Уроки мудрости разговоры с замечательными людьми Изд-во Трансперсонального Института, Москва AirLand, Киев, 1996

Конец 1970 года был для меня трудным переходным временем. Я был в начале длительного периода болезненных расхождений с женой, которые закончились разводом. У меня не было друзей в Лондоне, и я вскоре обнаружил, что не могу получить исследова­тельский грант или академическое положение потому, что я уже начал исследование в рамках новой парадигмы, и не хотел отказываться от него, принимая ограничения академической работы на условиях полной занятости. Во время этих первых недель в Лондо­не мое настроение было хуже, чем когда-либо, и именно тогда я решил придать своей жизни новое направление.

Незадолго до отъезда из Калифорнии я сделал фотомонтаж – танцующий Шива на фоне следов сталкивающихся частиц в про­зрачной камере, – иллюстрирующий мое переживание космичес­кого танца на берегу. Однажды я сидел в моей крошечной комна­тушке около Империал Колледжа, смотрел на эту прекрасную кар­тину и внезапно совершенно ясно понял, с абсолютной увереннос­тью, что параллель между физикой и мистицизмом, которую я толь­ко начал постигать, когда-нибудь станет общеизвестной; я также понял, что нахожусь в наилучшем положении, чтобы тщательно исследовать эти параллели и написать об этом книгу. Тогда я ре­шил, что напишу эту книгу, но также понимал, что я еще не готов к этому. Мне следовало сначала более тщательно изучить предмет и написать ряд статей, прежде чем приниматься за книгу.

Вдохновленный этим решением, я взял мой фотомонтаж, кото­рый содержал для меня глубокое и важное утверждение, в Импери­ал Колледж, чтобы показать его коллеге-индусу, занимавшему со мной один кабинет. Когда я показал ему монтаж, не говоря ни сло­ва, он был глубоко тронут и спонтанно начал читать стихи на сан­скрите, которые он помнил с детства. Он рассказал, что его воспи­тывали в традициях индуизма, но он забыл все, связанное с духов­ным наследием, когда ему, как он выразился, «промыла мозги» за­падная наука. Он сам никогда не думал о параллелях между физи­кой и индуизмом, но, когда он увидел мой фотомонтаж, они сразу стали для него очевидными.

В течение следующих двух с половиной лет я предпринял систематическое изучение индуизма, буддизма и даосизма и исследо­вал параллели, которые обнаруживал между идеями этих мистичес­ких традиций и фундаментальными понятиями и теориями совре­менной физики. В течение шестидесятых годов я попробовал раз­личные техники медитации и прочел множество книг по восточному мистицизму, не собираясь при этом реально следовать одному из путей. Теперь, когда я углубился в изучение восточных традиций, меня больше всего привлек даосизм.

Даосизм, по-моему, одна из тех великих духовных традиций, которые дают глубокое и прекрасное выражение экологической мудрости, подчеркивая как фундаментальное единство всех явле­ний, так и укорененность индивидуумов и обществ в циклических процессах природы. Вот как говорит об этом Чжуан Цзы:

В превращениях и росте всех вещей каждая почка и каждая черта обретают свою подобающую форму. Мы видим их постепенное созревание и упадок, постоянный поток превращений и измене­ний.

И Хуай Нан Цу:

Даосские мудрецы умели сосредоточить свое внимание на на­блюдениях природы, различая «характеристики Дао». При этом они выбирали установку, которая, по существу, являлась научной; только глубокое недоверие к аналитическим методам рассуждения поме­шало им создать подлинно научные теории. Тем не менее их тща­тельные наблюдения, соединенные с сильной мистической интуи­цией, привели их к глубоким прозрениям, которые подтверждаются современными научными теориями. Глубокая экологическая муд­рость, эмпирический подход и особый аромат даосизма, который я бы назвал «тихим экстазом», были чрезвычайно привлекательны для меня, так что даосизм естественно стал для меня тем путем, которому я собирался следовать.

Также сильное влияние оказал на меня в эти годы Кастанеда. Его книги показали мне другой подход к духовным учениям Восто­ка. Традиции американских индейцев, излагаемые легендарным яки Доном Хуаном, казались мне весьма близкими к даосизму, как он излагается легендарными мудрецами Лао Цзы и Чжуан Цзы. Осо­знание причастности к естественному течению вещей и искусство действовать в соответствии, с этим составляет сердцевину обеих традиций. Даосский мудрец плывет в потоке Дао, «человек знания» яки должен быть легким и текучим, чтобы «видеть» сущностную природу вещей.

Даосизм и буддизм – традиции, касающиеся самой сущности духовного, не принадлежащей ни какой частной культуре. В част­ности, буддизм доказал в течение своей истории, что может при­способиться к различным культурным ситуациям. Начавшись уче­нием Будды в Индии, он распространился в Японии и несколькими веками позже перешагнул через Тихий океан в Калифорнию. На мое мышление оказало сильное влияние подчеркивание роли со­страдания в приобретении знания, свойственное буддийской тради­ции. С точки зрения буддизма не может быть знания без сострада­ния, что для меня означает, что наука не имеет никакой ценности, если она не сопровождается заботой об обществе.

Хотя 1971 – 1972 годы были трудными для меня, они были так­же и волнующими. Я по-прежнему был наполовину ученым, напо­ловину хиппи, проводил исследования по физике частиц в Импери­ал Колледже, но также и осуществлял свое более обширное иссле­дование организованно и систематически. Мне удалось найти не­сколько дополнительных заработков: преподавание физики высоких энергий группе инженеров, перевод технических текстов с англий­ского на немецкий, преподавание математики старшеклассникам; этого было достаточно, чтобы прожить, хотя и не давало материаль­ного изобилия. Эти два года я прожил в значительной степени как пилигрим; радости и удовольствия моей жизни не принадлежали к материальному плану. Меня поддерживала вера в мое прозрение и убежденность, что мое упорство будет рано или поздно вознаграж­дено. Все это время на стене у меня висела цитата из даосского мудреца Чжуан Цзы: «Я искал правителя, который дал бы мне рабо­ту на продолжительное время. То, что мне удалось его найти, гово­рит о характере времен».

Физика и контркультура в Амстердаме

Летом 1971 года в Амстердаме должна была состояться между­народная конференция физиков, на которую мне очень хотелось попасть по двум причинам. Во-первых, я хотел поддерживать взаи­модействие с ведущими исследователями в своей области; во-вто­рых, Амстердам был известен как столица хиппи в Европе, и я видел в этом прекрасную возможность лучше познакомиться с ев­ропейским движением. Я попросил, чтобы меня пригласили на конференцию в составе делегации Империал Колледжа, но квота была уже заполнена. У меня не было денег на гостиницу, проезд и реги­страционный взнос, и поэтому я решил поехать в Амстердам способом, к которому привык в Калифорнии, – автостопом.

Я уложил костюм, шорты, кожаные туфли и статьи по физике в рюкзак, надел запыленные джинсы, сандалии и разрисованную куртку и отправился в путь. Погода была великолепной, и я наслаждался путешествием через Европу, встречая множество людей и заезжая в прекрасные города по дороге. Моим преобладающим ощущением во время этой поездки – первой поездки по Европе после двух лет в Калифорнии – была условность европейских го­сударственных границ. Я отмечал, что языки, обычаи и типы внеш­ности людей не менялись резко на границе, а постепенно переходи­ли один в другой и что люди по разные стороны границы имели больше общего между собой, чем, скажем, с обитателями столиц своих государств. Сейчас эта общность уже выливается в политические программы европейского единства.

Неделя, проведенная в Амстердаме, была вершиной моей ши­зофренической жизни, разделявшей меня на физика и хиппи. Днем я надевал свой костюм и шел обсуждать проблемы физики элемен­тарных частиц с коллегами на конференции (каждый раз прокрады­ваясь туда, поскольку я не мог заплатить конференционный взнос). По вечерам я надевал свою хипповскую одежду и слонялся по кафе, площадям и стоящим у берега баржам, а по ночам спал в каком-нибудь из парков в своем спальном мешке рядом с сотнями подоб­ных молодых людей со всей Европы. Отчасти я вел такую жизнь потому, что не мог заплатить за гостиницу, но отчасти и потому, что хотел полностью приобщиться к этому замечательному между­народному сообществу.

Амстердам в то время был сказочным городом. Хиппи пред­ставляли собой туристов нового типа. Они приезжали в Амстердам со всей Европы и Соединенных Штатов не для того, чтобы посмот­реть Королевский дворец или картины Рембранта, а для того, чтобы побыть друг с другом. Привлекательным было то, что курение ма­рихуаны и гашиша было в Амстердаме чуть ли не легальным, но, конечно, не только это Молодые люди действительно хотели по­быть вместе и поделиться совершенно новыми переживаниями и представлениями об ином будущем. Одним из популярнейших мест встреч был большой дом, называвшийся «Млечный путь», где был диетический ресторан и дискотека, а кроме того, большой пол был застелен толстыми коврами, освещен свечами и наполнен запахом ладана, и люди могли рассаживаться группами, курить и разговари­вать. В «Млечном пути» можно было проводить часы, разговаривая про буддизм Махаяны, учение Дона Хуана, марокканские бусы и последнюю постановку Ливинг-театра. «Млечный путь» будто по­явился из рассказа Гессе – место, которое жило фантазией, куль­турным наследием, эмоциями и творчеством своих посетителей.

Однажды около полуночи, когда я сидел с двумя итальянскими приятелями у входа в «Млечный путь», две разделенные реальнос­ти моей жизни внезапно пришли в столкновение. Группа «нормальных» туристов подошла к ступеням, на которых мы сидели, и вне­запно я узнал их: к моему ужасу, это были физики, с которыми я как раз сегодня вел дискуссию. Это столкновение реальностей было невыносимо для меня. Я накинул на голову свой афганский полу­шубок и спрятал лицо на плече рядом сидевшей девушки, пережи­дая, пока коллеги, которые стояли всего в несколько шагах, договорят свои фразы про «этих хиппи» и уйдут.

В конце весны 1971 года я почувствовал себя готовым к напи­санию первой статьи относительно параллелей между современной физикой и восточным мистицизмом. Она основывалась на моем переживании космического танца и фотомонтаже, иллюстрирующем это переживание, и я назвал ее «Танец Шивы: индуистские представле­ния о материи в свете современной физики». Статья была опубли­кована в журнале «Течения современной мысли», который зани­мался популяризацией трансдисциплинарных и интегративных ис­следований.

Отдавая статью в журнал, я также послал копии ведущим физи­кам-теоретикам, от которых мог ожидать открытости к философ­ским проблемам. Я получил разнообразные реакции, иногда осторожные, иногда одобрительные. Сэр Бернард Ловелл, знаменитый астроном, писал: «Я целиком симпатизирую вашему подходу и вы­водам... Тема кажется мне фундаментально важной». Физик Джон Уиллер комментировал: «Возникает такое чувство, что мыслители Востока все это знали и, если бы только мы могли перевести их ответы на наш язык, мы имели бы ответы на все наши вопросы».

Ответ, который более всего меня обрадовал, пришел от Вернера Гейзенберга, писавшего: «Меня всегда восхищала близость древ­них учений Востока и философских следствий современной кванто­вой теории».

Несколькими месяцами позже я навестил родителей в Инсбру­ке, и поскольку я знал, что Гейзенберг жил в Мюнхене, всего в часе езды, я написал ему с просьбой принять меня. Затем я позво­нил ему из Инсбрука, и он сказал, что будет рад меня видеть.

Одиннадцатого апреля 1972 года я приехал в Мюнхен, чтобы встретиться с человеком, который оказал решающее влияние на мою научную деятельность и философские занятия, с человеком, который считался одним из интеллектуальных гениев нашего века. Гейзенберг принял меня в своем кабинете в Институте Макса Планка. На нем был безупречный костюм; галстук был приколот булавкой в форме буквы h, символа постоянной Планка – фундаментальной константы квантовой физики. Я отмечал эти детали постепенно, сидя напротив него за столом во время нашей беседы. Наибольшее впечатление произвели на меня его ясные серо-голубые глаза, взгляд которых указывал на глубину ума, сосредоточенность, сочувствие и спокойную непредубежденность. В первый раз я почувствовал, что передо мной один из великих мудрецов нашей культуры.

Я начал разговор, спросив, в какой степени он продолжает за­ниматься физикой. Он ответил, что осуществляет исследователь­скую программу с группой коллег, что приходит в институт каждый день и с большим интересом следит за исследованиями в области фундаментальной физики во всем мире. Когда я спросил, какие ре­зультаты он надеется получить, он вкратце описал цели своей исследовательской программы, но сказал также, что ему доставля­ет удовольствие не только достижение целей, но и сам процесс исследования. Я проникся ощущением того, что этот человек следу­ет своей дисциплине до полной самореализации.

Больше всего меня удивило, что с первых минут нашей беседы я чувствовал себя совершенно легко. Гейзенберг ни на мгновение не дал мне почувствовать разницу нашего статуса; в нем не было ни следа позирования и самомнения. Мы заговорили о последних исследованиях в физике элементарных частиц, и, к своему удивле­нию я обнаружил, что возражаю Гейзенбергу уже через несколько минут после начала разговора. Первоначальные чувства благогове­ния и почтения быстро уступили место интеллектуальному возбуж­дению хорошей дискуссии. Чувствовалось полное равенство – два физика обсуждают идеи, которые наиболее интересуют их в люби­мой науке.

Естественно, наша беседа вскоре коснулась 20-х годов, и Гей­зенберг рассказал мне много занимательных историй о том време­ни. Я понял, что он любит говорить о физике и вспоминать эти волнующие годы. Например, он живо описал дискуссию между Эрвином Шредингером и Нильсом Бором, которая произошла, когда Шредингер приехал в 1926 году в Копенгаген, чтобы рассказать о волновой механике, в том числе о знаменитом уравнении его име­ни, в институте Бора. Шредингеровская волновая механика предпо­лагала непрерывность и основывалась на известном математичес­ком аппарате, в то время как принадлежащая Бору интерпретация квантовой теории основывалась на гейзенберговской дискретной и весьма неортодоксальной матричной механике, включающей так называемые квантовые скачки.

Гейзенберг рассказывал, что Бор пытался убедить Шредингера в достоинствах дискретной интерпретации в долгих спорах, часто продолжавшихся целыми днями. В одном из этих споров Шредин­гер воскликнул с отчаянием: «Если действительно необходимо при­нимать во внимание эти проклятые квантовые скачки, то я сожа­лею, что вообще имел дело со всем этим!» Но Бор настаивал и спорил со Шредингером столь интенсивно, что тот в конце концов заболел. «Хорошо помню, – продолжал Гейзенберг с улыбкой, – как бедный Шредингер лежал в постели в доме Бора, миссис Бор подавала ему тарелку супа, в то время как Нильс Бор сидел около его постели и говорил: «Но, Шредингер, вы должны признать...»

Рассказывая о событиях, приведших к формулированию принци­па неопределенности, Гейзенберг упомянул интересную деталь, кото­рую я не встречал в опубликованных воспоминаниях о том времени. Он сказал, что во время длительных философских бесед в начале 20-х годов, Нильс Бор высказал предположение, что они достигли преде­ла человеческого понимания в мире малых величин. Может быть, предположил Бор, физики никогда не смогут найти точные формулы для описания атомных явлений. Гейзенберг добавил с мимолетной улыбкой и ускользающим взглядом, что для него было большим лич­ным триумфом опровергнуть Бора в этом отношении.

Пока Гейзенберг рассказывал мне эти истории, я заметил, что у него на столе лежит «Случайность и необходимость» Жака Моно, и поскольку я сам только что с большим интересом прочел эту книгу, мне было любопытно узнать мнение Гейзенберга. Я сказал ему, что, по моему мнению, попытка Моно свести жизнь к игре в рулетку, управляемой квантово-механической вероятностью, пока­зывает, что он в действительности не понял квантовую механику. Гейзенберг согласился с этим и добавил, что ему жаль, что пре­красная популяризация молекулярной биологии сопровождается у Моно такой плохой философией.

Это позволило мне затронуть более широкие философские ас­пекты квантовой физики, в частности ее отношение к философии восточных мистических традиций. Гейзенберг сказал, что он часто думал, что значительный вклад в науку японских физиков в тече­ние последних десятилетий может быть объяснен существенным сходством между философскими традициями Востока и философией квантовой физики. Я заметил, что японские коллеги не проявляли осознания такой связи, с чем Гейзенберг согласился: «Японские физики чувствуют прямо-таки табу по поводу разговоров об их соб­ственной культуре, настолько на них влияют американцы». Гейзен­берг полагал, что индийские физики более открыты в этом отноше­нии, что соответствует и моим наблюдениям.

Когда я спросил, что сам Гейзенберг думает по поводу восточ­ной философии, он сказал, к моему большому удивлению, что не только вполне сознает параллели между квантовой физикой и вос­точной мыслью, но что в своей собственной научной работе он испытал – по крайней мере подсознательно – большое влияние индийской философии.

В 1929 году Гейзенберг провел некоторое время в Индии в качестве гостя знаменитого индийского поэта Рабиндраната Таго­ра, с которым он много говорил о науке и индийской философии. Это знакомство с индийской мыслью стало для него большой под­держкой, как он мне сказал. Он стал понимать, что приятие того, что относительность, взаимосвязанность и неопределенность явля­ются фундаментальными аспектами физической реальности, столь трудно давшееся ему и его коллегам-физикам, лежало в самой осно­ве духовных традиций Индии. «После этих разговоров с Тагором, – сказал Гейзенберг, – некоторые идеи, которые казались совер­шенно сумасшедшими, внезапно наполнились большим смыслом. Это было для меня большой помощью».

Здесь я не мог удержаться, чтобы не излить Гейзенбергу свое сердце. Я сказал ему, что пришел к мысли о параллелях между физикой и мистицизмом несколько лет назад, начал систематически изучать эти параллели и был убежден, что это важное направление исследований. Тем не менее я не мог получить никакой финансовой поддержки от научных обществ, а работать без этого было трудно и опустошительно. Гейзенберг улыбнулся: «Меня тоже часто обвиня­ют в том, что я слишком углубляюсь в философию». Когда я заме­тил, что наши ситуации все же очень различны, он продолжал с той же теплой улыбкой: «Знаете ли, мы с вами, физики иного рода. Но так или иначе, нам приходится выть по-волчьи»¹. Эти чрезвычайно добрые слова Вернера Гейзенберга – «мы с вами физики иного рода» – помогли мне, может быть, больше, чем что-либо иное, сохранять веру в трудные времена.

Написание «Дао физики»

Вернувшись в Лондон, я продолжал изучение восточных фило­софских учений и их отношения к современной физике с новыми силами. В то же время я учился популяризировать понятия современной физики для непрофессиональной аудитории. Эти два на­правления были для меня отдельными, поскольку я собирался сна­чала опубликовать книгу о современной физике, а потом писать книгу о параллелях с восточным мистицизмом. Я послал первые несколько глав Виктору Вайскопфу – не только знаменитому фи­зику, но также выдающемуся популяризатору и интерпретатору современной физики. Ответ был одобрительным. Вайскопф сказал, что ему нравится моя способность излагать понятия современной физики нетехническим языком, и посоветовал мне продолжать эту работу, которую он счел очень важной.

В 1975 году я также имел возможность представить свои идеи о параллелях между современной физикой и восточным мистициз­мом различным группам физиков, в частности на международном физическом семинаре в Австрии и на специальной лекции в Евро­пейском исследовательском институте по физике элементарных час­тиц в Женеве. То, что меня пригласили прочесть лекцию о моих философских идеях в столь престижном месте, означало, что моя работа получает некоторое признание, хотя реакция моих коллег-физиков едва ли выходила за пределы вежливого любопытства.

В апреле 1973 года, через год после встречи с Гейзенбергом, я на несколько недель вернулся в Калифорнию; я читал лекции в университетах Санта Круз и Беркли, возобновил контакты со многими друзьями и коллегами. Одним из них был Майкл Наунберг, физик из университета Санта Круз, которого я встретил в Париже и который пригласил меня на факультет университета Санта Круз в 1968 году. В Париже и во время первого года моего пребывания в университете Санта Круз мы были довольно близки, вместе работа­ли в различных исследовательских проектах и поддерживали близ­кие личные отношения. По мере того как я все более вовлекался в контркультурное движение, мы виделись все реже, а когда я пере­ехал в Лондон, то почти потеряли друг друга из виду. Теперь мы были рады снова увидеться, и отправились на длительную прогулку по паркам и лесам вокруг университета Санта Круз.

Во время этой прогулки я рассказал Наунбергу о моей встрече с Гейзенбергом и был удивлен, насколько его взволновало упомина­ние о беседах Гейзенберга с Тагором и его мыслях о восточной философии. «Если Гейзенберг это говорит, – взволнованно вос­кликнул Наунберг, – значит что-то в этом есть, и, конечно, тебе следует написать об этом книгу!» Явный интерес, проявленный моим коллегой, которого я считал твердоголовым и прагматичным физи­ком, заставил меня изменить намеченный порядок написания книг. Вернувшись в Лондон, я отложил популярный учебник физики и решил включить материал, который уже был написан, в текст «Дао физики».

Сейчас «Дао физики» – международный бестселлер эту книгу часто называют классической, оказавшей влияние на многих дру­гих авторов. Но когда я собирался написать ее, было очень трудно найти издателя. Друзья-писатели в Лондоне посоветовали мне об­ратиться к литературному агенту, но понадобилось много времени, даже чтобы найти агента. Когда один из них наконец согласился участвовать в этом необычном проекте, он сказал, что ему понадо­бится общий план книги и три отдельные главы, чтобы показать их возможным издателям. Это поставило меня перед большой дилем­мой. Я знал, что детальное планирование книги, очерк ее содержа­ния и написания трех глав потребуют много времени и усилий. Следует ли мне посвятить этому полгода или больше, подрабатывая днем и начиная действительную работу вечером, когда я уже ус­тал? Или мне нужно бросить все и сконцентрироваться на книге? И s как в этом случае зарабатывать деньги на жилье и еду?

Я помню, как вышел от агента и сел на скамейку на Лейчестер-сквер в центре Лондона, взвешивая возможности и пытаясь найти решение. Однако я чувствовал, что мне следует сделать скачок и целиком отдаться моему проекту, невзирая на возможный риск. Так я и поступил. Я решил на время уехать из Лондона в дом моих родителей в Инсбруке, чтобы написать эти три главы и вернуться в Лондон, когда задача будет выполнена.

Мои родители были рады принять меня в своем доме во время моей работы, хотя и беспокоились о перспективах моей карьеры, и после двух месяцев сосредоточенной работы я мог вернуться в Лон­дон и предложить рукопись возможным издателям. Я знал, что это не решит сразу моих финансовых проблем, поскольку не ожидал, что тотчас получу аванс от издателя. Но старый друг нашей семьи, довольно богатая венская леди, пришла мне на помощь, предложив сумму, с которой я мог перебиться несколько месяцев. Тем време­нем мой агент предлагал рукопись в известнейшие издательства Лондона и Нью-Йорка, которые от нее отказались. После десятка отказов нашлась небольшая, но предприимчивая лондонская фирма «Уайлвуд Хаус», которая приняла предложение и заплатила мне аванс, достаточный, чтобы написать всю книгу. Оливер Кодекот, основатель «Уайлвуд Хаус» (сейчас он работает в Хатчинсоне), не только стал английским издателем этой и последующих моих книг, но с тех пор остается моим хорошим другом. На протяжении всей своей длительной издательской деятельности Кодекот проявлял замечательное чутье к радикально новым идеям, позже составившими ключевые аспекты «новой парадигмы». Он издал не только «Дао физики» – лучшее из его озарений, как он часто говорил мне с гордостью, – но явился также британским издателем некоторых наиболее значительных работ, упоминаемых в этой книге.