В АППАРАТЕ ПРЕЗИДИУМА АКАДЕМИИ НАУК СССР

В АППАРАТЕ ПРЕЗИДИУМА

АКАДЕМИИ НАУК СССР

Работа в Управлении кадров

Первый рабочий день в Управлении кадров Президиума АН СССР показался мне очень длинным. Начинался он, как и в министерствах, в 10.30 утра, а заканчивался по усмотрению начальства, когда оно разрешало расходиться по домам.

П.А.Борисов рассказал мне достаточно подробно о задачах Управления кадров, его роли в Академии наук СССР. Мне было поручено заниматься кадрами Отделения истории и философии и Отделения литературы и языка. На Управление была возложена задача подготовки для рассмотрения на заседаниях Президиума АН СССР всех кадровых вопросов. Дело для меня было совершенно новым, многое довольно длительное время оставалось неясным. Однако хорошая политическая подготовка, полученная в Институте международных отношений, а также опыт комсомольской и партийной работы существенно облегчали задачу освоения специальности кадровика.

Август месяц в Президиуме АН СССР и в академических институтах был отпускным. Срочных дел не было. И так бы продолжалось до сентября, если бы в конце июля не состоялась сессия ВАСХНИЛ, на которой академик Т.Д.Лысенко сделал печально известный доклад «О положении в биологической науке», где особенно резкой критике было подвергнуто Отделение биологических наук АН СССР. Речь шла о принижении в Отделении значения мичуринского учения о наследственности и, в противовес ему, поддержке и развитии «архиреакционного» учения Менделя, Вейсмана и Моргана. Разгрому подверглись работы академика И.И.Шмальгаузена, члена-корреспондента АН СССР Н.П.Дубинина, А.Р.Жебрака, И.А.Раппопорта и других ученых. В этих условиях Академия наук СССР не могла оставаться в стороне, и 24–26 августа 1948 г. состоялось расширенное заседание Президиума АН СССР, рассмотревшее вопрос «О состоянии и задачах биологической науки в институтах и учреждениях Академии наук СССР».

На этом заседании я впервые увидел президента Академии наук академика С.И.Вавилова, многих членов Президиума АН СССР и других выдающихся ученых. Председательствовал на заседании С.И.Вавилов. Я всматривался в его лицо — оно было напряженным и грустным. Очевидно, что ему было и очень горько, и очень трудно. Мне невольно вспомнилась судьба его брата — Николая Ивановича — крупнейшего в мире генетика, безвинно репрессированного в тридцатые годы и погибшего в заключении во время войны. Все это произошло не без «помощи» Лысенко.

Вступительное слово Сергея Ивановича было кратким и весьма сдержанным. Он признал допущенные Академией наук и им лично ошибки. Иначе он, как президент, в тех политических условиях поступить не мог. Однако в его выступлении был известный подтекст. Он начал не с восхваления И.В.Мичурина. Прежде всего Вавилов подчеркнул, что наука нашей Родины в лице многих ученых всегда занимала позиции передового эволюционизма. Назвал имена Павлова, Мечникова, Тимирязева, Докучаева и других ученых, имевших мировую известность. Далее он подчеркнул, что учение о генах и их влиянии на наследственность имеет сторонников не только среди части советских биологов, оно «господствует за границей». Иными словами, то, что мы сегодня отрицаем, подвергаем остракизму, признано учеными всего мира и их усилиями продолжает развиваться. Во вступительном слове не было и намека на славословие академику Лысенко. Сергей Иванович лишь отметил, что «нужна мобилизация наших биологических сил на дальнейшее развитие учения Мичурина и его последователей, академика Лысенко и других»¹.

Основной доклад на заседании Президиума АН СССР сделал академик-секретарь Отделения биологических наук Л.А.Орбели. Его я выслушал с большим вниманием. Это не была покаянная речь. Орбели держался и говорил очень достойно. Таким выступление мне запомнилось, и в этом я еще раз убедился, прочитав его в стенографическом отчете. Он начал с общей характеристики деятельности Отделения биологических наук и задач советских биологов в широком плане, исходя из потребностей страны в послевоенный период. В докладе содержалась оценка работы институтов Отделения. Весьма примечательно, что Орбели ни разу не упомянул сессию ВАСХНИЛ и доклад Лысенко. Признавая ошибки и недостатки в работе ряда ученых и институтов Отделения, он позволил себе дважды критически отозваться и о самом Лысенко. В частности, отметил, что «работы, относимые к формальной генетике, в значительной части были выполнены в стенах Института генетики под руководством Трофима Денисовича…» Отводя упрек в односторонней публикации в журналах Отделения статей формальных генетиков, Леон Абгарович сказал, что просьбы, обращенные к Лысенко написать самому статью, «в которой были бы освещены позиции мичуринского направления», оказались тщетными: «К сожалению, Трофим Денисович не дал статьи сам и не поручил кому-нибудь из своих сотрудников написать такую статью для журнала»¹.

Нужно было иметь большое гражданское мужество, чтобы выступить так, как это сделал Л.А.Орбели. Его доклад был подвергнут критике и признан неудовлетворительным. Особенно резкими были выступления министра высшего образования С.В.Кафтанова и министра сельского хозяйства И.А.Бенедиктова, а также лысенковского оруженосца И.Е.Глущенко. В заключительном слове Леон Абгарович частично признал критику, отметил, что его доклад был неудачным, и всю вину за недостатки и ошибки в работе Отделения биологических наук целиком принял на себя. Он попросил освободить его от обязанностей академика-секретаря Отделения.

Пишу об этом заседании довольно подробно по двум причинам: во-первых, я впервые присутствовал на таком важном и необычном заседании; во-вторых, мой родственник, доктор биологических наук М.М.Камшилов, был учеником академика И.И.Шмальгаузена и заведовал в его институте сектором, считался перспективным генетиком. От него я узнал многое и о Лысенко, и о сессии ВАСХНИЛ, и об окружении Лысенко. Поэтому, присутствуя на заседании Президиума АН СССР, располагал информацией, позволявшей мне критически воспринимать происходящее.

Здесь, думаю, уместно было бы сказать несколько слов о судьбе М.М.Камшилова. Перед сессией ВАСХНИЛ он опубликовал статью «Исследования советских биологов в области эволюционной теории за 30 лет», чем вызвал на себя огонь острой критики. Вскоре его уволили с работы, многие от него отвернулись, найти новую работу в Москве он не мог. Старший инспектор-консультант Управления кадров В.Ф.Верзилов, занимавшийся Отделением биологических наук, предложил ему, по моей просьбе, занять должность заведующего сектором на Мурманской биологической станции. Выхода не было, и Михаил Михайлович согласился, хотя для него это означало полную научную переквалификацию. Он стал заниматься планктоном и рыбами. Через несколько лет достиг значительных научных результатов в этой новой для него области и был назначен директором Мурманской биологической станции.

Сессия ВАСХНИЛ, последовавшие за ней репрессивные меры против генетиков нанесли огромный ущерб советской биологической науке, привели к ее отставанию от мировых исследований и достижений в этой важной для человечества области.

В сентябре научная жизнь в отделениях Академии наук оживилась, и для меня настало время знакомиться с руководителями институтов, принимать участие в заседаниях бюро отделений, в различных научных мероприятиях. Отделение истории и философии возглавлял академик Б.Д.Греков. Это был высокий, внушительного вида мужчина с густой седой шевелюрой. С ним я познакомился в приемной вице-президента АН СССР В.П.Волгина, занимавшегося общественными науками. После некоторого колебания подошел к Борису Дмитриевичу и представился. Он встретил меня приветливо. Все оказалось проще, чем мне думалось. Академик-секретарь Отделения литературы и языка академик И.И.Мещанинов жил в Ленинграде и в Москву приезжал, как правило, один раз в неделю. В один прекрасный день он сам поднялся в Управление кадров, нашел меня, и мы познакомились. Иван Иванович был очень обаятельный человек. Работать с ним было и просто, и очень приятно. Мы встречались почти каждую неделю, вопросы для обсуждения всегда находились.

В Академии наук научные сотрудники делились на младших и старших. Должность младшего научного сотрудника занимали лица и с высшим образованием, и уже имеющие ученую степень кандидата наук (различие было только в заработной плате). Старшими научными сотрудниками могли быть и кандидаты, и доктора наук при условии наличия ученого звания старшего научного сотрудника. В связи с этим присвоение этого звания приобретало особое значение. Звание старшего научного сотрудника присваивала ВАК, но для Академии было сделано исключение — такое право получил ее Президиум.

Президент Академии Вавилов считал, что звание старшего научного сотрудника может присваиваться ученому, который после защиты диссертации имеет заметные успехи в науке. Готовить дела о присвоении научных званий было поручено Управлению кадров. Имелся специальный аттестационный лист, в котором основным был вопрос о научных работах, опубликованных после защиты диссертации. Заполнять соответствующий пункт было сложно, и каждый инспектор-консультант Управления кадров приглашал соискателей и вместе с ними проводил эту работу. После этого П.А.Борисов формулировал позицию Управления кадров («присвоить», «отложить» или «отклонить»). Дальше каждый инспектор-консультант все дела докладывал члену Президиума АН СССР по кадрам академику В.П.Никитину, вице-президенту (И.П.Бардину или В.П.Волгину), академику-секретарю АН СССР академику Н.Г.Бруевичу и, наконец, самому президенту Академии. Процедура была излишне сложной, можно сказать громоздкой, но такой порядок я застал, начав работать в Управлении кадров. В этой процедуре были, конечно, и определенные плюсы: возможность знакомиться с научными работниками, с их трудами и планами. Но описываю все это для того, чтобы подойти к главному — к встречам с С.И.Вавиловым. Он не ограничивался цифровыми данными, а смотрел названия работ, и во многих случаях оказывалось, а это весьма примечательно, что они ему известны. Одни работы он хвалил, другие отвергал и не раз мне говорил: «Какая это научная работа? Это же пропагандистская статья, никакой науки в ней нет». Несколько раз я попадал в неловкое положение — не мог ответить на заданный президентом вопрос. В результате стал готовиться к каждому такому докладу, как к экзамену. Эрудиция Вавилова меня всегда поражала.

Забегая вперед почти на два года, расскажу любопытный эпизод, связанный с присвоением упоминавшегося звания одному сотруднику Института философии. Институт тогда возглавлял академик Г.Ф.Александров, который одновременно был членом Оргбюро ЦК ВКП(б). Он считал, что многие академические правила писаны не для него, и пользовался каждым удобным случаем, чтобы это продемонстрировать. Однажды ко мне в кабинет пришел его заместитель профессор В.Ф.Берестнев и довольно взволнованно стал говорить, что он ко мне хорошо относится, но ничего не мог поделать с Александровым: «Он написал относительно вас резкое письмо С.И.Вавилову». Я не сразу понял, о чем идет речь. Оказалось, Александров решил, что Управление кадров в моем лице внесло предложение отклонить присвоение звания старшего научного сотрудника кандидату философских наук А.И.Каверину. Он воспринял это как личное оскорбление. И вот здесь я допустил непростительную ошибку, свидетельствовавшую о моей еще недостаточной опытности. Достав дело о присвоении звания, я показал Владимиру Федоровичу, что Управление кадров поддерживало присвоение звания Каверину, а слово «отклонить» написал лично Сергей Иванович Вавилов. Следовательно, все, что написано плохого в мой адрес, относится не ко мне, а к президенту Академии. Мой визитер побледнел, вскочил со стула и, прихрамывая, выбежал из кабинета, забыв трость, с которой пришел. Поняв его намерение перехватить письмо, стал звонить в секретариат, но он меня опередил. Через несколько минут Берестнев вернулся за тростью, извинялся, просил оставить все между нами.

Я не внял его просьбе и рассказал П.А.Борисову. Он меня долго ругал, сказал, что из-за моей несообразительности упущена возможность поставить Г.Ф.Александрова на место. В тот же день он информировал об этом случае, с соответствующими комментариями, С.И.Вавилова. По словам Павла Арефьевича, Сергей Иванович рассмеялся, что случалось с ним редко.

Интересный разговор по поводу должностей младшего и старшего научных сотрудников у меня произошел с В.П.Волгиным. При докладе ему очередного кадрового вопроса высказал мнение, что следует ввести промежуточную должность — «научного сотрудника», на которую назначать младших научных сотрудников, ставших кандидатами наук. Вячеслав Петрович согласился с тем, что это было бы правильно, но такой вопрос сам Президиум АН СССР решить не может — перечень должностей утвержден правительством. Затем внимательно взглянул на меня и произнес: «Оказывается, в Управлении кадров есть думающие люди». С одной стороны, это был комплимент, а с другой — тем самым он выразил свое в целом негативное отношение к Управлению, которое не всегда поддерживало его предложения по расстановке кадров.

Заседания Президиума АН СССР в 1948–1950 гг. проводились в приемной президента. Президент и другие руководители Президиума сидели за большим красивым столом из карельской березы (он и поныне там стоит). Для участников заседания расставлялись стулья. Я регулярно присутствовал на этих заседаниях, помогавших ощущать пульс жизни Академии наук, дававших новую полезную информацию. С.И.Вавилов, как правило, по основным обсуждавшимся вопросам делал заключения, вносил предложения. Делал это очень четко, доходчиво. Часто после его заключения суть доклада, которая была мне не совсем понятной, становилась ясной. Складывалось впечатление, и это на самом деле было так, что его эрудиция в различных областях науки безгранична. Мне вспоминается беседа с академиком И.И.Минцем, состоявшаяся много позже описываемых событий. Мы были в командировке в Венгрии, и во время одной из прогулок по Будапешту разговор случайно зашел о С.И.Вавилове, о его энциклопедических знаниях. Исаак Израилевич рассказал мне следующее: «Как-то поздно вечером на моей даче в Мозжинке раздался стук в окно. Открыл дверь и с удивлением увидел Вавилова. Прежде всего он попросил извинения за столь поздний визит, а затем сказал, что должен подписать в печать очередной том Большой советской энциклопедии, но сомневается в правильности одной статьи по истории. Посмотрев статью, действительно обнаружил в ней ошибку. Тогда задал Сергею Ивановичу вопрос: неужели он читает все статьи? “Читаю все, — последовал ответ, — я ведь главный редактор”». Так С.И.Вавилов относился к выполнению своих многочисленных обязанностей.

В октябре я был зачислен в аспирантуру Института экономики, а в начале ноября получил комнату в аспирантском общежитии, занимавшем один этаж в принадлежавшей Академии гостинице «Якорь» на ул. Горького. Комната была крохотная, и места для детской кровати сына не было. В конце года мы переехали в нормальную комнату. Это открывало возможность взять сына из Казани, где он находился у моих родителей. Жена очень скучала по Андрюше, но привозить его в Москву было еще рано — она заканчивала кандидатскую диссертацию, а впереди было лето и отпуск.

К концу 1948 г. я достаточно хорошо освоился с работой в аппарате Президиума АН СССР. П.А.Борисов продолжал меня учить и поддерживать. Возникшие было трудности с допуском меня к секретной и сов.секретной работе были им преодолены, что имело принципиальное значение — без такого допуска работать в Управлении кадров было невозможно. Тем самым был преодолен «комплекс известной неполноценности», который возник у меня в результате несостоявшегося распределения на работу после окончания института. Я твердо решил связать всю свою дальнейшую жизнь с Академией наук.

В январе 1949 г. в Ленинграде состоялась сессия Академии наук СССР, посвященная истории отечественной науки. Борисов предложил мне поехать вместе с ним в Ленинград для участия в этой сессии и одновременно познакомиться с ленинградскими академическими гуманитарными институтами.

Поводом для проведения этой сессии в Ленинграде послужил знаменательный исторический факт: исполнилось ровно 200 лет, как в конце 1748 г., по мысли, планам и настоянию Ломоносова, Академия наук построила на Васильевском острове первое в нашей стране самостоятельное исследовательское учреждение — химическую лабораторию. Отмечая двухвековую годовщину этого события в истории российской науки, сессия в основном посвятила свою работу широкому рассмотрению проблем истории развития отечественной науки. Все это представляло для меня большой познавательный интерес.

Во вступительном слове академик С.И.Вавилов отметил: «Место, занимаемое историей знания, для многих по сей день остается неясным, проблематичным, значение истории науки недооценивается. Среди историков, с одной стороны, и специалистов по отдельным научным дисциплинам — с другой, нет единой точки зрения на историю науки, и дело Общего собрания Академии — договориться по этому вопросу… Давно приспела пора отдать должное достижению нашей науки, наших отечественных ученых, правильно и по достоинству оценить многие их великие открытия и с научными аргументами в руках доказать и показать всему передовому и честному человечеству роль науки нашей страны в создании мировой науки»¹.

С.И.Вавилов напомнил, что многие открытия отечественных ученых замалчиваются на Западе. В качестве примера он привел отрицание приоритета профессора А.С.Попова в применении в 1885–1899 гг. электромагнитных колебаний для осуществления беспроволочной связи на расстоянии (изобретение радио), забвение прав академиков Л.И.Мандельштама и Г.С.Ландсберга на открытие явления комбинационного рассеяния света. В конце вступительного слова С.И.Вавилов подчеркнул, что «обязанность всей советской науки, и Академии наук в особенности, — восстановить историческую правду, показать истинное, высокое место отечественной науки в мировой культуре, восстановить и аргументировать многие ее несправедливо забытые приоритеты»².

Все основные положения, изложенные во вступительном слове Вавилова, а затем и в докладе, посвященном созданию и развитию Академии наук, были поддержаны в многочисленных выступлениях ученых (академики В.Н.Сукачев, А.А.Григорьев, Л.С.Берг, А.Е.Арбузов и др.), которые были выдержаны в академическом духе.

Постановление Общего собрания содержало обширный план публикаций собраний сочинений выдающихся отечественных и иностранных ученых, а также издания новых материалов, относящихся к истории науки и техники. Предстояла большая творческая работа.

Пребывание в Ленинграде позволило мне посетить Эрмитаж, Русский музей, Петропавловскую крепость и познакомиться со многими историческими местами. К сожалению, дворцы, разрушенные немцами, не были еще восстановлены, и в них я побывал значительно позднее. Вместе с П.А.Борисовым я выезжал только в Зимний дворец. В июне предстояла Пушкинская юбилейная сессия, и президент попросил Павла Арефьевича посмотреть, как идут восстановительные работы Царскосельского лицея и части Зимнего дворца, и доложить ему. Побывал я также в Институте русской литературы (Пушкинский Дом), Кунсткамере и Библиотеке Академии наук.

События, последовавшие за Общим собранием Академии наук, не имели ничего общего с содержанием его работы и принятым постановлением. По указанию «сверху» в Москве и других научных центрах страны, в многочисленных высших учебных заведениях в марте 1949 г. развернулась кампания борьбы с буржуазным космополитизмом. На Ученых советах и партийных собраниях научных учреждений и вузов многие заслуженные ученые обвинялись в преклонении перед Западом, в фальсификации отечественной истории, им приклеивались ярлыки «безродных космополитов». Ряд ученых был освобожден от заведования отделами или кафедрами, некоторые уволены. Все это нанесло серьезный ущерб развитию советской науки, было встречено с осуждением в странах Запада, что мешало развитию научных контактов между советскими и зарубежными учеными. Был нанесен дополнительный удар и по авторитету Советского Союза в целом.

Особенно остро эти вопросы обсуждались в Институте истории, в Тихоокеанском институте и Институте истории искусств. В сложившейся обстановке одни ученые были подвергнуты острой критике и прямым обвинениям, другие сами признавали себя виноватыми в порядке самокритики. В Институте истории словесному избиению подверглись академик И.И.Минц, профессора И.М.Разгон, А.М.Гуревич, А.П.Шелюбский, Ф.О.Нотович и многие другие. Все это производило тяжкое впечатление. В Тихоокеанском институте и Московском отделении Института востоковедения были «проработаны» академики С.А.Козин, В.М.Алексеев, профессор А.Ф.Миллер. Не избежал критики даже такой выдающийся ученый, как академик И.Ю.Крачковский. Все это не украшало Ученые советы указанных институтов, приклеивание ярлыков было надуманным, необоснованным¹.

В Институте истории искусств основная полемика развернулась между директором Института академиком И.Э.Грабарем и его заместителем В.С.Кеменовым. Академик держался очень достойно и в ответ на критику заявил В.С.Кеменову, что тот «ломает стулья только потому, что не он их делал».

Следует отметить, что большинство обвинений, выдвинутых против упомянутых и других ученых, оказались совершенно неоправданными и впоследствии отпали. Но нанесенный моральный урон восполнить было уже невозможно, тем более что некоторые достойные ученые потеряли работу, у других было подорвано здоровье. Многие критики, мягко говоря, оказались в неловком положении.

Волна борьбы с космополитизмом захлестнула и институты естественно-технического профиля. Здесь были подвергнуты критике не только отдельные ученые, а, прежде всего, начался пересмотр авторства многих научных достижений мирового значения. Вместо восстановления приоритета русских ученых в различных областях знания отечественным ученым стали приписываться открытия, к которым они не имели отношения. Это было нелепо и, кроме вреда, ничего не принесло. Именно в те дни в качестве реакции на происходящее появилась известная шутка: «Россия — родина слонов».

За пределами Академии резкая критика звучала на истфаке МГУ, в других высших учебных заведениях. Заслуженные профессора критиковали друг друга, не стесняясь в выражениях. Результаты таких обсуждений внесли смятение в студенческие умы.

Должен отметить, что в Президиуме АН СССР проблемы борьбы с космополитизмом не обсуждались и никак не поощрялись. В этом большую роль сыграли вице-президент Академии В.П.Волгин и член Президиума по кадрам В.П.Никитин. Они считали, что обвинения ученых в космополитизме часто были необоснованными. Многие ученые обращались за помощью к академику Никитину, и он их поддерживал. Отмечу еще только один факт: академик И.И.Минц состоял на партийном учете в парторганизации Президиума АН СССР. Партбюро Института истории ставило вопрос о привлечении его к партийной ответственности, но партком Академии не стал этот вопрос рассматривать.