Тяжкие обвинения против христианского обряда

Тяжкие обвинения против христианского обряда

Речь идет о настоящем обвинительном акте, который обличает противников, повинных в ритуальных убийствах и непристойных проступках с грубыми намеками на обряд при­чащения.

«То, что рассказывают о посвящении завербо­ванных ими людей, столь же отвратительно, как и об­щеизвестно. Неофиту приводят мальчонку, целиком вываляв его в муке, чтобы легче ввести неосторожного человека в обман. Малыша зверски убивают ударами, которые наносит вслепую новообращенный, который думает, будто протыкает, без всяких последствий, кучу муки. Затем — ужасно говорить об этом — они с жадностью вылизывают кровь и делят между собой растерзанные члены. Такова жертва посвящения, принесенная по их сговору. И сознание совершенного преступления обеспечивает их взаимное молчание,

Подобная церемония отвратительнее наихудшего святотатства». {167}

«Известно также, что такое их вечеря. Все о ней говорят: о ней сообщается в речи нашего Киртенца. В заранее выбранный день они сходятся на пирушку с детьми, сестрами, матерями, особами любого пола и возраста. Насытившись, собравшиеся начинают разогреваться вином. И когда жар опьянения разжи­гает самую безудержную похоть, бросают приманку со­баке, привязанной к канделябру, заставляя ее пры­гать выше, чем ей позволяет цепь. Светильник, сви­детель их поступков, оказывается таким способом опрокинутым и погашенным, они же, под покровом темноты, предаются разврату с любым, кто попадется им под руку. И если не на деле, то по крайней мере в намерениях своих все они без различия осквернены кровосмешением, поскольку каждый горит желанием того, что может случиться на деле только с одним из них».

Человеческую вину Тертуллиан рассматривает почти как физиологический акт, что отражает в известной мере вековой опыт рабства и угнетения.

Человек несчастен, потому что он унаследовал от Адама его порочную природу, причину всякого страдания. Подобное решение было тем более приемлемым для Тер­туллиана, что он верил в материальность субстанции души, которая передается при акте порождения. Теория «традукционизма» ¹, «передачи», которая и поныне при­знана большей частью католических теологов и слу­жит, кстати, мотивом иррационального осуждения любой формы аборта.

Но естественный характер вины требует ее сверхъ­естественного искупления. Христос должен был обладать телесной реальностью и должен был быть воскрешен, по­скольку иначе вера была лишь великой иллюзией, как писал уже Павел, и никто не мог бы прийти к новому существованию, которое составляет «единственную на­дежду всего мира».

Отсюда тот этический экстремизм Тертуллиана, ко­торый побудил его примкнуть к монтанизму, но с некото­рыми присущими ему особенностями, которые изолировали {168} его в последние годы жизни вместе с небольшой груп­пой «тертуллианистов».

Тертуллиан предписывал суровые посты, строгую нравственность, особенно для женщин, осуждал вторичное вступление в брак, отвергал всякое участие в театральных спектаклях и цирковых зрелищах, не допускал прощения серьезных проступков, верил в видения и разделял проро­ческое ожидание тысячелетнего царства. И когда карфа­генский епископ Агриппин объявил о своем намерении отпустить грехи виновным в телесных грехах и вновь при­нять их в лоно церкви, Тертуллиан ответил ему тракта­том «О целомудрии», использовав в нем изобретенную им самим в компрометирующих целях терминологию, которая позднее войдет в церковную традицию: карфагенский прелат принимает позу «епископа из епископов», «верхов­ного понтифика», подобного высочайшим религиозным правителям язычников, заслуживая иронического прозва­ния «блаженнейшего отца», или папы. Этот титул и будет однажды присвоен римским епископам.

Характерно, что аналогичное решение, принятое в тот же период главой римской общины Каллистом, вызвало такую же реакцию теолога Ипполита, воспитанного в духе эллинистической культуры, видевшего в церкви собрание совершенных, ожидающих конца света.

Идея конца света была чрезвычайно распространена в африканском христианстве. Менее чем за полвека до того карфагенский епископ Киприан написал серию полных во­одушевления апологетических книжек, чтобы доказать, что эпидемия чумы, которая поразила почти всю террито­рию империи и пришла из Эфиопии, есть один из бичей, предвещающих завершение всякой жизни на земле: под­линно верующие должны радоваться ей и не испытывать страха («О смертности» и «К Деметриану»). Толпа при­писала ответственность за эпидемию христианам и требо­вала в 252 г. от императора Галла публичных жертвопри­ношений, чтобы прекратить бедствие.

Киприан, автор объемистой переписки, не отрицал серь­езности наличного зла. Мир стар, упадок природы достиг предела, мщением небес будет истребление ее горделивых поработителей.

Структуры нового христианского общества и в Север­ной Африке пришли в столкновение с институтами языче­ской империи и давали идеологическое обоснование для ее ликвидации. {169}

ГЛАВА 6

ХРИСТИАНСТВО И РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ. ГОНЕНИЯ

События следуют лишь в одном направлении. Кон­кретные факты замещаются чудесами.

«Божественная комедия» откликается на эту традицию словами Данте о том, что если бы мир обратился в хри­стианство без чудес, то это было бы во сто раз более по­разительное чудо, чем все остальные («Рай, XXIV, 106—108). Ничего удивительного, что подобная мысль преобладала в средние века. Удивительно другое: она находит себе место и в наши дни.

Достаточно взглянуть непредубежденным взглядом на историю преследований христиан, обратившись к источ­никам, а не к метафизическим формулам, чтобы убедиться, что не империя обратилась в христианство в начале IV в., а, наоборот, христианство слилось с новыми Государствен­ными структурами, предназначенными увековечить более гибкими методами, посредством менее тяжкого и кроваво­го контроля классовое господство власть имущих. Истории переустройства отношений религии и государства сопут­ствовала история различных репрессивных вторжений {170} государства в религиозную жизнь. Ответом на них яви­лось, естественно, сопротивление гонимых.

Каковы же подлинные мотивы репрессий имперских властей против христианства в эпоху кризиса, завершив­шегося распадом языческого мира и его идеологическим и политическим преобразованием? И как совершился пере­ход от первоначальной несовместимости властвующих сло­ев и христианских общин к включению церкви в обще­ство?

МИФ О РЕЛИГИОЗНОЙ ТЕРПИМОСТИ РИМА

Но факты говорят совсем о другом, и надлежит вос­становить их со всей необходимой ясностью.

С переходом от родового общества к рабовладельче­скому первых лет республики, а затем принципата, рели­гия все более становилась фактом политики. В культовых церемониях могли принимать участие только привилеги­рованные. За ними были закреплены благодеяния боже­ственного покровительства и в этой жизни и в иной. Ре­лигиозность подчиненных слоев была интенсивна и диф­ференцированна, но это ее многообразие было заключено в границы строгого контроля сверху. Бесчисленные божест­ва рабов, горожан, селян и провинциалов отвечали чаяни­ям масс во все важнейшие моменты жизни человека — по­явления на свет, труда, порождения потомства и смерти. Однако и эти моменты были подчинены государственной необходимости, так же как и жизнь отдельных богомоль­цев протекала под властью патрициев, крупных землевла­дельцев, военных вождей.

С расширением территориальных захватов, с создани­ем обширной империи, которая включала наиболее разви­тые регионы средиземноморского мира, эта религиозная структура развилась в культ императора, который при {171} Августе был навязан первоначально восточным провин­циям, вместе с культом богини Рима, а затем и на Запа­де, в самом центре императорской власти. Это была новая форма государственной религии, которая помогала укре­плять единство и удерживать в повиновении людей раз­личной национальной и религиозной принадлежности, ме­нее всего расположенных принять иго без недовольства и протестов.

На проявления подобного недовольства, не всегда удерживавшегося в границах безоружного сопротивления, историки Древнего Рима смотрят без должной последова­тельности. Однако без углубленного знания народной оппозиции римскому господству нельзя ничего понять в ранней истории христианства.

Массы рабов, которых после второй пунической войны начали вывозить в большом числе из покоренных стран для работы в латифундиях Сицилии и Южной Италии, на строительстве консульских дорог и в городских служ­бах в качестве чернорабочих и ремесленников, не прини­мали покорно эксплуатацию и унижения. Разрозненные и неорганизованные бунты вначале вспыхивали среди воен­нопленных карфагенцев или берберов из Северной Афри­ки. Затем они распространились в Малой Азии (восста­ние Аристоника), по берегам Босфора и охватили нынеш­ние территории Приазовья, Крыма и Северного Кавказа (восстание Савмака), острова Эгейского моря, Сицилию, где в последние десятилетия II в. до н. э. рабы держали под ударом закаленные римские войска (восстания Евна и Сальвия), восстания распространились и в Центральной и в Северной Италии (восстание Спартака), не считая мятежей в Сирии и Палестине.

Отсутствие какого-либо классового сознания, этниче­ские распри, разногласия среди повстанцев, техническое и военное превосходство римлян обусловливали поражение этих мятежей. Они, однако, никогда не прекращались, вплоть до крушения самой империи, когда рабы пытались объединить свои силы с силами традиционных врагов Рима, парфянами, сарматами, а затем — готами, алеманна­ми, гуннами. Достаточно вспомнить великое возмущение «багаудов», или «отверженных», в Галлии, которое дли­лось, угрожая Риму, более ста лет, начиная с середины III в., и опустошило одну из самых богатых провинций римского мира.

Восставшие рабы находили аргументы в религиозной {172} идеологии, которая придавала вооруженной борьбе облик настоящей мессианской войны не только в Палестине, но и за ее пределами,— войны за установление «царства», отождествленного то с тем, то с другим обществом ми­стических культов. Призрак креста, символа крушения мятежей, облегчал народным массам греко-римского мира признание Христа, который через высшую муку становил­ся гарантом спасения для тех, кто верил в него. Этот же крест, по выражению Павла, пробуждал отвращение и негодование правящих групп.

Религии мистерий распространялись вширь и собира­ли огромное число верующих. В Италии и в Риме они образовали опасные центры общения рабов, женщин и ра­бочих из числа иммигрантов. К этим культам римские власти относились до поры до времени с предубеждением, а часто и враждебно. Однако после падения республики они были приняты, и нередко вполне благосклонно, но при условии, что будут со своей стороны участвовать в религиозном прославлении государства.

Мы уже отмечали, что отношение Рима к мистиче­ским аспектам религий было связано и с мотивами эконо­мического порядка. Евреи, например, были освобождены от обязательного исповедания культа императора. Но по­скольку подобная уступка означала увеличение финансо­вых тягот для других подданных, евреи были привлечены к вспомоществованию казне посредством ежедневного жерт­вования своему богу во имя самодержца. Вообще иудеи и христиане никогда не признавали экономическую сторону официальной религии, не только вследствие монотеисти­ческой концепции своих религий, не допускавшей служе­ния иным богам, но также и из убеждения в том, что они «избранный народ», предназначенный возобладать в один прекрасный день, или своего рода «третье колено», как говорили апологеты II в. (они имели в виду не нацио­нальные, а религиозные особенности своих единоверцев).

Отношение к религиям мистерий на деле тоже не явля­ло собой картины терпимости и мирного сосуществова­ния, пока они сохраняли свою независимость по отноше­нию к культу государства.

Надгробные надписи, богослужебные заклинания, лита­нии, священные тексты, золотые медальоны на шее по­койников — как бы пропуск в путешествие в потусторон­ний мир, а хроники и эдикты по поводу погребений рас­сказывают нам совсем о другом. В них заложены некото-{173}рые глубокие мотивы, которые позже легли в основу опи­саний преследований христианских общин.

Один из классических примеров этого — декрет сената от 186 г. до н. э., знаменитый «Senatus consultum» [Ce­натус консультум] — «Постановление сената», о вакханали­ях, то есть о дионисийских обрядах, перенесенных из Фракии и Греции в Италию. На последователей одной из древнейших религий спасения как в Риме, так и в Этру­рии, везде, куда она проникла, обрушились аресты, кон­фискации, их казнили,

Тит Ливий посвящает этим событиям целые 12 глав XXXIX книги своей «Истории», углубляясь в драмати­ческие и сенсационные подробности. Это настоящий роман о молодом патриции, который был при посредстве своей любовницы, рабыни по рождению, посвящен в культ Дио­ниса, или Вакха, согласно фракийскому имени этого бога. Культ этот описан в самых мрачных тонах: безнравствен­ный, пробуждающий похоть, преступный — в точности та­кой, каким спустя несколько веков будет изображаться христианство. Извещенный родственниками юноши о звер­ствах, которые совершались приверженцами этого культа под религиозным предлогом, консул Спурий Постум Аль­бин объявил родину в опасности и прибег к жестоким репрессиям. Более 7 тысяч рабов из Тарента, карфаген­ских беженцев, женщин, жителей провинций, «чужезем­цев» были арестованы. Большая часть их была осуждена на смерть, многие покончили с собой, все подозреваемые места отправления культа закрыты, центр «подпольных оргий» в рощице у подножия Авентина близ берега Тиб­ра обнаружен и уничтожен.

Не исключено, что в Риме как раз в то время опаса­лись создания коалиции старых и новых врагов республи­ки (македонян, греков, сирийцев, нумидийцев), которые могли найти в Центральной и Северной Италии надежные убежища под прикрытием религиозных обществ. Однако лица из числа рабов оказываются на первом плане в этой истории. Специально созванные сенаторы приняли чрез­вычайные решения в защиту общественного порядка. Из­данный сенатом эдикт поставил под прямой контроль городского претора все дионисийские объединения; раз­решение этим объединениям отправлять культ должно было быть санкционировано сенатом при участии в нем не ме­нее 100 членов. Число приверженцев культа для всех об­щин было ограничено пятью — из них двое мужчин и трое {174} женщин (в этом, кстати, свидетельство популярности по­добных культов в женской среде).

Согласно Ливию, возглавляли движение рабы, отпу­щенники плебеи и выходцы из провинций. Они совершали «извращенные и необычные религиозные обряды» («Исто­рия», XXXIX, 15). Почти слово в слово те же определе­ния мы находим у Плиния Младшего и Тацита, но уже применительно к христианству: «извращенный и безудерж­ный предрассудок» («Письма», X, 96), «отвратительное суеверие» («Анналы», XV, 44). Текст декрета был разо­слан также по союзным и федеративным городам, со спе­циальными инструкциями местным властям. Именно по­тому и увидела свет одна из его копий, вырезанная на бронзовой табличке, найденной в Тариоле, в Калабрии, близ Катандзаро.

Несмотря на эти суровые полицейские меры, через два года были обнаружены — все по тем же данным Ливия — новые дионисийские ассоциации в Таренте, а еще через пять лет — в других местностях Апулии.

Многие случаи сходных проявлений нетерпимости име­ли место вплоть до первых столкновений с христианскими общинами. В 139 г. до н. э. были предприняты меры для изгнания иудеев и «халдеев» — так называли магов и аст­рологов. В период между 59 и 49 г. до н. э. была издана целая серия постановлений, направленных против культа Исиды, проникшего в Рим при Сулле. Хотя после смерти Цезаря было выдвинуто предложение воздвигнуть за счет государства храм в честь Исиды, Август запретил ее культ в столице, и то же сделал затем Тиберий. Лишь Калигула приказал построить знаменитое святилище Иси­ды на Марсовом поле, и в 215 г. статуя этой богини нако­нец вступила с триумфом в Капитолий.

Строго говоря, меры против иудеев не были тогда впол­не законными, поскольку как автономная нация они поль­зовались определенными правами. Обвинение в их адрес состояло, впрочем, не в безнравственности или подрыве устоев, но лишь в изначальном несоответствии их обыча­ев обычаям римского народа. В целом, вплоть до конца республики, евреи не испытывали слишком плохого обра­щения. В Риме, где была многочисленная еврейская коло­ния, Август распространил на них государственную разда­чу продуктов питания и денег. Если раздача приходилась на субботу, они могли явиться за ними на следующий день. {175}

Однако после превращения Иудеи в часть Римской империи и первых вооруженных восстаний мессианского толка все изменилось.

Тиберий приказал отправить в Сардинию на каторж­ные работы 4 тысячи молодых людей, «зараженных иудей­ским и египетским суеверием». Если бы они погибли, за­мечает Тацит, «ущерб был бы не столь велик» («Анна­лы», II, 85). Другие вынуждены были покинуть Италию или отказаться от исповедания своей религии. Одно по­добного рода решение приписывается Светонием импера­тору Клавдию. В конце своего принципата, между 49 и 51 г. н. э. он «изгнал из Рима иудеев, которые раз­жигали постоянные беспорядки, устроенные Хрестом» («Жизнь Клавдия», XXV, 11).

ХАРАКТЕР И ГРАНИЦЫ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ

Однако упомянутое место у Светония, писав­шего около 120 г., то есть более чем через пол­столетия после событий, о которых он расска­зывает, вызывает немалые сомнения. Дион Кассий возра­жает против его свидетельства. Евреи были в Риме столь многочисленны, утверждает он, что нельзя было изгнать их, не спровоцировав беспорядки, поэтому Клавдий огра­ничился запрещением их собраний («Римская история», LIX, 6). Информация Светония, однако, перешла так или иначе в Деяния апостолов (18, 2).

Как бы то ни было, в рассказе Светония можно услы­шать отголоски противоречий, возникавших в недрах эмигрантских иудаистских общин по поводу мессии, как о том говорят Деяния апостолов, будь то в Фессалониках, Афинах, Коринфе или Эфесе. Кто именно этот Хрест, о котором говорит Светоний, трудно установить. Речь мо­жет идти о каком-либо безвестном еврее низкого звания (в переводе с греческого это имя означает «полезный», «честный», «добродетельный»). Оно было обычно среди рабов. Так, латинские надписи в Риме повторяют его по крайней мере раз восемьдесят. Но возможно, если вообще это место подлинно, что Светоний кое-что прослышал о том, что рассказывали в его времена о Хресте или Хрис­те — эти два написания чередовались, что подтверждают {176} Тертуллиан и Лактанций,— и приписал персонажу под этим именем ответственность за разногласия, вызванные в среде иудеев различными интерпретациями мессианст­ва, тем более что христиане и евреи еще не слишком от­личались друг от друга в глазах римлян.

Церковная историография без колебаний искажала дан­ные о гонениях с очевидными апологетическими целями.

Число гонений до сей поры определено равным десяти. Это символическая перекличка с числом десять в перечне бедствий, которые постигли египтян, согласно библейско­му рассказу (Исход., 7 : 14—12, 30). Есть предание о су­ществовании специального эдикта, который ставил вне закона христианство со времен Нерона, хотя до III в. не встречаются упоминания о чрезвычайных законах и рас­поряжениях, кроме постановлений, касающихся админи­стративных мер для охраны общественного порядка. Очень приблизительно преследования приписывают десяти им­ператорам: Нерону, который положил им начало в 64 г., Домициану (81—96), Траяну (98—117), Марку Авре­лию (161—180), Септимию Северу (эдикт 202 г.), Макси­мину-Фракийцу (235—238), Децию (эдикт 250 г.), Валериану (эдикты 257 и 258 гг.), Аврелиану (275 г.) и Диоклетиану (эдикты 303 г. и весны 304 г.).

Перечень этот не имеет никакой цены. Случаи гонений имели место и при других императорах, например при Адриане (117—138) и Антонине Пие (138—161) и после Диоклетиана — например, при Лицинии (в 320 г.), не гово­ря уж о Юлиане, которого рассматривают отдельно. С дру­гой стороны, снисходительное отношение Траяна к хри­стианам, о чем свидетельствует обмен письмами между ним и Плинием Младшим, породило средневековую ле­генду о единственном язычнике — Траяне, который попал в рай без крещения благодаря вмешательству Григория Великого, затребовавшего покойного императора назад, в эту жизнь, на время, достаточное для его обращения. Предание это упоминает и Данте в «Божественной коме­дии» («Чистилище», X, 73—76; «Рай», XX, 112—117).

Но тем не менее очевидно, что гонения были и про­должались до начала IV в., даже если число их жертв бы­ло не столь велико, как хотят думать. Важнее объяснить их причины, нежели установить их пропорции.

Прежде всего это социально-политический климат эпо­хи. Нет сомнения, что апокалиптическая литература, по происхождению иудаистская, а позже христианская, ни-{177}когда не была очень благосклонной по отношению к рим­ским властям. От книги Притчей Соломоновых до книги Еноха, от приписываемых александрийскими иудеями Сивилле Эритрейской пророчеств до рукописей Мертвого моря, вплоть до прямого и открытого призыва к ненависти в Откровении Иоанна (Апокалипсисе) отвращение к Ри­му и его господству проявляется явно и неопровержимо. Можно также отметить, что в части этой литературы, как иудаистской, так и христианской, религиозные мотивиров­ки антиримской полемики уступают место выражению яв­ных претензий экономического и социального порядка.

Достаточно вспомнить, например, такое предсказание «Сивиллиных оракулов» позднеэллинистического времени:

«Столько богатств Рим получил из Азии, что трижды столько же Азия получит от Рима, заставив его распла­титься за нанесенные обиды; и столько людей из Азии стали рабами в землях италиков, что двадцать раз столь­ко же италиков в убожестве будут работать за пропитание в Азии» (III, 350—354). И великая блудница на звере багряном «с семью головами и десятью рогами» из Апо­калипсиса (17 : 3) есть не что иное, как чудовищный об­раз Рима и его первых императоров.

Если иудеи и христиане стали выразителями вражды к Риму, особенно на Востоке, то в определенной мере можно понять, что и правящий класс отвечал им недове­рием и отвращением. Но политическая и религиозная неприязнь рассматривалась как проявление «ненависти к роду человеческому». И характерно поэтому мнение Тацита о христианах в известном месте в его «Анналах», где он вспоминает о пожаре в Риме в 64 г. и последовавших за ним гонениях на «огромное множество» последовате­лей «отвратительного суеверия».