В. А. Виноградов

Служу Отечеству

В команде, отправлявшейся из Казани в воинскую часть, вместе со мной оказались и мои друзья — Владимир Бусоргин и Сергей Платонов. Нам было известно только, что служить будем на Украине. Провожали нас родители и любимые девушки. Марианна, досрочно сдав на пятерки свою первую сессию в ИЭИ, приехала в Казань, чтобы проводить меня на военную службу. Здесь я при всех ее крепко поцеловал. Призывников разместили в товарных вагонах с двухъярусными нарами. Ехали медленно. Кормили в привокзальных военных столовых. На восьмые сутки вечером прибыли в Киев. После хорошего ужина легли спать с уверенностью, что через сутки будем на месте в городе Гайсине, нам об этом уже сообщили. Однако утром нас ждал сюрприз: отодвинув дверь вагона, мы увидели, что все железнодорожные пути занесены снегом. Крупные хлопья снега продолжали падать. Снег доходил до колен. Железнодорожники разводили руками — такого снегопада они не помнили. От них же узнали, что в первую очередь будут пропускать воинские эшелоны (шла война с Финляндией), затем откопают пассажирские поезда и только после этого займутся нашим составом. Стало ясно, что простоим в Киеве не менее суток, а то и более. После завтрака решили пойти в город. Здесь картина была та же — все было засыпано снегом. Ни один вид городского транспорта не действовал. Тротуары представляли собой глубокие траншеи. Прохожих, шедших по противоположной стороне улицы, едва было видно.

В городе наша троица провела весь день. Гуляли, заходили в кафе, посетили кинотеатр, с любопытством рассматривали красиво одетых женщин. Многие из них носили разноцветные кокошники. Все для нас здесь было необычным.

На следующий день ситуация на железнодорожной станции не изменилась. Наш эшелон все еще был занесен снегом. Снова пошли в Киев. Эти два дня явились приятной передышкой после восьми дней тряски в товарном вагоне. Выехали из Киева поздно вечером и на следующий день прибыли в Гайсин. Здесь формировался новый полк из числа новобранцев. Я попал в роту ПВО — противовоздушной обороны. На вооружении в роте были счетверенные пулеметные тумбочные установки на автомашинах. В этой роте я прослужил до ноября 1940 г.

Служба в Красной Армии совпала с началом Второй мировой войны и советско-финской войной. Это наложило свой отпечаток на боевую подготовку. Условия были суровыми. В казармах разрешалось проводить только политзанятия и после ужина чистить оружие. Все остальное время мы находились в поле. Материальную часть винтовки и пулемета «максим» изучали на плащ-палатках, расстеленных на снегу. Здесь учились разбирать и собирать оружие. Ползали по заснеженному полю, учились зарываться в снег. Иногда задача усложнялась: перебегать и ползать приходилось с телом пулемета на спине. В этом случае, несмотря на мороз, по лицу струился пот. Практиковались многокилометровые броски. Было трудно, но я не помню, чтобы кто-то из красноармейцев нашей роты простудился и заболел. После отбоя засыпали мгновенно, спали «как убитые». Довольно часто проводились учебные тревоги. В этом случае в мою обязанность входило, взяв винтовку, бежать на квартиру командира роты и доложить о тревоге. Стремился опередить вестовых других командиров, но не всегда это удавалось.

Хорошая физическая закалка, полученная в Казани в спортивном обществе «Буревестник», помогала мне легко преодолевать все тяготы военной службы.

В свободное время наша троица собиралась, обсуждали домашние новости, черпаемые из писем, каждое из которых доставляло большую радость. С особым нетерпением каждый раз ждал письма от моей Марианны. Изредка получали из дома посылки с вкусными домашними изготовлениями.

В целом служба шла однообразно, все дни были близнецами. Клуба в полку не было. В город увольнительных не давали. Но скоро наше спокойное существование окончилось. В середине июня 1940 г. полк подняли по тревоге, и мы двинулись из Гайсина к границе с Румынией. На границе находились около недели. Были замаскированы, готовились к переходу границы и освобождению Бессарабии, которая ранее входила в состав Российской империи и была захвачена Румынией после Первой мировой войны. Граница проходила по реке Днестр, широкой и очень быстрой. Противоположный берег Днестра был высоким, правда, сначала шла довольно широкая отмель, а потом начиналась возвышенность. Предполагалось, что на ней находятся румынские укрепления. Поэтому наступающие войска могли оказаться под прицельным обстрелом румын. Позиции у них были явно выгодными. Для форсирования Днестра требовалось навести понтонные мосты. Других средств для переправы (катеров, лодок или плотов) не было.

В день, когда стало известно, что Румыния отдает Бессарабию без боя (это произошло 28 июня), я, еще не зная об этом, решил сходить в полевую парикмахерскую, постричься и побриться. Сделать это мне не удалось. Моя очередь почти подошла, и в это время я увидел бегущих к парикмахерской лейтенантов, старших лейтенантов, капитанов. Я был страшно удивлен: что такое? Оказалось, что в 14.00 по радио сообщили новость: Бессарабию Румыния отдает без боя. Командный состав решил привести себя в соответствующий вид. Меня, естественно, оттеснили.

Вскоре начали наводить понтонный мост. Делали это очень долго, с большим трудом. Опыта у понтонеров не было, и я представил себе, какая могла сложиться ситуация, если бы им пришлось наводить переправу под артиллерийским и пулеметным огнем с другой стороны. Красноармейцы высыпали на берег и, поскольку ничто этому не препятствовало, решили искупаться в Днестре. Течение было очень сильным, и выбираться из воды приходилось с трудом. Чуть-чуть зазеваешься, и относит на пятьдесят, на сто метров. Стоять по грудь в воде было невозможно. К вечеру понтонный мост был наведен, и мы постепенно переехали, перешли на другую сторону Днестра.

Когда поднялись в гору, то увидели, что никаких укреплений — дотов и дзотов — там не было, по краю обрыва были выкопаны только мелкие индивидуальные ячейки для солдат. Оборонять границу румыны, по-видимому, не собирались. Продвижение в глубь территории Бессарабии проходило довольно медленно: полк был пехотный, автомобили были только в роте ПВО. Все роты шли в пешем строю. В роте ПВО было четыре боевых расчета. Попеременно два находились на автомашинах, два других шли вместе с другими подразделениями. В основном передвигались вечером и ночью, днем идти было очень тяжело: температура превышала тридцать градусов. Дня через три мы вышли к Пруту, где и расположились палаточным лагерем.

Во всех населенных пунктах, через которые проходил полк, нас встречали хлебом и солью, с ведрами вина, кричали: «Двадцать лет вас ждали!» В заданном направлении полк двигался первым, впереди наших частей не было, а следовательно, такое отношение к нам со стороны населения не было специально подготовленным.

Трудности и известное напряжение начались несколько позднее. Питания, которое было организовано не лучшим образом, не хватало, и мы стали покупать хлеб, яйца, молоко, другие продукты у местного населения. Встал вопрос, как расплачиваться? И вот тут возникли сложности. Среди бойцов были узбеки, таджики, представители других национальностей Средней Азии. У них оказалось много денег, причем в крупных купюрах. За буханку хлеба, за которую следовало платить по существующим ценам рубль или два рубля, они готовы были отдать и тридцать, и пятьдесят рублей. Среди населения началась паника: что же такое советские рубли? Я помню, как по территории нашей части бегал плачущий крестьянин, который продал свинью за десять рублей и пытался найти старшину, который ее купил. Последовал целый ряд приказов, которые преследовали цель прекратить беспорядочные расчеты с населением. Было установлено, что один рубль соответствует шестидесяти леям. Но этот курс, с моей точки зрения, был неправильным. Например, десяток яиц стоил в Бессарабии 10–12 лей. В Советском Союзе яйца стоили много дороже.

После возвращения на Украину полк разместили в маленьком городке Бусске. Это было небольшое местечко, где раньше войска не стояли, казарм не было, полк расположился на очень большой поляне. Был конец августа, погода стояла теплая. Спали в палатках на двоих, сделанных из индивидуальных плащ-палаток, прямо на земле, завернувшись в шинели. Затем привезли большие армейские палатки, и там уже спали по 15–20 человек на нарах, оборудованных из материалов, которые удалось достать.

На этой поляне, естественно, не было колодцев, и за питьевой водой приходилось ходить за километр в город, расположенный на возвышенности. Желающих совершать такую прогулку не было, и старшина посылал красноармейцев за водой в приказном порядке. Однажды ко мне заглянул Володя Бусоргин и рассказал, что колодец, из которого мы брали воду, находится вблизи пивной, а пиво в ней отменное. Получив такую ценную информацию, я вызвался добровольно сходить за водой, сказал, что хочу размяться. Две кружки пива доставили мне большое удовольствие. Так я проделывал еще два-три раза, но затем по запаху пива секрет был раскрыт. От желающих принести воду не стало отбоя. Старшина делал вид, что ничего не замечает.

Так мы жили до середины ноября. Стало уже холодно. На речке, которая протекала рядом с поляной, появился лед. Когда поднимались утром, а армия жила по московскому времени, было еще темно, на небе мерцали звезды, бежали к речке, разбивали лед, умывались, потом начиналась пробежка, зарядка, после чего завтракали. Наконец, всех разместили в городе. Наша рота получила две большие комнаты. В одной находились двухэтажные нары, на которых мы спали, а в другой проходили политзанятия, хранилось оружие. Она же служила и столовой. Военной подготовкой занимались на открытом воздухе.

В конце ноября в полк поступил приказ о выделении пятидесяти бойцов второго года службы для откомандирования во вновь формирующуюся бригаду. У меня были плохие отношения с заместителем командира роты по политической части младшим политруком Бочаровым. Он был слабо подготовлен: плохо знал историю, не ориентировался в текущих политических событиях. Не знаю, как ему удалось закончить училище. Я часто задавал политруку вопросы и поправлял ошибки, что вызывало у него раздражение. Командир роты ко мне относился очень хорошо, и когда я узнал, что отбирают бойцов для отправки в новую часть, обратился к нему с просьбой откомандировать меня. Сказал, что замполит жизни мне не дает, придирается и по поводу, и без повода, и не только на политзанятиях, но и во время боевой подготовки. Командир роты младший лейтенант Мороз отнесся к моей просьбе с пониманием — он тоже не любил своего зама по политчасти — и дал согласие на мое откомандирование.

Так я оказался во Львове в моторизованной пулеметной бригаде повышенной огневой мощности. Попал в 1-й пулеметный батальон. В роте, в которой продолжил службу, на меня обратил внимание политрук роты Трифачев, прибывший с Дальнего Востока. Он стал поручать мне делать полит-информации о текущих событиях в стране, а затем и заменять его на политзанятиях, что его вполне устраивало. Вскоре приказом командира бригады мне было присвоено звание заместителя политрука. Это четыре треугольничка в петлицах и вышитые золотыми нитями звезды на рукавах. Этими звездами я очень гордился, поскольку у всего политсостава Красной Армии они были одинаковые, независимо от воинского звания.

Когда формирование батальона закончилось, встал вопрос об избрании секретаря комсомольской организации. Батальон считался самостоятельной воинской частью. Бригада состояла из батальонов, а не из полков. По штатному расписанию должность ответственного секретаря комсомольского бюро (так она называлась) была штатной. Сначала намеревались подобрать секретаря из состава средних командиров, но в конечном итоге внимание было остановлено на мне. Со мной познакомился начальник политотдела бригады старший батальонный комиссар Мартыненко, и я был избран на эту комсомольскую должность. В результате моя армейская жизнь резко изменилась: мне выдали командирское обмундирование, была установлена заработная плата в размере 182 руб. 50 коп., что было совсем не мало – питался я по-прежнему в батальонной столовой. Вскоре получил постоянный пропуск в город. Львов произвел на меня большое впечатление – это был по настоящему современный и красивый город. После службы в Гайсине и Бусске, во Львове многое и привлекало, и удивляло: архитектура зданий, два широких проспекта, оперный театр, богатые витрины магазинов, множество небольших частных кафе. Побывал я и в известном Стрийском парке, который даже в зимнее время был очень хорош.

В городе обстановка была неспокойной, существовали тайные националистические организации, были нападения на командиров Красной Армии. В связи с этим нам рекомендовали гулять по Львову только в дневное время и обязательно вдвоем или втроем, с девушками не знакомиться, в рестораны не ходить. Командир батареи противотанковых пушек нашего батальона нарушил одно из этих правил и попал в больницу.

Я дружил со старшиной сверхсрочной службы Николаем Радоставиным, с ним и ходили в город. Иногда позволяли себе выпить по кружке пива, а чаще заходили в кафе. Здесь угощали ароматным кофе и шоколадом (раньше его никогда не пробовал) с очень вкусными пирожными собственного изготовления. Обслуживали красивые девушки в накрахмаленных белых передниках и кружевных чепцах. Все это скрашивало службу, и мне казалось, что так и будет продолжаться до демобилизации в конце 1941 г. Я даже начал подумывать какие подарки куплю матери, отцу и моей Марьянке. Однако в действительности все сложилось совсем по другому.

В конце марта 1941 г. бригада была перебазирована из Львова в Ровно. Уезжать из этого красивого города было жаль, но служба есть служба – приказы не обсуждают. В Ровно на базе бригады сформировали дивизию. Наш батальон, получивший большое пополнение бойцами, прибывшими в основном из Сибири, преобразовали в полк.

Я был избран ответственным секретарем комсомольского бюро полка. Эта должность была довольно заметной: партийная организация полка состояла из 15 человек, комсомольцев же в полку было около тысячи. Все политические мероприятия проводились с активным участием комсомольцев, а следовательно, и моим.

Полк был размещен в настоящих казармах. Там раньше стояли польские воинские части. Формирование полка закончилось к концу апреля. Все роты и артиллерийские батареи были укомплектованы красноармейцами, но еще не хватало командного состава. Большинство командиров рот и комвзводов были членами ВЛКСМ – прошло всего 3-4 года после окончания ими военных училищ.

На территории полка имелась хорошо оборудованная санчасть, но возглавлял ее временно не военврач, а санинструктор, имевший высшее медицинское образование. Звали его Сергеем (фамилию не помню). Он был на четыре года старше меня, но это не помешало нам подружиться. Вместе с Сергеем иногда ходил перед обедом в столовую снимать пробу, что входило в его обязанности. Может быть, это смешно, но когда мы приходили, то повар доставал большой черпак борща или другого первого блюда и ложкой выбирал все самое вкусное из него в наши тарелки. Вспомнил это просто как один из эпизодов моей армейской жизни.

В полку шла интенсивная военная подготовка, осваивалась поступавшая военная техника, обкатывались новенькие грузовые автомобили, на полигоне проводились артиллерийские стрельбы. Я, как правило, участвовал в полевых занятиях, проводил заседания комсомольских бюро батальонов, комсомольские собрания и активы, другие мероприятия.

Как-то в середине мая я вечером прогуливался по территории полка с Сергеем. Разговор шел о напряженной обстановке на границе, о провокационном поведении немцев. Неожиданно Сергей переменил тему и спросил, известно ли мне содержание завещания В.И.Ленина? Я был очень удивлен этим вопросом и ответил отрицательно. Тогда он довольно подробно стал рассказывать о взаимоотношениях И.В.Сталина и В.И.Ленина в период болезни последнего. Понизив голос, сказал, что Ленин был против переизбрания Сталина генеральным секретарем на предстоящем съезде партии и написал в своем завещании, что следует заменить Сталина на посту генсека более лояльным человеком. Осознав, что разговор принимает политически опасный характер, я прервал Сергея и сказал, что такого вообще не могло быть и пересказывать чьи-то вражеские вымыслы недопустимо. Расстались мы довольно холодно.

Время приближалось к «отбою», но я решил не возвращаться в казарму и еще раз «прокрутить» в голове весь разговор, придти к какому-то решению. Как политработник я должен был рассказать об этом разговоре представителю Особого отдела в нашем полку (звали мы его «особняком»). Но каковы будут последствия – ответить себе на этот вопрос я с разу не мог. Все зависело от того был ли рассказ Сергея случайным или преднамеренным («заказным»). В первом случае мой доклад будет чреват для него печальными последствиями, а во втором – если меня действительно проверяют, то почему и чем это вызвано? Перебрал в голове все события, встречи, разговоры, мои выступления за последний месяц. Старался ничего не упустить и пришел к выводу, что для специальной проверки нет оснований. В пользу такого вывода был и еще один аргумент – прошло всего недели две после утверждения меня членом Военного трибунала 22 механизированного корпуса, в который входила наша дивизия. Член военного трибунала – это в гражданских условиях судебный заседатель. Почему выбор пал на меня, не знаю, но процедура оформления была более чем серьезной: беседы в политотделе и особом отделе дивизии, встреча с заместителем командира дивизии по политической части, составление развернутой характеристики. Назначение было утверждено Главным политическим управлением Киевского особого военного округа (КОВО). Многие меня поздравляли. Я уже дважды участвовал в заседании трибунала. Взвесив все, решил, что о рассказе Сергея никому не буду докладывать, но счел необходимым его предупредить о возможных последствиях такого разговора. Я отдавал себе отчет, что возлагаю на себя большую ответственность, но иначе поступить не мог. На следующее утро, уже в порядке перестраховки, решил «случайно» встретиться в штабе с «особняком» нашего полка. Обменялись приветствиями, несколько минут поговорили, он задал мне какие-то малозначительные вопросы, и мы спокойно разошлись. Ничего тревожного для меня в его поведении не заметил. Это еще раз укрепило меня в правильности принятого решения. Война напрочь вычеркнула из памяти этот эпизод, и вспомнил о нем я через 62 года и только чисто случайно¹, рассказал друзьям, и они рекомендовали обязательно включить во второе издание моих «Воспоминаний».

В начале июня в Ровно на улицах неожиданно появились генералы с двумя, тремя и четырьмя звездами в петлицах, представлявшие различные рода войск (пехотинцы, танкисты, артиллеристы, летчики). Это нас озадачило, но быстро выяснилось, что на территории дивизии в клубе проходит секретное совещание. Охрана была поручена нашему полку. Поздно вечером на карауле стоял старшина — секретарь комсомольской организации полковой школы. На следующий день он мне рассказал, что вышедший из клуба генерал-лейтенант, заметив, что он замерз, похлопал его по плечу и произнес: «Потерпи, старшина, скоро будет жарко». Фраза прозвучала многозначительно. Мы со старшиной истолковали ее однозначно: на штабном совещании речь шла о предстоящей вскоре войне.

Примерно дней за десять до начала войны в полках дивизии по утрам начались тревоги. В пять-шесть часов утра мы выезжали, делали бросок на машинах в сторону границы, а затем возвращались обратно в казармы, завтракали и приступали к обычным полевым занятиям. Некоторые части 5-й армии, в которую входил 22-й корпус, были расположены около самой границы. Оттуда поступали сведения о ситуации на другом берегу Северного Буга — пограничной реки, в районе г. Владимира-Волынского. Сведения эти были тревожными, сообщалось, что на другом берегу сосредоточиваются немецкие войска, наблюдается движение, используются оптические приборы для наблюдения за нашей территорией. Немецкие самолеты неоднократно вторгались в наше воздушное пространство.

Ночью через Ровно проходили воинские части, летели самолеты в сторону границы. Как потом выяснилось, они располагались на приграничных аэродромах и просто больших полянах. Все это, естественно, подсказывало, что ситуация сложная, что в самое ближайшее время могут начаться военные действия. За неделю до 22 июня появилось известное сообщение ТАСС, в котором опровергалось, что немцы собираются на нас напасть. Но мы восприняли это опровержение как подтверждение того, что война приближается и до нее буквально остались считанные дни. Я решил сфотографироваться. Отослал родителям и Марианне мои последние предвоенные фотографии.

За три дня до 22 июня пришел приказ на ночь завешивать окна одеялами и спать в обмундировании. Разрешалось снимать сапоги и ремень. Личному составу выдали боеприпасы, противогазы и известные всем медальоны. Командный состав перевели на казарменное положение. Вечером 21 июня командир полка подполковник Макертичев созвал всех командиров и политработников и еще раз подчеркнул, чтобы никто не отлучался из части, с границы поступают самые тревожные сообщения, все может случиться¹. В 5 часов утра нас подняли по тревоге. Выехали из части, не зная о том, что уже

началась война. Личные вещи остались в казармах. Через час езды в направлении города Луцка, где был расположен штаб 5-й армии, увидели первый воздушный бой, в котором участвовало десятка полтора самолетов. Отличить наши самолеты от немецких было трудно. Несколько самолетов были сбиты и горящими свечами упали вниз. Это было первое впечатление о войне. Стало как-то жутковато. Когда мы подъехали к Луцку, через который должны были следовать, то неожиданно над нами очень низко, на высоте буквально до сотни метров, пролетели немецкие эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами. Мы повыскакивали из машин, залегли кто в пшенице, кто в кюветах. Некоторые солдаты начали стрелять по самолетам из винтовок, но эскадрильи пролетали, не обращая на нас внимания. Они бомбили расположенные в Луцке воинские части и штаб 5-й армии. Когда мы въехали в Луцк — другой дороги не было, — город уже во многих местах горел. На большой скорости машины проезжали между пылающими домами. Картина была тяжелая, но страха я не испытывал. Когда мы благополучно пересекли Луцк и сделали остановку, вынул небольшое карманное зеркальце и посмотрел на себя: лицо было испачкано сажей, в глазах прочитал растерянность.

В течение второй половины дня и части ночи мы продолжали движение к границе. Несколько раз полк бомбили, были первые потери. Утром 24 июня встретились с немецкими полевыми войсками. Несколько дней вели бои в районе Владимира-Волынского, переходили в наступление. Мой 707-й полк участвовал во взятии села Верба, где нанес значительный урон противнику. В этих боях было все: и артиллерийская подготовка, и танковые прорывы, и бомбежки, и минные обстрелы. Увы, почти не было нашей авиации, и это сковывало действия войск. В первые два дня, когда приближались самолеты, мы пытались определить — свои или фашистские. Позднее при звуке подлетающих самолетов сразу же искали укрытия.

После боев в районе Владимира-Волынского части 22-го корпуса начали по приказу организованный отход. Много лет спустя, вспоминая первые дни войны, я написал стихотворение, которое, как мне кажется, уместно здесь воспроизвести.

Я помню первый день войны:

Поднялись рано по тревоге

У меня до войны были с ним три встречи. Первый раз на полевых занятиях, где он, проверяя, как занимаются части, обратился ко мне и попросил рассказать о проведении политической работы среди комсомольцев в полевых условиях. Затем был семинар для комсомольских работников по новому дисциплинарному Уставу Красной Армии, который был утвержден в это время, и я на этом семинаре в присутствии генерала Тамручи несколько раз выступал. Потом проходила партийная конференция дивизии. В ее честь мы, комсомольцы, организовали спортивные соревнования. И опять случай столкнул меня с Тамручи. Я шел со спортивных занятий и вдруг гляжу — идет большая группа командиров во главе с генерал-майором танковых войск Тамручи, рядом командир нашего полка подполковник Макертичев, а за ними другие командиры. Я взял под козырек и пошел строевым шагом. Тамручи увидел меня, остановился и задал вопрос: «Ну как, комсомольский вожак, прошли соревнования?» Я ему рассказал. Он поблагодарил. Эта часть моих воспоминаний относится к предвоенным. Во время войны я его не встречал.

Остановлюсь на одном событии, которое особенно врезалось в память. Это, возможно, было одно из самых тяжелых моих военных испытаний. В местечке Олыки, когда мы отходили из Западной Украины, полк задержался и простоял всю ночь. А на рассвете, около пяти часов утра, был получен приказ двигаться дальше. Шоссе, по которому следовали части, справа упиралось в возвышенность, а слева был крутой спуск и низменность — поле, засеянное овсом. На этом шоссе полк и другие части атаковали немецкие истребители и бомбардировщики, которые начали буквально утюжить нашу колонну. Загорелась одна машина, другая… Никаких зенитных средств защиты не было, поэтому единственное спасение — укрыться в поле, в больших воронках от неприцельно сброшенных немецких бомб. Вот в такой воронке оказалось человек пять или шесть бойцов, лейтенант-танкист и я. Истребители буквально гонялись за одиночными бойцами. Из воронки мы видели даже лица немецких летчиков. Они на бреющем полете проходили над нами. Воронка нас спасала. Когда самолеты улетели, лейтенант заметил стоящий на шоссе пикап. Он побежал к нему, ключь оказался в замке зажигания, завел и, хотя спуск с шоссе был очень крутой, сумел зигзагами съехать и посадить нас. Проехали, вероятно, километров двадцать и только потом остановились и стали раздумывать: «А где же наши части?» Вернулись назад и к вечеру разыскали своих. Когда пришел в штаб полка, там меня встретили удивленно и обрадовано: уже считали, что я погиб. Ну, что было, то было… Только на следующий день я сообразил, что все это произошло 2 июля — в день моего рождения. Мне исполнилось 20 лет.

Запомнились наши успешные контратаки под Новоградом-Волынским, тяжелые бои за овладение шоссе, ведущим от этого города в Житомир и Киев. По шоссе прорвался немецкий моторизованный корпус. Две его танковые дивизии устремились к Киеву. Перед 22-м корпусом и другими частями 5-й армии была поставлена задача: овладеть большим участком шоссе, отрезать тылы противника и тем самым сорвать его продвижение. Сражение продолжалось неделю днем и ночью. Фашистское командование бросало все время свежие силы. В этих боях полк и другие части понесли большие потери, но приказ был выполнен. Непосредственная угроза Киеву на некоторое время была снята.

Запомнил один страшный эпизод. С политруком одной из рот мы ползли к его бойцам, окопавшимся вблизи шоссе. Он полз справа, я — слева. Нас накрыли автоматной очередью. Ему одна пуля попала в правую руку, но, видимо, была на излете и застряла прямо в кости, конец ее был виден. Вторая пуля попала в лицо, выбила верхнюю челюсть. Вот с таким тяжелым ранением я его вынес из боя. Все было… И гранатный бой был. И как раз на этом шоссе за Новоград-Волынским ходили в атаки, которые назывались штыковыми, чтобы выбить немцев. Но у нас было мало автоматов, а у них почти все были ими вооружены. Пулеметов было достаточно, но каждого солдата нельзя было обеспечить пулеметом… Мало было минометов, особенно легких, с которыми можно было быстро перебегать и открывать огонь.

После боев под Новоградом-Волынским нашу дивизию отвели на отдых. Полк получил небольшое пополнение, примерно 400 солдат. На следующий день нас бросили под город Малин, где немцы перерезали железную дорогу, соединяющую Киев с укрепленными районами Коростень и Обручь. Это были старые укрепленные районы, которые перед войной разоружили, а потом наспех стали восстанавливать; они оборонялись частями 5-й армии. Железнодорожная связь Киева с этими укрепленными районами у Малина была перерезана. Там мы вели непрерывные бои в течение десяти дней.

Перед частями 22-го корпуса была поставлена задача выбить немцев из Малина. С ходу частям удалось овладеть высокой железнодорожной насыпью и окопаться за ней примерно в ста-двухстах метрах. До города оставалось меньше километра. Но дальнейшее продвижение было задержано: немцы вели очень интенсивный обстрел наших войск. Авиации немецкой не было, но над городом висел аэростат, с которого корректировался огонь немецкой артиллерии и минометов. Командные пункты располагались за насыпью, а бойцы окопались в поле. Глубокие окопы рыть было невозможно. В течение десяти дней несколько раз предпринимались атаки, но без поддержки танков штурм захлебывался. Артиллерийской поддержки было недостаточно. Однажды произошел неприятный инцидент, когда наша артиллерия накрыла наступающие части, были жертвы.

Через три дня после начала боев под Малином разведка донесла, что к городу движутся свежие части, и двум батальонам нашего полка было приказано зайти в тыл к немцам, выйти к реке (названия я не помню) и там встретить немецкие части, взорвать мост, задержать немецкие войска как можно дольше. Переход в тыл был осуществлен спокойно, сплошной линии фронта не было. Мы вошли в большой лес. Наткнулись на немецкие телефонные провода. Их тут же перерезали. На рассвете вышли к населенному пункту, расположенному как раз у той самой реки, и от жителей узнали, что немецкие части за несколько часов до нас уже прошли к Малину. Пытались связаться по рации с командованием, но ничего не вышло. Практически хороших полевых раций не было. Это мешало устанавливать связь между частями, осуществлять координацию во время боя. Было принято решение возвращаться. Когда двигались обратно к линии фронта, а надо было преодолеть километров десять, наша разведка донесла, что впереди находится большая поляна, на которой расположилась на отдых немецкая часть. Разведчики донесли, что дымят кухни, немецкие солдаты спят на земле вповалку, никакого охранения нет, чувствуют себя в полной безопасности. Было принято решение атаковать немцев. Батальоны обтекли часть поляны и из всех огневых средств — а у нас были пулеметы, минометы, автоматы, винтовки — открыли кинжальный огонь, но с таким расчетом, чтобы не перестрелять друг друга. Среди немецких солдат началась паника, некоторые пытались отстреливаться, офицеры стремились что-то организовать. Увидев коридор, по которому можно вырваться из полукольца, немцы устремились туда. И все же полегло их достаточно много.

Когда враг бежал, было принято решение отходить для соединения со своими частями. Но мы не знали, что примерно в километре находились еще поляны, где расположились на отдых другие немецкие войска. Когда началась стрельба, они были подняты по тревоге и начали нас окружать. Наши батальоны вынуждены были не просто отходить, а с боем отступать.

Запомнился один эпизод. Предстояло пересечь глубокий овраг. Перед ним два наших пулеметчика прикрывали огнем отступающие батальоны. Я залег рядом с ними. И вдруг пулемет замолчал: оказалось, перекос патрона в ленте. Я хорошо знал пулемет «максим». Но все мои попытки устранить неполадки ничего не дали, и вместе с этими солдатами и пулеметом мы побежали, догоняя отходивших бойцов. Нужно было быстро спуститься в овраг, а у меня болела правая нога. Я подвернул ее во время бомбежки, неудачно спрыгнув с машины. Поэтому подотстал, и когда сбегал вниз, то увидел, что спиной ко мне стоит немецкий офицер, а шагах в двадцати от него находится группа немецких солдат, стоявшая в какой-то нерешительности. Я успел заметить, что они не с автоматами, а с карабинами. По-видимому, это были какие-то обозники, потому что карабины были на вооружении только у тыловых частей. В правой руке у меня был наган, я выстрелил в офицера. Он упал. Несколько секунд бежал, поднимаясь из оврага. Немцы открыли по мне залповый огонь. Я пробежал еще несколько метров, свистели пули, заскочил за большое дерево, вынул две гранаты-лимонки и одну за другой, не глядя, с силой бросил в овраг. Раздались два взрыва, стрельба по мне прекратилась. Какой был эффект от моих гранат, не знаю. Может быть, просто солдаты залегли. Но во всяком случае успел подняться на вершину оврага и вскоре догнал наших бойцов.

Впереди оказалась речка. Мы стали ее переходить. Вода достигала колен, сапоги налились водой. Солдаты подняли ноги, вылили воду и пошли дальше. Так же поступил и я. Но у меня правая нога была повреждена в щиколотке, опухоль еще не прошла, и через некоторое время портянка начала натирать ногу. Я понял, что если не остановлюсь, не приведу ноги в порядок, то придется или снять сапог и идти без него, или сесть на пенек и переобуться. Что я и сделал.

Пока я этим занимался, мимо прошли последние бойцы. Двигались они рассредоточившись — вокруг было мелколесье, летали немецкие самолеты, искавшие нашу часть, приходилось маскироваться. Я их догнал. Вдруг гляжу — впереди какое-то замешательство. Мы вышли к поляне. От нее расходились три дороги. Впереди шедшие бойцы не знали, куда идти, по которой из трех. Поляна была буквально усеяна крупной земляникой, яркой, сладкой. Молодые бойцы начали ее собирать и потеряли визуальную связь с отходившими ротами. Мы выбрали одну из дорог и двинулись вперед. Вскоре показалась сторожка лесничего. Спросили у вышедшей нам навстречу женщины, видела ли она немцев. Ответ получили отрицательный. Прошли еще две сотни метров и обнаружили следы протекторов автомобиля, скорее всего, немецкого. С нами был старшина, который ехал на коне, захваченном у немцев. Возглавлял нашу группу младший лейтенант Виноградов, мой однофамилец. Он приказал старшине поскакать вперед и произвести разведку. Минут через десять услышали выстрелы. Прискакавший обратно старшина должил, что на станции, через которую мы собиралсь перейти, его обстреляли. Значит, там были немцы. Приняли решение свернуть налево и пересечь железнодорожное полотно в другом месте. Сделали это вполне благополучно и без потерь. Вскоре соединились с нашими частями под Малином. Второй батальон также вышел без потерь. А первый батальон, в котором находились командир полка, комиссар и начальник штаба, без предварительной разведки двинулся через станцию, на которой засели немцы. Батальон накрыли пулеметным и минометным огнем. Командир полка и начальник штаба были убиты (они шли впереди). Тяжело раненного комиссара бойцы вынесли, у командира полка успели вынуть документы. Потери среди бойцов были небольшие, но полк был обезглавлен.

Упорные бои под Малином продолжались. Как и все политработники полка, я постоянно находился на передовых позициях, в числе первых поднимался в атаку, а любую передышку использовал для проведения политбесед, участвовал в заседаниях комсомольских бюро, на которых было принято в ряды членов ВЛКСМ немало воинов, отличившихся в боях¹.

30 июля командование решило осуществить еще один штурм города. Нашему полку придали две бронемашины. Но расскажу о вечере, предшествующем этому штурму. На командный пункт полка приехал полковник из штаба корпуса, по-видимому, из особого отдела, точно я не знал. Он выяснял ряд обстоятельств, при которых наша артиллерия накрыла свои части (об этом факте я уже упоминал раньше). Затем спросил у командира полка, где заместитель политрука, секретарь комсомольской организации Виноградов. Я находился недалеко, слышал этот вопрос и был очень удивлен. Новый командир полка майор Хорушев сказал: «Вот Виноградов». Полковник подошел ко мне, поздоровался и сказал: «Есть приказ о твоем переводе в распоряжение штаба корпуса. Приказ придет в полк завтра или послезавтра. Ну а пока я запрещаю принимать личное участие в боевых операциях, дальше командного пункта полка не двигаться». Я был поражен таким сообщением, но, козырнув, сказал: «Ваше приказание будет выполнено». На этом разговор закончился.

В медицинскую часть приехал попрощаться секретарь партийной организации полка политрук Кабанов. Говорить я почти не мог. Выслушал его пожелания, передал привет боевым товарищам. Из политического состава полка, насчитывавшего к началу войны 20 человек, после моего ранения в строю осталось только двое.

Через некоторое время меня с другими ранеными бойцами в кузове грузового автомобиля привезли в первый полевой госпиталь. Снова перебинтовали. При этом хирург ругал доктора полка, засунувшего в раны тампоны. «Что же он сделал? Наоборот, надо было дать возможность выйти крови, грязи, частям ткани, которая могла попасть в рану...» Вскоре нас погрузили на машины и отвезли в очень большой полевой госпиталь. Меня долго не брали в операционную. Несколько раз обращался к медсестре, но это не помогало. Ответ был один — есть командиры и бойцы с более тяжелыми ранениями. Наконец, я подозвал проходившего мимо врача. Сказал ему о характере ранения и мрачно пошутил: «Если начнется заражение, то неизвестно, что придется делать — отрезать голову от туловища или туловище от головы». Шутка подействовала, и меня почти сразу повезли в операционную. Молодой хирург расширил скальпелем пулевые отверстия, промыл их, сделал перевязку. В течение ночи он дважды подходил ко мне, спрашивал о самочувствии и, видя, что я не могу заснуть, принес баночку со спиртом. Это помогло. Спасибо ему, большое спасибо всем военным медикам, спасшим во время войны миллионы жизней!

Через два дня вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный поезд. По дороге пришлось еще раз столкнуться с войной. Рано утром 3 августа поезд прибыл на первый путь станции Чернигов. Стояли мы довольно долго, и вдруг началась интенсивная бомбежка. Раненые, способные передвигаться, покинули вагон и их повели в укрытие. Я и еще несколько лежачих ранбольных (так нас называли) остались. Хорошенькая медсестра металась по вагону с возгласом «что делать, что делать?». Посоветовал ей пойти в укрытие, но она осталась. Чувство долга оказалось сильнее страха.

Вагон, в котором мы лежали, стоял напротив вокзала, а оттуда раздавался охрипший голос — кто-то кричал в телефонную трубку: «Пришлите срочно истребители, у нас эшелон с ранеными, а через два пути стоят составы со снарядами. Все может в одно мгновенье взлететь на воздух!» Вскоре истребители действительно появились, и вражеские бомбардировщики улетели. Раненые вернулись в вагон. Поезд тронулся, и тут медсестра не выдержала и расплакалась…

Дальше — госпитали в Курске и в Ростове-на-Дону, лечение в госпитале в родной Казани. Левая рука у меня висела без движений, плечо, вся рука постоянно ныли. Снотворные мне не помогали, я принимал по три-четыре таблетки и не мог уснуть. В госпитале в Курске в палате был плиточный пол, и, чтобы прекратить боль, я ночью ложился на пол голой рукой, становилось легче, потом передвигался, когда плитки подо мной согревались. Приходила сестра, укладывала меня на кровать. Она уходила, и я снова ложился на пол.

В Курске я прочитал в газете «Правда» утреннюю сводку Совинформбюро от 5 августа 1941 г. В ней сообщалось о нашем рейде в тыл противника в районе Малина, о котором я уже упоминал. С тех пор прошло уже более 12 дней. Вот это сообщение: «Часть подполковника Макертичева разгромила фашистский полк. В бою уничтожено 300 немецких солдат и офицеров, 4 автомашины, радиостанция и 4 орудия. Захвачены 15 верховых лошадей и ряд других трофеев». С горечью подумал: родственники подполковника обрадуются, прочитав это сообщение, будут им гордиться, а на самом деле его уже нет в живых. Таковы парадоксы войны.

Здесь же, в Курске, от раненых бойцов, поступивших в госпиталь позднее меня, узнал, что немецкие части 31 августа предприняли под Малином наступление, поддержанное танками и самолетами. Части 5-й армии, неся большие потери, вынуждены были отступить. Много позднее я как член Главной редакционной комиссии 12-томной истории Второй мировой войны запросил в Архиве Красной Армии информацию о боевых действиях 215-й мотострелковой дивизии. В полученном архивном документе сообщалось: «Под Малином дивизия ведет круглосуточные бои до 31 июля, несколько раз переходя в атаку. Однако выбить противника из Малина не удалось. 31 июля противник, получив подкрепление, поддерживаемый танками, несколькими дивизионами артиллерии, минометами и авиацией (около 40 самолетов) организовал интенсивное наступление на наши части». Войска 22-го корпуса отступили.

Это была последняя полученная мною информация о боевых действиях моего полка. Разыскать уже в мирное время кого-либо из однополчан, несмотря на многократные попытки, мне не удалось. Всего вероятнее, наши части, оказавшись западнее Киева, были или разбиты немцами, или произошло их массовое пленение. Во время боев мы боялись по-настоящему одного — попасть в плен раненными. Если вдруг ранят во время отступления и попадешь в плен, что делать... Тогда почти все политработники говорили — одни, может быть, искренне, я затруднюсь сказать, другие бравировали этим, — что в таком случае единственный выход — застрелиться.

Попадание в плен в тот период считалось предательством, изменой Родине. Безусловно, это было неправильно, потому что война, любая война с той и другой стороны, не может быть без потерь, без пленных. Другое дело, одна сторона несет больше потерь, другая меньше... Меняются этапы войны... У нас были массовые пленения окруженных частей в первые месяцы войны. У немцев это началось со Сталинграда. Довольно много пленных было взято под Москвой, когда разбили немцев зимой 41/42 года. Десятки тысяч наших воинов попали в плен под Харьковом во время неудачной летней наступательной кампании 42-го года, когда наши войска в панике отступали к Сталинграду... Затем наступила наша очередь, и началось массовое пленение уже немецких солдат, офицеров и генералов. Войн без пленных не бывает. Поэтому считать всех попавших в плен, в том числе и ранен-ных, контуженных, которые не могли ничего сделать, предателями и отправлять их потом в лагеря — это, с моей точки зрения, страшное преступление режима Сталина.

Из госпиталя в Курске большую группу ранбольных отправили долечиваться в Ростов-на-Дону. Разместили в загородном санатории, переоборудованном в госпиталь. Условия были отличные: комнаты на двоих, большой парк, чистый воздух. Были созданы все условия для лечения и отдыха. Со мной в палате лежал лейтенант Николай Крысанов. Он был старше меня лет на пять, воевал с финнами, получил ранение в руку в конце июля, но остался в строю, произошло заражение, руку чудом спасли (выше локтя было сделано четыре глубоких разреза). Мы с ним подружились. На следующий день во время ужина он заставил меня удивиться: подозвал официантку и попросил пригласить шеф-повара. Вышел дородный мужчина лет шестидесяти в белом колпаке и фартуке, несколько смущенно подошел к нашему столу. Николай встал и неожиданно произнес: «От имени красноармейцев, командиров и политработников объявляю вам благодарность за отлично приготовленные блюда. Вы вносите большой вклад в наше быстрейшее выздоровление». Шеф-повар был весьма растроган, сердечно благодарил, сказал, что будет еще больше стараться. В дальнейшем он часто подходил к нашему столу, интересовался, довольны ли мы, присылал специально приготовленные бифштексы или другие кушанья. На армейском языке — Крысанов проявил полезную «красноармейскую находчивость».

В госпитале-санатории день ото дня я чувствовал себя все лучше и лучше. В свободное время от медицинских процедур мы чаще всего проводили в парке. Однажды набрели на заросли ежевики — ягоды были крупные и спелые. Ели их с большим удовольствием. Жизнь омрачали только перевязки. В то время при перевязках сухую марлевую подушечку клали прямо на открытую рану. Естественно, что она присыхала. Когда приглашали на перевязку, то настроение сразу падало. Хирургическая медсестра пинцетом отрывала марлю от раны. После такой «операции», сопровождавшейся сильной болью, у меня с шеи на грудь стекали две струйки крови. В начале сентября раны на шее зажили, но левая рука по-прежнему оставалась парализованной.

Ростов в августе и сентябре не бомбили, но было несколько ночных тревог. Всех ранбольных поднимали с постелей и отправляли в плохо оборудованное бомбоубежище: сидеть в нем было неудобно, не хватало воздуха. После первой такой ночи я решил больше в убежище не спускаться. Как только начиналась очередная тревога, уходил на балкон, ложился на кушетку и продолжал спать.

В нашей госпитальной комнате на столе стоял графин, наполненный водкой. Перед обедом и ужином мы выпивали по сто граммов (за свой счет, конечно) для аппетита. Однажды утром к нам, как обычно, зашла врач. Было жарко и душно. Она попросила налить ей воды. Я смутился, а Николай, подмигнув мне, налил в стакан водки. Доктор сделала глоток, задохнулась, покраснела, закашлялась. Шутка оказалась неуместной. Я достал фрукты, дал доктору закусить. Со слезами на глазах она сказала: «Что вы со мной сделали! Ведь я должна продолжать обход больных». Успокоили ее как могли, извинились. Я сходил в столовую и принес стакан сметаны. Расстались по-хорошему. Она на Николая не сердилась, но каждый раз, приходя в нашу палату, держалась настороженно.

Во второй половине сентября меня вызвали на врачебную комиссию. Врачи поахали по поводу моего ранения. Мне был предоставлен отпуск на полтора месяца с последующим переосвидетельствованием, и я уехал в мой родной город Казань. Путь мой лежал через Москву, в которую прибыл 23 сентября и провел в ней несколько часов.

Военная Москва произвела на меня гнетущее впечатление: много аэростатов, мешки с песком на тротуарах, надолбы из рельсов, окна заклеены бумажными лентами. На остановке трамвая попытался выяснить, какой маршрут идет в нужном мне направлении, — оказалось, что никто «не знает». Какая-то старушка мне шепнула: «Боятся шпионов, не велено говорить, да я вижу, ты из госпиталя — рука на перевязи, поезжай третьим маршрутом».

В Казань я прибыл только через два дня. В Москве не догадался купить продовольствия, а в пути это сделать было невозможно. Как только поезд останавливался на большой станции, бежал в привокзальную военную столовую. Кормили сносно.

Встреча с родителями была очень трогательной. Я не сразу рассказал о характере моего ранения, они думали (я так написал из госпиталя), что ранен в плечо и поэтому рука висит без движений. Отпуск мне предоставили с условием, что я буду продолжать лечиться в военном госпитале. В него я ходил каждый день на различные процедуры.

От «госпитальных дней» осталось много воспоминаний, но расскажу еще только об одном, касающемся лечебной гимнастики. Я интуитивно чувствовал, что различные упражнения должны помочь восстановлению движений в левой руке, но мне трижды отказали в назначении лечебной гимнастики. Объяснение было простое: «Вы получаете все необходимые процедуры» (их и правда было много). Рука постепенно сохла. Помог случай. В коридоре казанского госпиталя я встретил военврача 3-го ранга, поприветствовал и прошел мимо. Неожиданно он меня окликнул. Оказалось, что это бывший врач спортивного общества «Буревестник», в котором я состоял и активно занимался спортом в школьные годы. Он подробно расспросил меня о ранении и задал вопрос: почему я не занимаюсь лечебной гимнастикой? Отругал меня, а заодно и лечащих врачей. Сказал: «Ты же спортсмен, как же допустил, что рука у тебя почти высохла?» Я стал ежедневно ходить к нему в кабинет, получал «домашние задания», и через три-четыре месяца упорных занятий рука стала оживать, но до конца восстановить все ее функции так и не удалось, хотя я прилагал для этого большие усилия.

Во всех госпиталях при прохождении различных медицинских обследований врачи, особенно хирурги, говорили, что я «родился в рубашке». Такое ранение, когда пуля прошла рядом с двумя сонными артериями и не задела ни позвоночник, ни пищевод, ни дыхательное горло, — случай редчайший. Много лет спустя во время очередной диспансеризации в академической поликлинике меня осматривала незнакомая мне невропатолог, фамилия ее была Никольская. Она спросила, на что я жалуюсь. Сказал, что я ни на что не жалуюсь, только вот владею левой рукой не полностью, но это уже дело непоправимое. Доктор спросила, куда я ранен. Я показал. Она сказала: «У вас необычное ранение. Я всю войну прослужила в госпиталях, но вы второй с таким ранением. Первый раз столь необычный случай видела в Казани в 1942 г.» Я сказал, что в Казани лечился в областном госпитале у невропатолога Анисимовой. «Это и есть я, — сказала она, — только моя фамилия теперь Никольская». Анисимова, какой я ее запомнил, была очень красивой женщиной. Все мужчины на нее заглядывались. Обмундирование на ней сидело отлично, и держалась она прекрасно, ходила всегда с гордо поднятой головой. Видимо, дальше жизнь не сложилась, позднее я узнал, что было очень неудачное замужество. Вот была такая необычная встреча.

В Казани меня ожидало знакомство с выдающимся ученым — академиком Алексеем Николаевичем Крыловым, знаменитым математиком и кораблестроителем. Его семья при эвакуации в августе 1941 г. переехала из Ленинграда в Казань и поселилась в двух комнатах нашей квартиры. Алексей Николаевич был очень интересным человеком, с огромным, разнообразным жизненным опытом, прекрасным рассказчиком. Ему в это время было 78 лет, но память он имел отменную. Вспоминал, как ему приходилось спускать на воду новые корабли, рассказывал различные случаи из своей жизни. Здесь, в нашей казанской квартире, за моим школьным письменным столом он заканчивал писать книгу «Мои воспоминания», опубликованную в 1942 г. Ее экземпляр Алексей Николаевич вручил 18 октября 1942 г. моим родителям и мне со следующей дарственной надписью: «С истинным уважением на добрую память от А.Крылова». Я бережно храню эту замечательную книгу в моей библиотеке.

Радиорепродуктор, по которому передавались в Казани последние известия, находился на нашей половине квартиры, и два-три раза в день Алексей Николаевич неизменно приходил их слушать. При этом каждый раз вынимал свой хронометр из вороненой стали и проверял время. Он был очень большой патриот, расспрашивал меня про войну, про состояние вооружения Красной Армии, переживал наши неудачи. К нему несколько раз приходили с визитом военные моряки: адмиралы и вице-адмиралы. Если дверь открывал я, то именитые посетители всегда с большим почтением спрашивали, не может ли их принять академик А.Н.Крылов.

Дочь А.Н.Крылова была замужем за академиком П.Л.Капицей. Он иногда навещал Алексея Николаевича, приходили к нему внуки — Сергей и Андрей. В декабре 1941 г. у Алексея Николаевича умерла после операции жена, и он переехал жить к дочери.

На службу в Красную Армию я не вернулся — в конце ноября 1941 г. меня демобилизовали, признали инвалидом Отечественной войны II группы. Следовало определиться, что делать дальше, как жить. В Казанский авиационный институт я решил не возвращаться, считая, что инвалид с висящей левой рукой не может быть инженером-механиком по авиационным моторам.