Два сертификата лояльности

Два сертификата лояльности

(Греко-египетские папирусы времен Деция)

Городским уполномоченным по пожертвованиям и жертвоприношениям от Аврелия Л... циона, сына Феодора и Пантоминиды из того же города.

Я всегда приносил жертвы и совершал жертвен­ные возлияния богам: также и теперь, перед вами, во исполнение повелений совершаю возлияние, курю фимиам перед алтарем и ем освященное мясо вместе {196} с моим сыном Аврелием Диоскором и моей дочерью Аврелией Лаиде.

Прошу вас подтвердить это вашей подписью. В год I императора Цезаря Кая Мессия Квинта Траяна Деция, благочестивого, счастливого, бо­жественного, 20-го числа месяца пауни (14 июня 250 г.—Авт.).

* *

Комиссии по жертвоприношениям деревни Алек­сандра Неса от Аврелия Диогена, сына Сатаба из деревни Александра Неса, примерно 72 года, с руб­цом над правой бровью.

«Как всегда я приносил жертвы богам, так и се­годня, в вашем присутствии, согласно эдикту я оку­рил алтарь фимиамом, совершил возлияния и съел ос­вященное мясо; и я прошу вас подтвердить это ва­шей подписью. Будьте всегда счастливы!»

Аврелий Диоген представил настоятельное про­шение.

«Я, Аврелий Сир, подтверждаю, что Диоген при­нес жертвы вместе со мной».

В год I императора Цезаря Кая Мессия Квинта Траяна Деция, благочестивого, счастливого, божест­венного, во 2-й день месяца епифи (26 июня 250 г.— Авт.).

Ясно, что подобная процедура на деле поражала в пер­вую очередь христианские общины, отныне многочислен­ные и усложненные в социальном отношении. Так нача­лись настоящие массовые репрессии, которые прекратились лишь через пятьдесят лет, при повороте, осуществленном Константином.

Эдикт Деция выявил, с одной стороны, сопротивление, на которое была способна значительная часть клира и ве­рующих, но также, с другой стороны, и отступничество в достаточно широких масштабах, ставшее неизбежным в ре­зультате применения нового типа принуждения, а также смягчения глубокого противоречия между христианской идеологией и государственной властью. Об эпизодах этой капитуляции и говорят «удостоверения», которые сохра­нились среди греко-египетских папирусов. Их несколько {197} более сорока, они исходят от представителей разных об­щественных и религиозных групп, хотя бюрократическая схема текстов униформирована: «Такие-то и такие-то, жи­вущие там-то, такого-то возраста и такой-то профессии, за­являют перед комиссией, предназначенной следить за жертвоприношениями, что они вместе со своими детьми принесли жертвы богам согласно полученным приказам».

Тот факт, что только пески Египта сохранили для нас несколько экземпляров этих сертификатов преданности, не дает основания думать, будто подобная процедура была Предписана только на Востоке. Есть доказательства, что она существовала также в Риме, в Галлии и в Северной Африке. С Запада на латинском языке пришла к нам, кста­ти, терминология, которая определяет различные типы от­ступничества тех, кто дал себя запугать и уступил дав­лению следственных органов. Отступников называли «ляп­си» ¹. Но были и такие, которые совершали обряд отрече­ния полностью,— их называли «жертвами»; те, кто огра­ничивался сжиганием ладана на алтаре, не участвуя в жертвенном заклании животного, получали прозвище «вы­гнанные со двора» — «турификатные» ². Тот же, кто су­мел, при попустительстве администраторов и подкупных судей, обеспечить себе за деньги необходимый документ (сертификат — «книжечку»), именовался «книжечником» — «либеллатиком» ³. Те, кто мужественно отстаивал свои убеждения, тоже делились на разные категории: на при­нявших высшую муку и смерть («мученики»), попавших в заточение, но не проливших крови («исповедники») и вы­державших запугивания без последствий на данный мо­мент («останцы»).

Верующих, которые заплатили за свою приверженность церкви жизнью, начали почитать особо.

Сохранилась память о пошедшем на казнь римском епи­скопе Фабиане, в то время как его карфагенский коллега Киприан предпочел скрыться в подполье, чтобы продол­жать руководить общиной, и за то подвергся нападкам со стороны наиболее истовых христиан. Уцелевшие вышли из {198} тюрем, заслужив большое уважение, и нередко к ним об­ращались, чтобы обрести особые юридические права, минуя порой епископов, и получить, например, свидетельства о реабилитации тех «ляпси», которые старались добиться возвращения в общину, когда вернулись более спокойные времена, хотя отречение тогда считалось непростительным грехом.

В Риме глашатаем этих уцелевших был в 251 г. свя­щенник Новатиан, антагонист епископа Корнелия и автор наиболее значительного трактата на латинском языке о троичности, который намного опередил теологические пре­ния IV в. В Карфагене ригористы группировались вокруг двух деятелей церкви — Фелициссима и Новата, которые энергично противодействовали возвращению в церковь от­ступников, по крайней мере соглашались принимать их лишь после длительного исправительного ожидания. По этому вопросу они откололись от большинства, оставше­гося верным Киприану. Возникший на нравственной и ди­сциплинарной основе раскол сгруппировал в крупнейших христианских общинах наиболее сплоченных верующих, чувствовавших себя оскорбленными и разочарованными податливостью церковных особ по отношению к враждеб­ному обществу, обреченному, как они были глубоко убеж­дены, на исчезновение. Они приняли наименование нова­тиан по имени то ли Новатиана, то ли Новата — это неяс­но. На Востоке в грекоязычной христианской среде их на­зывали также «катарами» («чистыми») — тем словом, ко­торое в истории средневековых ересей получит широкую известность.

Секта новатиан развила активную оппозиционную дея­тельность против официальной иерархии. Она сливалась не раз с другими им подобными группами, начиная с мон­танистов II в. и кончая антиримскими донатистами — дви­жением, сложившимся сразу после гонений, организован­ных Диоклетианом. На Западе о них говорили еще в кон­це V в. На Востоке оппозиционеры удерживались вплоть до начала IX в., когда они влились в различные секты и организации инакомыслящих.

Симптоматичным последствием ситуации, которую по­родила новатианская схизма, была вражда римского епи­скопа Стефана (254—257) и карфагенского епископа Кип­риана — двух «святых» будущей церкви.

Случалось, что многие новообращенные получали кре­щение в группах, которые примыкали к движению новати-{199}ан или к другим течениям протеста. Что было делать, если они добивались потом принятия их в лоно церкви? Подо­бало крестить их заново или первый обряд мог быть при­знан действительным как таковой? В Риме думали, что справедливо последнее мнение. В Карфагене же считали новое крещение необходимым. Все это показывает, помимо всего, насколько долгим и трудным был путь к признанию самостоятельной значимости каждого священного обряда. Только в XI в. решили, и то не без противодействия, что таинства действенны сами по себе, в силу одного того фак­та, что они были совершены священником, даже если он стал объектом серьезных дисциплинарных взысканий.

В Северной Африке, на целой серии местных соборов епископы — помощники Киприана поддержали позицию их высшего представителя. Епископ Стефан отказался при­нять в Риме делегацию, направленную его карфагенским коллегой, и угрожал ее членам отлучением. Но прежде чем разногласия углубились, преследования, начатые импера­тором Валерианом после шести лет относительного покоя, наступивших после безвременной кончины павшего в бит­ве с готами в 251 г. Деция, обрушились почти одновремен­но на обе враждующие стороны, сравняв их в святости мученичества, как уже было за два десятилетия до того с Каллистом и Ипполитом. Вопрос же, который их разде­лил, остался открытым.

ДЕЯНИЯ МУЧЕНИКОВ

Преследования христиан Валерианом (253—260) имели некоторые непредвиденные аспекты. Впер­вые было конфисковано общинное имущество и сделаны предложения о лишении званий сенато­ров и военных, ставших христианами, ссылке христианских матрон и низведении в рабское состояние членов имперской администрации («цезарион»), которые примкнули к новой религии. Как видно, социаль­ная ткань империи была поражена уже в жизненных цент­рах власти. Этот процесс зашел так далеко, что после смерти Валериана (взятого в плен в Эдессе персидским царем Сапором I) Галлиен (260—268), за несколько лет до того уже приобщенный отцом к императорскому прав­лению, отменил принятые ранее решения и вернул церкви кладбища и другую конфискованную собственность, пре­вратив христианство в почти легальную религию. {200}

Гонения времен Валериана тем не менее превзошли сво­ими масштабами и жестокостью все предыдущие: множест­во людей пало их жертвой по всей территории империи. Именно в те времена с нарастающей интенсивностью нача­ла развиваться агиографическая (житийная) литература, которая ставила целью изобразить в наиболее выгодном свете самопожертвование «мучеников».

Слово «мученик» в романских языках происходит из христианской латыни — martyr [мартир] от греческого marturos [мартюрос], где оно означало «свидетель (бога)». Заимствованное из судебного обихода классической эпохи, слово это получило в языке христиан свое религиозное значение, оформившееся в сборниках «Деяний» («Актов») и «Страстей» («Пассионов» ¹). В первоначальном смысле слово «мартир» («мученик») применено в Новом завете в связи с Иисусом, как самым высоким свидетелем, или га­рантом, драмы спасения. Но уже в середине II в. оно ста­ло применяться ко всем, кто пролил свою кровь за веру, а через несколько десятилетий оно получило свою латин­скую форму в общинах Северной Африки в трактате Тер­туллиана «К мученикам» («Ad martyras»).

Первые документы этой литературы представляют со­бой главным образом своего рода протоколы, состоящие нередко из вопросов и ответов, которые, как предполага­лось, имели место во время допросов арестованных властя­ми, например, в «Актах сциллитанских мучеников». Исклю­чено происхождение этих суммарных отчетов из государст­венных судебных архивов. В лучшем случае речь могла идти о заметках какого-либо верующего, присутствовавше­го на суде. Но в целом это были домыслы, продиктован­ные агиографическими и пропагандистскими намерениями.

Буквальное содержание этих текстов должно, таким об­разом, весьма настораживать. Можно только отметить, что чем менее они расцвечены описаниями всяких чудес, пора­зительными подробностями и явным предубеждением про­тив судей, тем более они могут показаться правдоподоб­ными. Есть, впрочем, в самых древних «Актах» (конечно, написанных до правления Константина) и отражение сдер­жанного, совсем не преднамеренно враждебного отноше­ния многих чиновников, отряженных для расследования, к {201} христианам: они стремятся вырвать у заключенного хоть какое-нибудь изъявление преданности, чтобы избежать его осуждения на смерть, и убеждают его признать культ са­модержца как божественной главы государства. Ответ им гласил: «Христос — наш единственный государь». Когда же в уста мученика вкладываются слова, свидетельствую­щие об уважении имперских властей, о том, что «бог рас­полагает всем и по его воле Цезарь царствует на римском троне», как говорится в «Актах» Апоклония, легендарного сенатора-христианина времен Коммода, тут мы уже оказы­ваемся далеко от исторического периода, о котором эти «Акты» желают поведать.

И исповедание веры в древнейших текстах отличает­ся своей простотой и отсутствием какого-либо теологиче­ского оформления: это представления о единичности бога, исключительной фигуре искупителя, сущность отношения которого к человеку еще не вызывает вопросов, и о на­ступлении более справедливого порядка в мире.

От «Актов» в прямом и собственном смысле отли­чаются «Страсти», в которых вокруг суда и казни муче­ника концентрируется целое повествование романического толка, предназначенное «воспитывать» читателя. Среди наиболее известных и древних текстов этого рода можно напомнить на греческом языке «пассионы» Пиония, Мак­сима, Акакия, Понтиана, и на латинском, кроме хорошо известных «Страстей Перпетуи и Фелициты» (начало III в.),— «Житие» Киприана, написанное диаконом Пон­тием, которое стало образцом для будущих биографов «святых» и аскетов в эпоху монашества. Что касается фор­мул исповедания веры, ясно, что если они становятся бо­лее пространными и сложными, особенно когда касаются вопроса о троичности, можно быть уверенным, что соот­ветствующие писания появились позже соборов IV в. и символов веры Никейского и Константинопольского собо­ров.

Другая характерная черта послеконстантинианской мартирологии — это превращение судьи непосредственно в простое орудие дьявола: когда государственная бюрокра­тия была христианизирована, она уже не могла более вы­глядеть ответственной за пытки и приговоры мученикам, если только судья не действовал по прямому наущению лукавого. Вот тогда-то в рассказ и начали вплетать целый набор сверхъестественных явлений, чудотворных вмеша­тельств небесных сил, которые, впрочем, почти никогда не {202} могли спасти жертвы от трагического конца. Это все так­же признаки позднего происхождения текстов.

По сути же дела, проблема подлинности этих расска­зов, которая так занимает церковных историков, поставле­на неверно. Речь идет не о том, чтобы отыскать древней­ший исходный документ — основу повествования, а о том, чтобы увидеть, каким особым состоянием духа, каким ре­лигиозным и культурным фоном вдохновлялся рассказ о событиях, какова бы ни была подлинная дата составления «Актов» и «Страстей». Тип приписанной мученику речи — вот что следует принимать в расчет, чтобы решить вопрос о хронологии и обстоятельствах дела. В этом свете и «Дея­ния» и «Страсти» по праву входят если не в число заслу­живающих внимания источников истории того периода, к которому, относится рассказ, то в состав свидетельств про­цесса развития христианской идеологии.

В обстановке, возникшей вслед за окончанием пресле­дований, почитание мучеников становится одним из основ­ных элементов религиозного культа. Годовщина смерти му­ченика отмечается торжествами, а день его мученической кончины еще и сегодня в церковной традиции считается подлинной датой, днем его «рождения». Мученикам и святым была постепенно, с годами, передана большая часть чудотворных способностей и мифических атрибутов язы­ческих божеств, особенно в сельских районах, в соответ­ствии с той же линией развития, которая ранее сделала греческого Диониса или Вакха римским богом, а племен­ные божества кельтов и германцев превратила в персони­фикации Юпитера, Марса, Меркурия и Геракла.

Когда весь этот процесс достиг определенного, доста­точно высокого ритма, вся религиозная и социальная структура империи уже была иной, чем прежде.

Обожествленные языческие Цезари уступили место но­вым христианским государям, покровителям веры. И начи­ная с этого времени государственное принуждение будет впредь осуществляться во имя новой идеологий, которая будет охранять власть государства над массами. {203}

ГЛАВА 7

НАЧАЛО КОНСТАНТИНИАНСКОЙ ЭРЫ: