив пленением и затем смертью за это свое последнее желание.

Оставшись единовластным самодержцем, Константин твердо применял и улучшал все законодательные меры, ко­торые он предпринял в интересах церкви. Отобранные у нее и проданные третьим лицам без возмещения убытков постройки и имущество были ей возвращены. Общинам были отпущены крупные субсидии, и духовенство было не только освобождено от тягостных общественных обязанно­стей, но и стало освобождаться от уплаты налогов. Полу­чив официально признанное право наследовать по заве­щанию недвижимую собственность, церковь вскоре всту­пит в конкуренцию с крупнейшими латифундиями того времени. Был отменен закон Августа о безбрачии и теоре­тически отвергнута казнь на кресте. Иудеям было в более категорической форме запрещено побивать камнями тех из них, которые обратились бы в христианство. В 319 г. было запрещено гадание на внутренностях животных в частных домах. В 321 г. воскресенье, «день господа», было офици­ально признано религиозным праздником и днем отдыха.

Это последнее решение могло быть благосклонно встре­чено и христианами и приверженцами солнечного культа. Первым оно напоминало о воскресении Иисуса (это слово и стало обозначением этого дня в русском языке), вто­рым — их высшее божество. Отметим, что наименование «день солнца» осталось за воскресеньем в немецком и ан­глосаксонском календаре (Sonntag [зоннтаг] в немецком языке и sunday [санди] — в английском ¹) и после того. {218} как соответствующие народы были обращены в христиан­ство.

Несмотря на ужесточение налоговых поборов и насиль­ственные наборы на военную службу, престиж императо­ра укрепился на новой основе.

Высшее духовенство не отказало ему в помощи. В 314 г., через год после издания эдикта о веротерпимости, синод епископов, собравшийся в Арле, наказал отлучением от церкви солдат-христиан, которые дезертировали из импе­раторских армий.

Было немало мотивов для недовольства в экономиче­ской сфере. Падение в цене динария и невозможность при­обретать серебро и медь ухудшили и без того трудное по­ложение средних слоев населения. Чтобы сдержать финан­совый кризис, Константин ввел в качестве единой денеж­ной единицы золотой солид (сольдо), который придал тор­говому обмену известную стабильность и распространился затем по всей Европе, вплоть до Швеции. Согласие с этой политикой самых широких слоев населения в религиозной сфере стало необходимым.

Даже перенесение столицы из Рима на Восток, на Бос­фор, туда, где со временем возникнет древняя Византия, решение о котором было принято сразу же после пораже­ния Лициния. отвечало не только необходимости перене­сти центр империи туда, где требовалось сдерживать на­пор персов и готов на границах Сирии и берегах Черного моря. На Востоке, особенно в Малой Азии, христиане были гораздо многочисленнее, чем на Западе,— их про­цент доходил на заре IV в. до соотношения 1:2. Они об­разовывали внушительную массу, и император намеревал­ся использовать ее в своей политике. Новая столица по­лучила название Константинополя. Ее первый камень был заложен в 326 г., и огромная статуя властелина, изобра­женного все еще в виде бога солнца Аполлона, завершила строительство в 330 г.

Раздражение римлян против Константина проявилось в бурной и многозначительной вспышке. Трофей, который был воздвигнут в его честь на форуме, после победы у Мильвийского моста, украшенный статуей, державшей в руке, согласно Евсевню, жезл в форме креста, в 326 г. был повержен на землю разъяренной толпой. Негодование достигло высшей точки, когда стало известно, что импе­ратор даже не явится принести жертву в храме Юпитера на Капитолийском холме, как того требовала древняя тра-{219}диция, по случаю двадцатилетия своего царствования (Кон­стантин наследовал трон в 306 г). Действительно, населе­ние Рима было все еще разобщено язычеством и христиан­ством. Сенатская аристократия в большинстве была враж­дебна новому порядку. Она и осталась враждебной ему до конца IV в., когда все формы нехристианских культов были объявлены вне закона.

Парадоксальным образом римские епископы сумели воспользоваться этой ситуацией, чтобы укрепить свою власть, и не только религиозную, но и политическую и экономическую, вопреки их антагонизму со своими во­сточными, и в первую очередь константинопольскими, кол­легами. Однако рассказ о пресловутом «даре» Констан­тина, якобы передавшего будущему епископу Сильвестру обширные светские права над городом и большей частью Северной Италии начиная с 313 г., был сфабрикован мно­го позже, в разгар каролингской эры, чтобы оправдать ставшее фактом положение вещей. Впрочем, он считался подлинным на протяжении всего средневековья и был оп­ровергнут только в XV в., на заре Возрождения, гумани­стами Николаем Кузанским и Лоренцо Валла.

ДОНАТИСТСКИЙ РАСКОЛ

И БУНТ ЦИРКУМЦЕЛЛИОНОВ

В своей совокупности христианство все более превращалось после эпохи Константина в силу порядка и социальной консервации.

Последние гонения времен Диоклетиана ос­тавили заметные рубцы. Наиболее спорным по-прежнему оставался вопрос о том, какой линии держаться по отношению к тем верующим, и особенно к тем руководителям, которые «предали», то есть доброволь­но сдали церковное имущество властям, допустив тем са­мым его уничтожение. Первые стычки по этому поводу произошли в Египте, где епископ александрийский Петр был обвинен в чрезмерной снисходительности к отступни­кам. Но конфликт перебросился вскоре на Запад, где разгорелся между Римом и Карфагеном и бушевал с переменным успехом, перерастая даже в вооруженные восстания.

В Северной Африке преследования были особенно же­стокими. Выборы епископом в Карфагене Цецилиана вы­звали споры, были отвергнуты партией ригористов, кото­-{220}рая сплотилась вокруг двух нумидийских епископов — Секунда и Доната. По имени этого последнего или друго­го Доната, прозванного Великим,— если допустить, что речь идет о двух разных лицах,— получило название дви­жение, которое вылилось в обширный раскол. Донатисты выбрали в Карфагене другого епископа — Майорина. Сто­ронники Цецилиана обратились к Константину с просьбой вмешаться. В 313 г. по просьбе римского епископа Миль­тиада, или Мельхиана, предшественника Сильвестра, им­ператор, который до того ограничивался посылкой денеж­ной помощи законопослушному духовенству, издал эдикт, которым лишал донатистов их культовых помещений и осуждал на изгнание некоторых из их наиболее видных вождей.

Вмешательство политической власти подогрело недо­вольство. Образовались две враждующие церкви. К про­блеме прощения «предателей», которая теперь стала лишь простым прикрытием, добавились проблемы действенности епископских посвящений в сан, необходимости (или не­нужности) второго крещения в случае недостойного пове­дения отступника и права наиболее униженных плебеев на самостоятельность по отношению к гражданским властям и на менее гибельные условия жизни.

Что касается крещения, то епископы-антидонатисты от­вергли точку зрения их оппонента Киприана и приняли ре­шение римской церкви, признавшей магическую эффектив­ность обряда крещения в нем самом и благодаря ему, не­зависимо от ритуальной чистоты того, кто ему подвергся. Донатисты же склонялись, напротив, к защите африкан­ской традиции и даже добились в 321 г. известного при­знания со стороны Константина, который был до конца поглощен завершающей распрей с Лицинием, на Востоке, и имел достаточно забот, чтобы не вникать в религиозные споры. Они были особенно яростными среди коренных жи­телей, потомков финикийцев и берберов, оттиснутых рим­скими колонами на край пустыни. Это были батраки, рабы, обнищавшие горожане, в глазах которых христиан­ство еще выглядело оппозицией привилегированным слоям.

Социальное учение донатистов отрывочно, и восстано­вить его не просто. Кровавое восстание, вспыхнувшее в те годы в Северной Африке, не было организовано непо­средственно ими, но несомненно, что в расколе под рели­гиозной оболочкой нашли выход экономические и полити-{221}ческие запросы, которые долгое время подавлялись. Те­перь же они были обращены против императорского абсо­лютизма и власти господ.

Часть восставших сгруппировалась под названием аго­нистов, или борцов за веру, явно перекликавшихся с ана­логичными движениями на Востоке. Но их противники пред­почитали называть их циркумцеллионами. Это латинское слово не очень ясного происхождения, вероятнее всего, указывает на безземельных сельских работников, пребы­вавших в вечных поисках занятия, напоминающих батра­ков, бродивших от одного хозяина к другому; то есть на «тех, кто вертится вокруг лачуг», а отсюда и уничижитель­ный смысл этого слова — «бродяги» ¹. Циркумцеллионы требовали освобождения рабов, аннулирования долгов и ликвидации ростовщичества, собирались в вооруженные банды и вели своего рода партизанскую войну, совершая стремительные набеги на обособленно живших крупных землевладельцев. Виллы и деревушки горели, семьи наи­более ненавистных латифундистов вырезали. «Никто не чувствовал себя в безопасности в своих владениях»,— со­общает римский хронист того времени.

Несмотря на упорное сопротивление повстанцев, отряды, отправленные Константином на место событий для усиления местных гарнизонов, в конце концов взяли верх и дали начало безжалостным репрессиям во имя порядка и рели­гии. Донатистские церкви пытались отмежеваться от по­встанцев, чтобы не нести за них ответственность. Но мест­ные власти и враждебные им епископы, начиная с Окта­вия из Милеви, официального историка раскола, и кончая Августином, в начале V в., продолжали обличать их как первопричину столь великих беспорядков.

Движение агонистов пошло на убыль, но не исчезло совсем уже потому, что народные бедствия, которые его по­родили, не только не исчезли, но стали еще более нестер­пимыми. Эпизодические возмущения продолжались до на­чала V в. и даже долее. Последние эпигоны донатизма объединились с антиримскими армиями вандалов, когда те сумели проникнуть под предводительством Гензериха в Африку из Испании через Гибралтарский пролив и завое­вали ее в 439 г. Одна донатистская община перебралась {222} также в Рим, и ее приверженцы получили там прозвание «монтензов», то есть «монтанаров», горцев. Они собира­лись в пещере за городской стеной и вообще оказались за гранью общества, о чем и говорит само их имя.

На Востоке беспокойство масс при Константине не нашло единого центра кристаллизации в экономической я социальной сферах, тем более что и условия жизни населе­ния, особенно в Малой Азии, не были еще столь же тра­гическими, как в западных провинциях. Нет все же сом­нения, что за арианской ересью, возникшей именно на Во­стоке, скрывались и этническая дифференциация населе­ния, и возникавшие в народе центростремительные силы, в ней оживали также и соответствующие религиозные идеи, чуждые христианской тематике. Учение Ария, ко­торый отрицал субстанциальную божественность Христа, казалось более приемлемым для языческой среды, находив­шейся под влиянием монотеизма неоплатоников.

Константин не придавал большого значения чисто тео­логическим дискуссиям. Он боялся, однако, как бы какой-либо разлад в лоне христианских общин не стал угрожать тому единству, которое он считал необходимым для даль­нейшего осуществления его политики восстановления госу­дарства и защиты неприкосновенности границ. И потому после тщетных попыток примирения он решился созвать собрание епископов уже не из части империи, а со всей ее территории: вселенский, то есть «универсальный», собор, решения которого имели бы значение закона, одобренного самодержцем.

Заседания собора были открыты императором 20 мая 325 г. в Никее, в Вифинии. На нем присутствовало не­сколько более 300 епископов, все почти без исключения с Востока. Самого Сильвестра, который руководил римской церковью большую часть царствования Константина (он был избран епископом 31 декабря 314 г. и умер 31 Де­кабря 335 г.), не пригласили даже для консультации, и он был представлен лишь двумя пресвитерами. Его влияние, впрочем, и не распространялось за пределы Италии.

Никейский собор, который не сумел решить вопрос об арианстве, стал, однако, свидетелем упрочения принципа государственного вмешательства в религиозную сферу, Константину не был неприятен присвоенный ему придвор­ными титул — «епископ церкви по внешним делам». Это были, однако, вопросы, которые касались не только внеш­них сторон вероучения, но и всей идеологической и инсти-{223}туциональной жизни церкви. Их решение и послужило разработке мер принуждения по отношению к меньшин­ствам или группам несогласных, а также стало толчком к новым преследованиям во имя новой религии.

Нарождалась эпоха, которую еще сегодня принято на­зывать эрой Константина в двойном смысле слова: слия­ние религиозного и политического порядка и сведение цер­ковной организации к роли бастиона сил социальной кон­сервации и политического господства. Апокалиптические чаяния первых времен отныне были отброшены за грань официальной религиозности, которая не допускает вольно­думного видения общественной жизни, ускользающего от контроля иерархии. Для Евсевия Кесарийского «царство божие» реализуется в роскоши и могуществе «царства Константина». Ожидание нового мира было банализиро­вано обещанием посмертной компенсации за несправедли­вости и повседневные страдания в этом мире.

Последние мечтатели, мыслившие о крушении обще­ства, основанного на безудержной эксплуатации огромного большинства населения, видели себя обреченными на изо­ляцию или на раскольничество. Эта особенность христи­анства и станет одной из характерных черт реальной исто­рии христианства по настоящий день.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ХРИСТИАНСКОГО АСКЕТИЗМА

И МОНАШЕСТВА

Уже тогда становилось все труднее отделить со­бытия гражданской истории от религиозной. Они отныне тяготели к слиянию или наслое­нию друг на друга, тогда как первые три сто­летия истории христианства различие между ними было очевидным. Подлинная история хри­стианства, чтобы не растворять ее в слишком широком контексте, с этого времени должна с особым акцентом об­ращаться к анализу идей, изучению теологических разра­боток и внутренней организации церкви. Но по-прежнему непременным отправным пунктом для исследования оста­ются изменения в области экономики и общественной жиз­ни, а также перипетии борьбы за власть.

Общественное бытие естественно предшествует индиви­дуальному осознанию этого бытия. Однако душа верую­щего не ведает о таком отношении бытия и сознания: все представляется ему вынесенным в сферу идеологии, эво­-{224}люции догмы и морали, а не в область реальных решений в процессе взаимодействия между людьми.

К этой именно системе отсчета мы и должны прибег­нуть, чтобы понять феномен монашества, которое возни­кает из общего кризиса эпохи в последние десятилетия III в. и неудержимо развивается в течение всего IV в.

Речь идет о достаточно сложном движении. С одной стороны, неожиданное возникновение сильных аскетиче­ских течений связано с утратой морального климата ран­них времен возникновения христианства, характерного для христианских общин, и с тягой к мученичеству. Не случай­но аскета сравнивали с «холодным мучеником», который подвергает тяжкому испытанию свою физическую вынос­ливость и умерщвляет свои инстинкты без пролития кро­ви. С другой стороны, симптоматично, что «уход от мира» достигает массовых масштабов в наиболее перенаселенных районах Средиземноморья, и в первую очередь в Египте, где безработица и нищета толкали людей на бегство из городов и особенно из деревень. Для многих выход состо­ял именно в том, чтобы их приняли в изолированные от мира и приспособленные для совместной жизни религиоз­ные центры. Только это давало людям сознание какого-то смысла жизни.

Идея аскетического поведения, которое отличалось бы от повседневного образа жизни массы верующих, чужда первым этапам христианской истории. В ожидании заката всех существующих структур преобладает то настроение, которое можно определить как преходящую, выработанную лишь на время нравственность новозаветной общины. Ее нормы были обязательными для всех. Достижение «совер­шенства» не есть в те времена прерогатива избранных: кто не стремится к нему, тот не заслуживает прощения серь­езных проступков, исключая критические ситуации и пе­риоды преследований.

Различие между «предписаниями» и «советами», то есть между труднодостижимым религиозным идеалом и приоб­щением к общей богослужебной рутине, характерно, на­против, для современного христианского вероучения. Оно намечается только в III в., но свое теоретическое обосно­вание получает уже в константинианскую эру. Евсевий Ке­сарийский, придворный епископ, был первым, кто специ­ально обосновывал эту дихотомию. В апологетическом сочи­нении «Евангельское предначертание» (около 323 г.) он провозглашал, что церковь установила два разных правила {225} поведения для двух различных типов жизни: одно для тех, кто стремится к высшим религиозным добродетелям (целомудрие, выбор безбрачия, отказ от богатства, незаин­тересованность в каком бы то ни было улучшении соци­альных условий, полное посвящение жизни службе богу), и другое для тех, кто остается на уровне привычек повсе­дневного существования (семейные узы, рождение детей, выполнение гражданского и военного долга, преследование материальных выгод).

Сам греческий термин askesis [аскесис], применявший­ся с эллинистической эпохи для обозначения тренировки атлета, а затем распространенный на своего рода духов­ную гимнастику в стоической и неоплатоновской этике, совсем не встречается в Новом завете. Он, однако, упо­требляется Филоном Александрийским, посредником меж­ду классической философией и иудаизмом. От него мы узнаем о существовании групп аскетов — ессеев и терапев­тов, которые жили коммунами, рассеянными между Египтом и Палестиной в годы появления самых ранних рост­ков христианства. Евсевий пытался ассоциировать имя еврея Филона с предтечами христианского монашества. Но то был домысел, лишенный каких-либо оснований.

Следует принять во внимание и феномен буддийского монашества, которое не могло не оказать косвенного или прямого влияния на средиземноморский мир через тонкие ручейки торгового обмена между азиатским Востоком и Западом. Случаи возникновения религиозных объедине­ний не редки в дохристианскую эпоху — от пифагорейских собратств до орфических, вплоть до настоящих монасты­рей при святилищах Сераписа в Мемфисе, в Египте, об организации которых у нас есть целая серия чрезвы­чайно показательных свидетельств в папирусах II и I вв. до н. э.

Аскетизм гностиков не связан с этими традициями, хотя районы долины Нила особо интересовали их. Гности­ки столкнулись с этико-теологическим дуализмом персид­ского происхождения, который проник в христианство и стремился к отождествлению с некоторыми проявлениями жизненного инстинкта, и, естественно, сексуальности, свя­занными с апологией мужской силы.

Идеал абсолютного воздержания был сформирован в III в. Оригеном и Мефодием Олимпийским. Но в их пи­саниях сказывались также некоторые типичные мотивы неоплатоновской морали, распространенной в господствую­-{226}щих слоях, этого своеобразного алиби их привилегирован­ного положения на земле. Плотин тоже утверждал, что первым моментом религиозного акта является разрыв с миром, «бегство одинокого к одинокому». Однако это не помешало ему стать рядом с императором Иорданом III в 242 г. в момент его похода против парфян. Его лучший ученик, Порфирий, глубоко враждебный христианской идеологии, посвятил своей супруге настоящий маленький трактат «Письмо к Марцелле», который можно было бы принять за произведение, написанное монахом в IV в. В нем он выступает предтечей прославления воздержан­ной жизни, о которой писал св. Иероним через сто лет, в 328 г., обращаясь к молодым римским аристократам с по­сланием к Евстохию.

Еще важнее проблема, поставленная проникновением в христианскую мораль этического дуализма манихейского типа, с его призывом к «совершенным» избегать любых действий, способных содействовать, согласно их термино­логии, «уловлению» новых светоносных частиц силами тьмы и воздерживаться, следовательно, от вступления в брак и зачатия. Экономические и социальные условия ста­ли столь невыносимыми в эпоху охватившего все общество кризиса, что единственным выходом казался радикальный отказ от жизни. Было бы, впрочем, упрощением видеть прямую причинную зависимость между мировидением ма­нихейских общин и возникновением христианского аске­тизма. Сходство их этико-религиозных взглядов объясня­ется в первую очередь подобием их окружения.

Связь между ними, однако, существует, и она не толь­ко в их совпадении во времени.

Мученическая казнь Мани и первое великое рассеяние его последователей приходятся на то же десятилетие, ко­торое стало свидетелем ухода молодого Антония от свет­ской жизни и его уединения в египетской пустыне, близ одного древнего погребения за Нилом. Но было и нечто большее. Из одной древнейшей формулы отречения, при­писанной манихеям при Юстиниане, мы узнаем, что среда первых христианских отшельников тоже были последова­тели Мани, эмигрировавшие на Запад из Персии.

Св. Антоний, монашеский «аббат», то есть «отец» ¹, умерший в 356 г. в возрасте ста с лишним лет, как о том {227} говорит предание, был первым из тех, кто получил прозва­ние анахорета: «того, кто удаляется» ² от общества, чтобы жить в одиночестве. Слово монах означает «изолирован­ный» ¹, а термин эрмит, «отшельник», происходит от сло­ва «пустыня» ². Число подражателей Антонию все увели­чивалось. Из Египта они перебрались в Сирию и Пале­стину и лишь позднее — на Запад. Когда было необходи­мо, они выходили из изоляции, но только ради богослу­жебных дел. Зато кельи многих из них часто превращались в центры притяжения почитателей и бого­мольцев. Так возникал еще один тип монашества, назван­ный «монастырским», «обитательным» или «киновитным» ³.

К первой, анахоретской категории принадлежали кроме Антония такие аскеты, как Павел из Фив, Илларион и Аммоний. Основателем подлинного организованного мона­шества, которое впоследствии возобладает, был св. Пахо­мий, тоже египтянин родом, принявший христианство во время военной службы при Лицинии около 314 г. После кратковременного опыта отшельнической жизни Пахомий основал в 322 г. в Фиваиде, на берегу Нила, первый «ки­новий», куда принял сотню учеников. Чтобы лучше дис­циплинировать их совместную жизнь, он составил краткие «Правила». Мистическая ориентация монашества первых времен доминирует в этих «Правилах». Но вырисовывает­ся также и некая элементарная форма кооперации с выде­лением различных занятий, предназначенных для поддер­жания жизни монахов, под руководством настоятеля.

Биографии аскетов константинианской эры напомина-{228}ют порой «страсти» мучеников. Центральной темой на этот раз становится, однако, борьба с демонами, которые при­нимают образ диких зверей, соблазнительных женщин, порой солдат, которые пытаются склонить к злу борца за христианство. Победа над демоном рассматривается как триумф христианства в борьбе с язычеством. Можно на­помнить из числа многих таких житий «Житие Антония», написанное Афанасием в период вынужденного изгнания за его оппозицию арианскому учению, и различные «Жи­тия Пахомия», дошедшие до нас на греческом, коптском, сирийском, латинском, а позже и на арабском языках. Они сотканы из легенд, описаний чудес, сверхъестествен­ных происшествий, в которых теряются всякие реальные биографические элементы жизнеописаний.

Несмотря на все это, житийная литература представ­ляет собой ценнейшее свидетельство экономического и со­циального кризиса IV в.: отсутствие безопасности, бед­ность, обесценение производительного труда, усиление процесса религиозного отчуждения масс. После появления первых аскетов, курьезных и странных одиночек (Симе­он Старший, например, избрал местом пребывания боль­шую колонну в пустыне, за что и был прозван «столпни­ком»), феномен аскетизма принял заметные масштабы. Возникли также крупные женские монастыри. Рассказыва­ют, что Скенута из Атрибы правила 2 200 монахами и 1 800 монахинями в засыпанном песком районе поблизости от Фив, в Верхнем Египте. Последствия распространения монашества давали себя знать в экономике восточной ча­сти Средиземноморского бассейна: оно способствовало уг­лублению общего кризиса.

Монастыри Синайской горы и Иерусалима прослави­лись собраниями древнейших христианских текстов, мно­гие из которых увидели свет только в последние столетия. В Малой Азии выдвинулись фигуры Евстафия из Сева­стии, обвиненного в сочувствии манихейству, и особенно Василия Кесарийского, который получил образование в Афинах и был школьным товарищем императора Юлиана. Помимо дюжины аскетических трактатов и обширного эпи­столярного наследия, он был автором первой серьезной попытки создать монастырское законодательство. «Прави­ла» Василия оставили глубокий след в богослужебной жизни и в искусстве монастырей, возникших не только на Востоке, но и в Южной Италии, Пулии (Василиката) и в Калабрии при византийском господстве,— это так назы-{229}ваемые «лавры», от греческого слова laura [лавра], озна­чающего «дорогу», «путь», потом «квартал» ¹.