У истоков христианства

Имя Христос (греческая форма еврейского слова «ма­шиах» — «помазанник», «царь»; мессия — прозвище, а не собственное имя) и такие термины, как апостол (особый посланец, которому поручено приносить в Иерусалим по­жертвования на поддержание храма), пресвитер («старей­шина»; отсюда современное «священник» ¹), епископ («наб­людатель»), крещение («очистительное омовение»), агапы («любовь», затем, в переосмыслении, — «братское вкуше­ние пищи»), причащение (выражение благодарности, ри­туальная священная вечеря), апокалипсис («открове­ние») и даже евангелие («весть о каком-либо счастливом событии») и церковь ², имели неоспоримое религиозное зна-{14}чение для евреев, живших в эмиграции, или диаспоре. Достаточно ограниченный мир диаспоры ограждал рели­гиозные понятия от неправильного употребления или ин­терпретации не в духе иудаизма. Но эта же среда явилась тем каналом, через который только что возникшая ново­заветная проповедь осваивалась людьми совершенно иного происхождения и иной культуры, для которых старая ре­лигиозная терминология значила уже весьма немного. Достаточно вспомнить, что только в двух случаях в еван­гелии транскрибируется по-гречески еврейское слово «мес­сия» (Евангелие от Иоанна, 1:41 и 4:25), и автор чув­ствует себя вынужденным напомнить верующим, которые явно уже не знали, что это слово в переводе означает Христос.

Не исключено, что некоторые тексты, вошедшие в ка­нон Нового завета в течение первых трех веков истории христианства, были первоначально составлены на арамей­ском или непосредственно на еврейском языке. Но от них нам остались только немногие уцелевшие выражения, ко­торые повторяются и сейчас, но уже без знания их преж­него смысла. Например, абба («отец») ³, рабби («господин мой») ⁴, аллилуйя («хвала богу») ⁵, аминь («истинно», а не «да будет так», как думают) ⁶, осанна («даруй нам побе­ду», «спаси нас»), эффата («отворись»), талифá кумú («девица, встань») — слова, сказанные по поводу чудесно­го воскрешения дочери Иаира в Евангелии от Марка (5:41) или воскрешения Серны: «Тавифа! встань!» — чи­таем мы в аналогичном эпизоде воскрешения из мертвых, приписанного Петру в Деяниях апостолов (9:40).

Во всяком случае, типичное значение употребительной в иудейских общинах терминологии в период, предшест-{15}вовавший крушению их национальной независимости в 70 г. н. э. при императоре Тите и затем в 135 г. при им­ператоре Адриане, переходя из центров эмиграции к мас­сам нееврейского происхождения, обращенным в новую веру, было уже иным. Оно соотносилось отныне с други­ми религиозными идеями и другими культовыми приема­ми, несовместимыми с традиционной библейской верой, но непосредственно воспринимавшимися людьми «без исто­рии», которых римское завоевание низвело до положения личной рабской зависимости или полного экономического и социального порабощения и поражения в правах, без­относительно к глубоким внутренним противоречиям и к игре взаимопротивоположных интересов различных форм культа.

ПАЛЕСТИНСКИЙ ИУДАИЗМ

И ИУДАИЗМ ДИАСПОРЫ

У нас есть сведения о диаспоре сирийцев с их звездным культом; о диаспоре персов и народностей Понта и Коммагены с их непобедимым Митрой; об азиат­ской диаспоре носителей культа великого женского боже­ства — «божественной матери» на анатолийском побере­жье; о диаспоре египтян, поклонявшихся Серапису и Иси­де, прославленной Апулеем в «Метаморфозах» (или «Зо­лотом осле»), вездесущей «владычице элементов», «мате­ри природы»; о диаспоре вавилонян, известных своими занятиями астрологией; об африканской диаспоре выход­цев из Нумидии, Мавритании и Карфагенского побережья с их пуническими божествами плодородия и спасения, не говоря уже о диаспоре эллинов, гордившихся своими мно­гообразными философскими и этическими системами.

Все эти группы жили совместно и в дружбе, общаясь в собраниях, на погребальных церемониях, на рынках, в корпорациях, местных органах управления и на скамьях университетов в Афинах, в Коринфе, в Тарсе и Александ­рии Египетской, в Фессалониках и Антиохии, на Родосе, Кипре и в Риме.

Однако евреи с их жестким монотеизмом и ритуаль­{16}ными и культурными особенностями составляли, бесспор­но, более обособленную среду, чем другие народы.

Так, для еврея, жившего в эмиграции, привыкшего с рождения пользоваться греческим языком, термин Христос (отглагольное прилагательное от слова «хрио» — «ума­щать») имел политико-обрядовый смысл («тот, кто фор­мально облечен в результате священного действия изли­ваемого масла самым высоким царским или жреческим достоинством») действия, которое распространялось порой даже на статуи и изображения богов, на священные кам­ни и деревья. Это же понятие стало применяться в хри­стианском религиозном движении, целью которого было установление «нового царства» — всеобщего состояния счастья и благополучия на земле, замысленного несколь­кими древними пророками Израиля и глашатаями нового откровения, презираемыми иудейской аристократией, но тем более высоко почитаемыми и признанными народны­ми массами ¹.

В эмиграции прозвание Христос как имя глашатая и открывателя столь желанного мессианского царства не могло не утратить постепенно своего первоначального значения: оно стало толковаться как новое имя божества, сына бога или самого бога, еще до того, как его стали отождествлять с Иисусом. На латинском языке оно и зву­чало не как «помазанник», а как Христос, имя собствен­ное. В Евангелии от Марка, например, выражение «Иисус Христос» встречается только в прологе (1:1) — это некая составная формула, поздняя, отражающая эллинисти­ческую терминологию, а не палестинскую. В остальной части {17} повествования Марк везде говорит Иисус, а не Христос, и уж совсем не Иисус Христос. В то же время автор пос­ланий, приписываемых Павлу из Тарса, преимущественно употребляет имя Христос в манере диаспоры.

Термин «христианин» (от греческого christianos че­рез латинскую форму christianus), в котором греческий корень ¹ служит для образования латинского прилагатель­ного (субстантивированного, ставшего существительным.— Прим. ред.), встречается тоже редко, не более трех раз в Новом завете. Он возник не в палестинской среде. Не исключено, что его употребляли в ироническом и уничижи­тельном смысле («помазанные», «напомаженные»), чтобы отличать новообращенных, странных нестриженых лю­дей, напоминающих современных «длинноволосых», от правоверных синагогальных евреев. Деяния апостолов со­общают, что ученики Иисуса в первый раз стали назы­ваться христианами в Антиохии, столице римской провин­ции Сирии, где жила колония эллинизированных евреев, происходивших из Кипра. Это уже второй век. Остава­лось, однако, ждать посланий Игнатия, тоже из Антио­хии, «мученика Поликарпа», апологетов и ересиологов, чтобы подобное прозвание стало общеупотребительным. И очень скоро само звучание имени Христа (Христос, Кристус в латинском произношении) должно было проти­вопоставить его носителям «цезаризма», привилегирован­ным классам, приобщенным к дому Цезарей. О таком проти­вопоставлении Цезаря и Христа сообщают Эпиктет и Ап­пиан; это одно из наиболее достоверных явлений, свиде­тельство о которых мы можем обнаружить и в древней церковной литературе.

Не удивительно поэтому, что первые римские авторы, которые писали о новой религии, от Плиния Младшего до Тацита и Светония, говорят только о Христе, или о Хресте, порой смешивая его с каким-то именем раба или с восточным богом спасения («благодетель», «превосход­нейший»), и никогда об Иисусе. Не удивляет и отсутст­вие какого бы то ни было упоминания о личности Иисуса в исторических сочинениях еврея Иосифа Флавия, пере­шедшего на сторону римских завоевателей в ходе иудей­ской войны 67—73 гг. н. э. Однако не ранее начала II в. н. э. рвение верующих привело к выдумке некоего Иису­са, которая со временем приобрела видимость достоверно-{18}сти, уподобилась своего рода «обману во имя благоче­стия», возникшему из побуждений глубокой иррациональ­ной веры, как это не раз случалось во всех религиях. До­статочно вспомнить знаменитую фальсификацию перепи­ски прокуратора Понтия Пилата с императором Тиберием по поводу суда над Иисусом, его осуждения и смерти, или апокрифическую переписку Сенеки и св. Павла, либо по­слания, которыми обменивались сам Иисус и эдесский царь Абгар V, властитель Осроенского государства. А ес­ли обратиться к менее далеким от нас временам, можно напомнить псевдодарение Константина, которым папы на протяжении всего средневековья аргументировали свою власть над столь большой частью Италии.

СТРАНА ЗА ПРЕДЕЛАМИ

РЕАЛЬНОСТИ

Палестина, которую они описывают, это страна абсо­лютно нереальная.

Евангелисты именуют «морем» Геннисаретское озеро (на еврейском языке Киннерет или Киннарот), имеющее всего 11 км в ширину и 20 км в длину. Они говорят о Ти­вериаде (имя этого города, впрочем, не встречается нигде, кроме одного спорного места в Евангелии от Иоанна, 6:23) так, точно речь идет о некоем важном городском центре, недавно сооруженном и возведенном в ранг сто­лицы Галилеи не ранее 61 г. н. э. И чтобы вернуть Иису­са из Тира к Геннисаретскому озеру, они заставляют его пройти через Сидон, который расположен в 35 км к севе­ру, вынуждая обойти озеро «среди земли Декаполиса», то есть пройти через десять городов Трансиордании, кото­рые образовали союз со Скитополем в Самарии, находив­шейся в прямой зависимости от Рима, по территории,{19} лежащей абсолютно вне района, о котором идет речь в свя­зи с Иисусом.

Описание многих населенных центров этой условной, скорее символичной, нежели реальной, страны порождает серьезные топографические проблемы, начать хотя бы с названия города Назарета, который не упоминается ни одним иудейским автором ранее IX в. н. э. — ни разу в Ветхом завете, ни у Иосифа Флавия, который между тем перечисляет почти все наиболее важные местности земли, откуда он был родом. Весьма похоже, что Назарет как ро­дина Иисуса был «изобретен» на основе ложной этимоло­гии слова «назареянин» (или «назорей»), которое означа­ло попросту некую местную секту «чистых» и аскетов.

Указания евангелий на гору, где происходило распя­тие на кресте и был погребен Иисус (на арамейском диалекте Голгофа, или «череп», — «маковка», на латинском языке calvarium [кальвариум] от слова calvus [каль­вус] — «лысый») ¹, неясны и противоречивы. «Точное» мес­то казни, впрочем, было «открыто» только при Констан­тине, не ранее 326 г., при обстоятельствах, которые вызы­вают много сомнений, поскольку местность эта была посвящена Венере и ее стремились христианизировать, уверяя, что там находилась могила Христа.

О растительности и животном мире Палестины в ново­заветных текстах сообщаются столь общие сведения, что их можно отнести к какой угодно другой стране Среди­земноморья.

Упоминаются фиги, оливки, виноградная лоза, однако не называются такие типичные растения этого района, как кедр или финиковая пальма, а в одном известном изре­чении о горчичном зернышке, о кустарнике, который до­стигает максимум метровой высоты, говорится как о на­стоящем дереве с немыслимым сплетением ветвей. Живот­ные те же, что встречаются в Малой Азии, в Италии или Северной Африке: волк, гадюка, ворон, свинья, коза, домашний осел, саранча. Но синоптические евангелия про­стодушно сообщают, что в стране Гергесинской (Матфей, 8:28—34) или Гадаринской (Марк, 5:1—19, или Лука, {20} 8:26) ², именно там, где свинья была животным в высшей мере нечистым, можно было встретить двухтысячное ста­до их, которое опрометью бросилось в воды озера ³.В дей­ствительности существовал эллинистический обряд очи­щения, но в эмиграции, в Элевсине; он состоял в том, что в море бросали свиней, «отягченных» всеми грехами об­щины, — это был языческий эквивалент иудейского «коз­ла отпущения» и христианского «агнца божия», который нес на себе все «грехи мира».

Голубка, которая опускается на Иисуса как «дух бо­жий» в момент крещения, была священным животным самаритян, ненавистного и презираемого правоверными евреями племени, к членам которого относились как к чу­жестранцам и еретикам. Но в эмиграции, в Сирии и гре­ко-римском мире, ей приписывали божественные атрибу­ты как символу Астарты и Афродиты-Венеры. Еванге­листы верили, что в ночь казни на кресте петух дважды пропел в Иерусалиме. Однако Талмуд, сборник коммен­тариев к Библии и толкований иудейских этико-юридиче­ских норм, составленный немногим позднее апостоличе­ской эры, сообщает нам, что в священном городе не су­ществовало петухов. Известный эпизод превращения во­ды в вино по случаю не менее известного бракосочетания в Кане Галилейской (упоминаемого только в Евангелии от Иоанна) — первое чудо Иисуса (2:1—11) — в действи­тельности соотносится с обрядом очищения в ходе «свя­щенных бракосочетаний» культа Диониса, который ради наилучшего празднования этой иерогамии наделил менад властью обращать воду в вино в день открытия сосудов, каменных кувшинов, обычно применявшихся евреями для омовений.

Подобные примеры можно было бы умножить. В евангелиях Иудея — страна, где никогда не бывает дождей и холодов и где зимой пастухи проводят ночи на открытом воздухе. В Галилее крестьяне и сами ученики Иисуса одеваются в греческие одежды: биматион, хитон {21} и хламиду, а не в те, что характерны для людей этой ме­стности. Апостолы носят большей частью греческие име­на: Филипп, Андрей, Фаддей (эквивалент Тевда или Досифея), оба Симона, но это иное имя, чем Симеон в Евангелии от Луки (2:25), и Иоанн — имя, которое не могло происходить от еврейского «ионах», («голубка»), даже если подобное созвучие способствовало возникнове­нию легенды о нисшествии божественного «духа» Яхве, вызванного Иоанном Крестителем. Матфей, прозванный также Леви, Варфоломей (сын Птолемея по-арамейски), Фома (грецизированная форма слова toma — «близнец», неизвестно, впрочем, чей) и два Иуды — Искариот и дру­гой, названный в некоторых местах Библии вместо Фад­дея, — это, несомненно, семитские имена. Напротив, Иаков (от Иакуб), по-гречески Иакобос, может быть смешан с Иаккос, одним из мистических имен Диониса, — «громо­гласный», тот, кто кричит. Может быть, отсюда его проз­вище, распространенное также на его брата Иоанна, — Воанергес, которое переводится в Евангелии от Марка (3:17) с арамейского как «сыны Громовы», но которое в действительности означало по-гречески «могучий глас».

В области собственно религиозных понятий идея пить кровь и вкушать плоть Христа в момент тайной вечери в память о его самопожертвовании могла возникнуть толь­ко в нееврейской среде, поскольку иудаистский закон стро­го запрещает употреблять в пищу кровь (Бытие, 9:4—5; Левит, 3 : 17, 17 : 10). Подобное табу признается также в Деяниях апостолов в числе иных установлений так на­зываемого «закона Моисеева» (15:20) и соблюдается иудаистами по сей день. Если бы кто-нибудь сказал в Палестине: «Пейте, вот вам моя кровь», его бы тут же забросали камнями. Не так обстояло дело в эмиграции, где подобный обряд был обычен во многих мистических культах. В египетском обряде культа Исиды жрец, благо­словляя чашу, произносил ритуальную фразу: «Ты есть чаша вина, но не вина, а лона Осирисова». Точно так же и вкушение плоти бога, то есть самого всевышнего, было чем-то немыслимым для еврея. Однако восточные божест­ва Аттис и Митра перед смертью установили во время собрания, напоминающего тайную вечерю, обряд причаще­ния хлебом, который символизировал употребление в пищу их тел.

Невозможен на земле Иудеи известный эпизод с моне­той, которую Иисус заставил подать себе в Иерусалиме, {22} чтобы подтвердить законность денежного оброка кесарю, то есть золотого или серебряного динария — медная мо­нета появилась лишь много позже — с изображением импе­ратора. Учитывая отвращение евреев к изображению че­ловека, пусть даже просто на монете (древнее табу, прису­щее также арабским народностям), римляне в качестве уступки разрешили им чеканку бронзовых монет без вся­ких изображений человека. В диаспоре динарий кесаря был бы естественной вещью; в Иерусалиме же он вызвал бы инциденты и протесты. Фарисеи наказали бы Иисуса на месте преступления не столько из-за уплаты «подати», сколько из-за этого святотатственного обхождения с нечи­стой, неприкасаемой монетой. Возможно, впрочем, что весь этот рассказ соотносится с полемикой, возникшей между евреями, жившими в эмиграции во времена Домициана, в конце I в., вслед за приказом, изданным после разрушения Иерусалимского храма в 70 г., вносить в императорскую каз­ну налоги, которые раньше направлялись в Иерусалим­ский храм.

Что касается сложной проблемы «отвержения», или развода, то Евангелие от Матфея объявляет его дозво­ленным только в случае прелюбодеяния супруги (19:9); Евангелие же от Марка вкладывает в уста Иисуса также слова о том, что жена, которая «разведется с мужем сво­им и выйдет за другого, прелюбодействует» (10:12), об­наруживая при этом полное незнание еврейского брачного права, которое не признавало развода по инициативе суп­руги. Подобное событие было нелепо в Иудее, но в эми­грации, особенно в Риме, оно бывало нередко. Так мы вновь оказываемся перенесенными в среду, полностью от­личающуюся от той, что существовала на земле, где воз­никло христианство.

Для палестинского еврея провозгласить себя «сыном бога» помимо естественного признания родства, приписан­ного божествам почти всех религий, значило совершить преступление, караемое немедленной смертной казнью (Марк, 14 : 64; Иоанн, 19 : 7). Подобное заявление было, однако, вполне нормально в эмиграции, в греко-римских городах, вплоть до того, что имя Диониса, фракийско-фри­гийского божества, вошло именно в этом смысле в культы эллинистических мистерий (nusos [нюзос] означает «сын»). «Сын бога» мог также умереть. Так и случилось с самим Дионисом-Орфеем, не говоря уж об Асклепии, убитом молниями Зевса, и Геркулесе, погибшем в пламени. {23} «Сынами бога» именовали также римских императо­ров. Греческая надпись, открытая на мраморном пьедеста­ле в Пергаме, в Малой Азии, приветствует Августа в ка­честве «сына бога», что, по-видимому, и соответствует ла­тинской формуле devi filius [деви филиус] — «сын бога».

Чтение евангелий обнаруживает, хотя и в разной сте­пени, но всегда достаточно четко, стремление убедить, что Иисус осуществил в своей жизни и своих деяниях проро­чества и мессианские предначертания Ветхого завета.

Поражает при этом тот факт, что все памятные места в Библии переведены на греческий язык не непосредствен­но с еврейского, как можно было ожидать. Они неизмен­но заимствуются из варианта библейского текста александ­рийского происхождения, называемого Септуагинтой ¹, ко­торый был распространен в иудаистских эмигрантских общинах. Известно, что этот перевод, о котором нам рас­сказывает в начале II в. до н. э. известное «Послание Ари­стея» брату Филократу, существенно разошелся с приня­тым еврейской традицией текстом. Как говорит легенда, этот перевод был выполнен по приказанию царя Птолемея Фи­ладельфа (282—246 гг. до н. э.) для нужд более чем мил­лионной еврейской иммиграции в Александрии Египет­ской. Согласно преданию, перевод был сделан по божест­венному вдохновению семьюдесятью (или семьюдесятью двумя, по шести на каждое племя Израиля) знатоками за семьдесят или семьдесят два дня. В действительности он потребовал более полувека работы. Вместе с переводом в народный греческий язык койне вошли многие семитизмы и местные лексические элементы. Лишь много позже, меж­ду I и II в. н. э., появились варианты Библии, созданные Аквилеем, Симмахом и Теодоционом, еще более далекие от истоков, чем Септуагинта.

Переработки библейского текста породили, кроме все­го прочего, некоторые догматы, как, например, утвержде­ние о непорочном зачатии Иисуса, в основе которого ле­жит грубая ошибка перевода.

«Молодая женщина» ², «голмах» по-еврейски, согласно пророку Исайе (7 : 14), выражение, которое повторяет в мессианском смысле одно лишь Евангелие от Матфея {24} (1 : 23), якобы должна была зачать и родить сына до того, как царь Сирии и царь Израиля совместно попыта­лись захватить приступом Иерусалим. Уже в версии этого текста, вошедшего в Септуагинту, может быть под влия­нием партеногенетических солнечных мифов, связанных с культом Исиды, эта женщина стала «девой», «девственни­цей» — отсюда идея чудесного рождения мессии, непости­жимая для сознания палестинцев, но приемлемая на элли­нистической территории. Христос в еврейской традиции должен был быть человеком «Давидова семени», а не бо­жественной особой, рожденной сверхъестественным об­разом.

В греко-римском мире, напротив, приход в мир исклю­чительных существ нередко связывали с чудесным вмеша­тельством, а то и прямо с эпизодами партеногенеза (рож­дение девственницей). Так, например, объясняли рожде­ние Пифагора, Платона и самого Августа. Персей был рожден Данаей, девственницей, оплодотворенной золотым дождем; впоследствии, во II в. н. э., христианский аполо­гет Юстин даже увидит в этой аналогии дьявольское на­важдение, предназначенное совратить людей с праведного пути (I Апология, IV).

Нечто похожее обнаружится позже в одном из многих апокрифических, то есть отнюдь не боговдохновенных, текстов, «скрытых» под ложным именем, что, однако, не делает их менее ценными для восстановления первичной церковной идеологии. Речь идет о «Евангелии псевдо-Мат­фея», где в 14-й главе младенец Иисус представляется нам расположившимся в яслях «меж двух животных» — волом и ослом, стоявшими в стойле, как гласит легенда. На деле же речь идет о банальном промахе переводчика одного места у «малого» пророка Аввакума из греческого текста Септуагинты (3 : 2), где мы читаем, что будущий спаситель Израиля заявит о себе «между двух эпох», то есть в наше время, в наши дни: для родительного падежа множественного числа слов «животное» и «эпоха» грече­ский язык имеет одну форму. В латинском же переводе это место передано: «среди двух животных».

Можно было бы привести и другие подобные приме­ры. Результат, впрочем, будет всегда один: евангелия были задуманы и составлены далеко от Палестины, в сре­де, еще связанной с иудаизмом, но уже находившейся под влиянием восточных и эллинистических религиозных мо­тивов, почерпнутых не из Библии. {25}

ОППОЗИЦИОННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Между тем возможность обратиться к ориги­нальному еврейскому языку или к его арамей­скому диалекту, чтобы изложить мистические мессианские видения и правила общинной жиз­ни тех времен, о которых повествуют евангель­ские сказания, не может более исключаться, и сегодня она неоспорима. Такую возможность дают много­численные рукописи, недавно открытые в Палестине на бе­регах Мертвого моря. В этом и состоит значение находки.