марта 1971 г. [А. Н. Арбузов. «Мой бедный Марат». Театр им. Ленсовета]146

21 марта 1971 г. [А. Н. Арбузов. «Мой бедный Марат». Театр им. Ленсовета]¹⁴⁶.

Сцена выбора [Лика, Марат и Леонидик за столом]: Марат уже не шутит, в большей степени — предчувствие будущего. Лика решается. Вопрос Марату, довольно болезненный его ответ — он раздражен. У Леонидика не радость, а скорее трудность решения, отчаяние победителя (вернее, здесь он побежден). Выпить — не от радости, а с боли. Когда Марата не было, Леонидик перекрестился (Леонидик вообще активен в этом спектакле).

Лика в шубке. 1959 год. Тринадцать лет прошло. Качает головой и щелкает языком: «Тринадцать лет». Свет. Лика отходит к вешалке, раздевается. Напевая, входит Леонидик в коротком щегольском пальто с воротником. Поет арию. Остановился на авансцене. Лика снимает с него пальто. Он целует ее в лоб. Идет к вешалке, утрирует свое смущение от того, что пачкает пол (идет, высоко поднимая ноги). Садится, Лика помогает ему снять боты. «Ох, тяжелая эта работа, из болота тащить… гиппопотама» (Лика ухмыляется). В одном из других спектаклей Леонидик сказал: «бегемота» (это существенно — в тот раз отпадало все шутовское, шутливое, остроты становились злее и отчаяннее).

Атмосфера: Леонидик шутовством прикрывает неблагополучие, свою злость и мелкость, которая им переживается. Напевает (уже басом) популярный мотив, пародирует очень ловко, переходя на разные стили. С газетой — пародирует чтение объявлений. Лика сначала крепилась. Лика уходит за кефиром. Леонидик у кушетки на кресле, она с другой стороны. Лика пьет кефир. Леонидик встал, выпил свой кефир, сразу крякнул (не то от отвращения, не то [разыграв, будто выпил] вино). [Разговор] о конфетах, о новом назначении. Едят конфеты. Леонидик встает: «Иванов подлец», — продолжает гаерствовать.

Леонидик иронически смотрит на Лику, когда та перебирает письма (!). Значит, знает, что она помнит о Марате. Гаснет свет.

В постепенно освещающейся арке — Марат, в шапке, в пальто. Медленно входит, осматривает комнату. Слышит из двери на кухню звон хрусталя. Отходит к тумбочке с телефоном. Медленно {161} идет Лика, в руках — фужеры. Сдувает пыль. Ставит фужеры на стол. Начинает их вытирать. Марат зажег спичку. Лика оглянулась. Всматривается (другие глаза, другая пластика). Они стоят на авансцене. Что-то обрушилось. Марат застал Лику врасплох, она сразу сказала самое главное — «какой ужас». Потом Лика «закроется». «Не подходи». Хочет вернуть свои права. Марат разделся. Сел на стул. Устало говорит о том, что разучился врать.

О Леонидике. О его стихах. Слабое сопротивление Лики. Марат отошел к кушетке. Униженно просит не говорить Леонидику, что читал его стихи. Голос Леонидика. Та же бравада. [Увидел Марата], оборвал: «Евстигнейкин!». Радость (настоящая).

Трое в комнате. Вино. Леонидик у кушетки. Марат — у стола. Налитая рюмка на полу. Вспышки и «жалобы» Марата. Леонидик на кушетке. Отвечает сидя. Потом окончательно ложится, и лежит уже до конца. Лика мечется, защищает все от Марата, стоит на этом. Марат начинает говорить о себе, [о своем юношеском проекте моста]: «Все исчезло». Лика плачет. Плача, обещает, что «все будет». Марат уходит. Леонидик, лежа: «Верни его». Лика: «Не могу» (действительно бессильна; отчаяние).

«31 декабря». Леонидик садится, играет с Ликой в карты. Изменилось внутреннее его состояние. Его дурачество — искреннее. Встал, проиграв: «Трижды дурак Советского Союза». Слова о галстуке — тоже дурачась, но совсем иной смысл. Звонок. Появляется Марат. Леонидик уходит. Марат и Лика. Оживленно, энергично, не допуская возражения.

Пьют. Марат: «Не бойся быть счастливым» (Лика не слушает). Последние слова — сквозь слезы.

25 марта 1971 г. [«Легенда об Уленшпигеле» по роману Шарля де Костера «Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке». Ленинградский академический театр драмы им. А. С. Пушкина. Инсценировка И. Г. Ционского. Стихи Е. А. Евтушенко. Режиссер И. С. Ольшвангер. Художник Д. В. Афанасьев. Композитор А. П. Петров].

Вертящаяся установка, две опоры и колокол, посередине — зажигающееся дерево, место казни. Все происходит на лестницах и переходах установки, там идет движение. Стихи и песни на стихи Евтушенко — может быть, это лучшее в спектакле. Но — исполнители сами себе подпевают [под фонограмму], когда же это кончится? Это против всех законов театра.

Расставлены красные и черные фигуры¹⁴⁸. С самого начала они на сцене. Хор — довольно жалкие массовые сцены. Народ не выведен на сцену, колокол так и не ударил. Фигура Клааса — Н. К. Симонова. Странное зрелище. Хорошая минута, когда его идут арестовывать, тут он что-то вспомнил. В конце он читает стихи (о том, что человека можно казнить, легенду — нет!). О ком? О себе? Совсем не такой Клаас в книге (там лукавство, юмор). Здесь он — торжественно-благообразный.

Тиль [Ю. С. Родионов] — энергия и блеск есть, но холодно.

Ламме [И. О. Горбачев] — лучше всех. Он представляет мещанское перерождение. К восстанию не имеет никакого отношения — наоборот.

Вообще — в спектакле пепел не стучит в сердце.

Остроты — натужные, нарочитые.

Антитираническая тема. На что-то все время намекают (на культ), но в театральном смысле — полное к нему возвращение. Ложь в этом бодром тоне (все гораздо сложнее), равнодушие, не это их интересует, отходят от главного ради всякой повидлы. В конце — монархическая формула Пушкина о государе, который не заботится о своих подданных (в этом — кульминация либерального кризиса). И Евтушенко — тоже, хотя у него все-таки поэтически; но немного с любованием собой: «Восстанье начинается с певца…», «Очень страшно любить менестреля, потому что он твой и не твой». Евтушенко выходил кланяться, но сдержанно, ушел первым.

Неле (И. А. Лепешенкова) — живое существо.

Очень регулярно перемежаются сцены положительные и отрицательные, и из этого не рождается большого смысла, только сопоставление. {163} Неунывающий, ничего не боящийся, легендарный Тиль. Шиллер побеждает Шекспира. Уленшпигель знает, что он Уленшпигель легендарный. Он знает, что с ним ничего не может случиться (он уже легенда, играет легенду). На самом деле Тиль сам все делает вопреки здравому рассудку — фламандский Иван-дурак. По-настоящему попадает в безумие. Клаас в спектакле — не мужик, а интеллигент; Тиль — не народен, при всей виртуозности игры.

Может быть, идея — борьба за свободу духа, совести. Скомкали это у Клааса. В книге он бежит, на суде не врет. В спектакле крестьянин Клаас ждет ареста по-интеллигентски.