У истоков христианства

Но буддизм, возникший в противовес жесткой и авто­ритарной классовой структуре древней ведической рели­гии одного небольшого государства северной части Индии, где она теперь практически исчезла, нашел пути, по кото­рым он смог распространиться по всей Восточной Азии, мало-помалу смешиваясь почти со всеми существовавшими здесь до него культами, опираясь при этом на экономиче­скую и социальную организацию общества, которая в ос­новном оставалась неизменной вплоть до последних десяти-{7}летий. Ислам, устремившийся в сильнейшем порыве в пер­вые столетия своего существования в сторону средиземно­морской Европы, вынужден был, оставив там глубокие и неисчислимые следы, отступить в области, где он зародил­ся, а также в районы Северной Африки и Западной и Центральной Азии, от Гибралтарского пролива до Индо­незии, постоянно удерживаясь в пределах одной доста­точно целостной идеологической и политической структу­ры, чем объясняется относительная компактность этой религии. Христианство же, хотя и связанное происхожде­нием с иудаизмом и со своими первичными формами на земле Палестины, формировалось в совершенно ином окру­жении, возникшем в процессе политического, экономическо­го и культурного сплочения, навязанного Римской импе­рией всем народам греко-римского мира, жившим в бас­сейне Средиземноморья.

Таким образом, в отличие от буддизма и ислама, хри­стианская религия очень рано оказалась связанной с людь­ми и странами, совершенно отличными от тех людей и стран, которые ее породили. И в дальнейшем на процесс формирования и развития культа, доктрины и институ­тов христианской религии оказывали определяющее влия­ние сначала постепенное расшатывание железных оков рабовладельческого общества, затем — социальные инсти­туты средневековья и, далее,— разрушивший их прорыв торговых мануфактурных групп, ковавших новое промыш­ленное общество. На всех этапах этого процесса обнов­лялась нравственная, понятийная, теологическая тради­ция этой религии, неизменно отягченная, однако, обра­щением к прошлому, балласт которого так или иначе довлеет над ней и поныне.

Как от христианской веры в пришествие «царствия небесного», которое первоначально было наделено всеми характерными чертами устройства земной жизни, прежде чем оказалось перенесенным в потусторонний мир, так и от наступательного порыва ислама, вдохновлявшегося стремлением арабских племен к национальному объедине­нию и самостоятельности во имя единого бога (аллаха) и его пророка (Мухаммеда), качественно отличной была буддийская проповедь отказа от существования, обращенная к страждущим массам Центральной и Восточ­ной Азии. Сравним это учение с «волюнтаризмом» христи­анского благовещения, оставленным в наследство гряду­щим поколениям верующих, и программой действий, пред­-{8}писанных Мухаммедом, выразителем божественного пред­начертания. Это сравнение поможет объяснить историче­ские судьбы масс, связанных с буддийским учением, кото­рое ориентирует человека на пассивное восприятие мира и тем самым закрепляет его зависимость от господствую­щих социальных сил.

ПРОБЛЕМА ЯЗЫКА

Подобные соображения, имеющие смысл общего ориентира, ни в коем случае не следует вос­принимать в качестве этической и социальной оценки религий. К тому же убедительность их сильно снижается, стоит лишь перейти к рас­смотрению сложной проблемы происхождения трех упомянутых религий.

Будда мог быть или не быть историческим лицом, умершим за несколько лет до рождения Конфуция, дей­ствовавшего между VI и V в. до н. э. Во всяком случае, его биография подвергалась постоянным переделкам в течение первых четырех или пяти столетий после начала буддий­ского движения, прежде чем сформировался более или ме­нее определенный образ Будды и сложились основы новой религии. Мы тем не менее имеем дело с однородной этни­ческой и языковой средой, благодаря чему оказывается достаточно легко выявить исходное ядро приписываемого Будде учения. Даже если язык, на котором говорили Будда и его первые последователи, не был ни санскритом, клас­сическим языком ведической религии, ни пали, на котором составлен наиболее важный канон новой религии, а одним из многих индоевропейских наречий, распространенных в северной части Индостанского полуострова, у подножия Ги­малаев,— магадхи, все-таки мы остаемся в рамках одного общего языкового окружения, которое помогает нам вы­явить за лексическими различиями и диалектными колеба­ниями достаточно ясную совокупность обрядов и мифов и процесс их передачи во времени.

Историческая ценность наиболее древних буддийских текстов часто спорна, а достоверная реконструкция жизни основателя учения из тумана легенд не всегда легко осу­ществима. Но о содержании религиозной терминологии, посредством которой формируется центральное ядро про-{9}поведи Будды, исследователь может судить с определенной уверенностью. Первоначальная форма буддизма, в кото­рой первые поколения последователей его распространяли, не слишком отлична от более поздней и от сохранившей­ся доныне, несмотря на влияния и местные добавления к культу. Будда (причастие прошедшего времени от веди­ческого глагола «бодхати» — «пробуждаться») означает «прозревший», «озаренный», «просветленный (высшим знанием)», «осененный (истиной)» — тот, кому было осо­бое откровение относительно проблемы страдания и смер­ти, кто обрел понимание ее и передал его другим. Таков изначальный смысл термина, таким он остается и сегодня, несмотря на различия богослужебных, молитвенных и ин­ституциональных выражений религиозных чувств четырех или пяти сотен миллионов верующих, которых буддизм насчитывает в обширнейших пространствах Восточной и островной Азии.

С еще большим основанием возможно подобное рас­суждение о Мухаммеде, жизнь которого со всеми ее пре­вратностями через шестьсот лет после начала нашей эры доступна историческому освещению, несмотря на мифоло­гические прикрасы и перелицовки, в которых она переда­ется в Коране (от арабского «кур’ан» — «чтение») — уче­нии о едином национальном боге (аллахе) и абсолютном повиновении всех бедуинских племен, рассеянных и под­чиненных разнообразным формам господства, его воле («ис­лам»), почитаемой как откровение, учении, разработанном и сформулированном, естественно, не богом, а человеком. Язык же, на котором оно сформулировано, в основном идентичен современному языку арабов, с теми лишь изме­нениями, которые происходят в самом языке, а также вызываются постоянными этническими и культурными контактами. Язык Корана стал одним из наиболее дейст­венных факторов, которые способствовали укреплению не только религиозного, но и юридического и государствен­ного единства мусульманского мира на протяжении его истории.

Неизбежная трансформация верующими образа Мухам­меда происходила в рамках единой языковой и этниче­ской реальности. Термины, используемые для обозначения основателя веры и его учения, остались без изменения, хотя время от времени они толкуются в соответствии с про­цессом становления религиозного движения в конкретной исторической ситуации (во всей его сложности и посто­-{10}янном развитии), которое дало основание для расколов и различных ересей.

Что же касается христианства, то в этом отношении мы сталкиваемся с совершенно иным положением, которое можно, пожалуй, назвать парадоксальным.

Поиски исторической основы исходного ядра христи­анского учения сложны и порой неосуществимы на языке наиболее древних текстов, к которым мы вынуждены об­ращаться, чтобы реконструировать учение если не по су­ществу (что вообще представляется в итоге, по большей части бесплодных, изысканий более чем безнадежным предприятием), то по крайней мере в сколько-нибудь удовлетворительной форме, даже если не принимать во внимание изменения в христианском мире в результате постепенного его развития на протяжении двух послед­них тысячелетий.

Трагическая судьба основателя христианства, Иисуса, прозванного Христом, локализована в текстах, отражаю­щих верования и чаяния его первых последователей в Па­лестине. В основе этих верований лежит совокупность ми­фов, с незапамятных времен связанных с библейским от­кровением, обращенным к маленькому народу Израиля: вестью о торжественном «союзе», или Ветхом завете, за­ключенном между племенным божеством Яхве, хранителем судеб нации среди несчастий, которые угрожали незави­симости народа, и избранными приверженцами бога.