В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Чтобы его снять, консерватор делает допущение о тож­дестве познания, политики, права и морали в любой форме человеческой общности. В этом случае предельно общие понятия (истина, порядок, благо, добро, красота, гармония и т. д.) сводятся к их наличным, исторически-ограниченным воплощениям, которые признаются не только необходимыми, но и единственно возможными. Абстракции, порожденные материальным (собственность), социальным (традиция) и политическим (государство, партии) отчуждением, перепле­таются с общими принципами существования человеческого рода. Или непреложными историческими закономерностями.

В результате существующие «здесь и сейчас» социальные нормы становятся эталоном для суждения обо всех осталь­ных. Например, если основу политики и идеологии образует экономика, она анализируется лишь в той степени, в которой укрепляет сложившиеся отношения господства и подчинения. И сводится к экономической политике. Тем самым консерва­тор всегда пребывает «в плену» настоящего. Зреющие в нем возможности социальных преобразований упускаются из виду. Или используются для стабилизации данного этапа раз­вития. Социальная теория применяется для укрепления сти­хийного традиционализма и преобразования его в идеологи­ческий. Что, в свою очередь, порождает разнообразный сер­вилизм.

Обычно он выражается в отождествлении обязанностей, прав и ценностей в любой человеческой общности. Обязан­ности определяются как притязания к индивиду со стороны общности, к которой они принадлежат. И базируются на до­пущении: X обязан в ситуации С принять решение Ρ и осу­ществить действие Д; У может потребовать от X именно та­кого поведения.

В то же время известно, что ни социальное, ни индиви­дуальное развитие невозможно без противоборства обязан-

77

ностей и прав. Если индивид совершает действие, которое никто третий ему предписать не может (а творчество, напри­мер, В. Быкова сконцентрировано на анализе таких ситуа­ций), то это действие есть результат личного выбора. Лишено внешних социальных санкций. Сам факт выбора при этом означает, что совершение такого действия не является общей нормой. А если оно связано с риском для жизни, то другие члены общности обязаны помешать индивиду его совершить. Но тогда любая нормативная система должна ясно и четко провозгласить: в ситуации С каждый обязан принять реше­ние Ρ и совершить действие Д, которое никто не обязан совершать.

Однако такое предписание ставит под вопрос саму воз­можность существования объективированных норм челове­ческого поведения. И дело не только в поведении. Даже в сфере духовного влияния Энгельс считал необходимым под­черкнуть его добровольность, а не навязанность: «...не Маркс навязывает людям свое мнение и уж тем более свою волю, а эти люди сами приходят к нему. И именно на этом осно­вано своеобразное -и крайне важное для всего движения влияние Маркса» [1, 35, 190]. Если такой добровольности нет, то идеология навязывается массам. Блокирует реальные противоречия поведения и сознания индивидов. Транслирует главный постулат политической философии Гегеля: индивид свободен и разумен лишь в той мере, в которой он благоговеет перед данным социальным и политическим порядком. Это представление есть один из краеугольных камней любого консерватизма, независимо от его идеологической специфики. Для него характерен и тезис об однородности всех цен­ностей — материальных, моральных, правовых, политиче­ских, эстетических и т. д. Сведение их к одному знамена­телю: оправдание существующей власти. Такое сведение не­обходимо для того, чтобы однозначно решать любые кон­фликтные ситуации. Общественную жизнь, историю и культу­ру при этом приходится рассматривать как изначально и навсегда отчужденные от свободы воли. И отождествлять ее с волей верховного существа, правилами человеческого общежития или закономерностями исторического развития. Вследствие таких процедур ценности разделяются на абсолютно положительные и абсолютно отрицательные. Лич­ный выбор исключается. Индивиду гарантируется удовлетво­рение от выполнения обязанностей в рамках любой норма­тивной системы. Неопределенность и риск, связанные с лич­ным выбором, преобразуются в слепое исполнительство. Превращение человека в автомат — идеал консерватизма, по­скольку индивиду сообщается непогрешимость. Убежден­ность в абсолютной правоте. Эти человеческие качества про­порциональны «количеству» нетерпимости и фанатизма в от­ношениях между людьми. Давно известно, что признание собственной святости есть предпосылка безграничной жесто-

78
кости. Если какая-либо ценность определяется как главная и абсолютно положительная, то она отрывается от реальных коллизий и противоречий социальной жизни. Тогда ста­новится возможным оправдать любые действия, направленные на ее «внедрение».

Представление об однородности и сравнимости всех цен­ностей первоначально появляется в религиозных идеологиях. В которых высшее существо трактуется как средоточие исти­ны, добра и красоты. Это толкование, конечно, не в состоя­нии освободить идеологию от противоречий. Например, если взять христианское требование любить ближнего как самого себя, то из законов Моисея следует, что ближним может быть только соплеменник. В Новом завете это требование уже распространяется на весь человеческий род. Чтобы его соблюдать, нужно в каждой ситуации определять: кто более, а кто менее ближний, если приходится делать выбор между любовью и ненавистью. То же самое можно сказать о требова­нии не нарушать клятву. Если ее нарушение — преступле­ние против ближнего, то не ясно, попадает ли клятвопре­ступление в его пользу под это требование.

Как правило, такие противоречия в консерватизме сни­маются указанием на то, что обязанность тождественна цен­ности. Признание чего-либо благом влечет за собой утвер­ждение: оно должно быть предметом стремлений и обязан­ностей индивидов и наоборот. В результате такой процедуры индивид делает вывод: если нечто приказано или разрешено осуществить, то последующим действиям сообщается непре­ложность. И универсальная ценность. Тем самым возникает возможность снять с себя ответственность за содеянное. На­цистские и сталинские преступники пользовались именно та­ким аргументом, который идеологически обосновывает обыденный консерватизм.

Его можно определить как абсолютное отождествление индивида с данным социальным и политическим порядком. Поэтому консерватор всегда колеблется между двумя убежде­ниями: действительность настолько совершенна, что не тре­бует никаких улучшений; она настолько пуста и суетна, что улучшить ее невозможно. Неважно, какое из них берет верх на различных этапах индивидуальной жизни или социаль­ного развития. Оба ведут к одному и тому же практическо­му выводу: любое изменение, особенно революционное, ква­лифицируется как изменение к худшему. На этом основании стихийный консерватизм смыкается с политическим и иде­ологическим.

Консерватор отождествляет себя с теми привычками, тра­дициями, верованиями и стереотипами мышления, которые существовали всегда. И потому они толкуются как неза­висимые от социальных преобразований. Если, например, удовлетворение материальных потребностей — условие существования человеческого рода, то отсюда консерватор заклю-

79
чает: в своем поведении люди руководствуются исключитель­но своекорыстием. Он, если вспомнить Маяковского, испо­ведует специфический «материализм»: не бытие, а еда и питье определяют сознание. А власть используется для удовлетворения такого «материализма».

Но не только. Накопленные схемы деятельности и мышле­ния осознаются как не менее важный определитель бытия. Предписание определяет бытие! — так можно обозначить фи­лософию консерватора. Пиетет к схемам и предписаниям порождает социальную и политическую пассивность: «Рав­нодушие — могучая сила, действующая в истории. Она дей­ствует пассивно, но все же действует. Это — покорность року, то, на что нельзя рассчитывать, что срывает программы и ломает лучшие планы; это грубая материя, восстающая про­тив разума и губящая его. То, что происходит, то зло, что обрушивается на всех, то возможное добро, которое может быть порождено героическим действием (общечеловеческой значимости),— результат не столько инициативы тех немно­гих, кто действует, сколько равнодушия, безучастности боль­шинства. То, что происходит, свершается не столько потому, что этого хотят немногие, сколько потому, что масса людей отказывается проявить свою волю, предоставляет свободу действия другим, позволяет завязываться таким узлам, кото­рые позднее можно будет разрубить только мечом, допускает принятие таких законов, которые впоследствии заставит от­менить лишь восстание, позволяет овладеть властью таким людям, которых позднее можно будет свергнуть только путем мятежа» [15, 21]. В этом — суть преобразования сти­хийного традиционализма в политический консерватизм.

Все социальные и политические преобразования воспри­нимаются через призму убеждения: это уже было и ни к чему хорошему не привело. Любой момент исторического развития рассматривается с точки зрения унаследованных схем, к ко­торым сводится все новое. Знание истории используется для обоснования собственной дистанции в отношении данной ситуации. Консерватор всегда ортодокс. Постоянно ссылает­ся на общепринятые учения для доказательства своей пра­воты, А несогласных с ними квалифицирует как опасных еретиков и новаторов, которые без «божественной санкции истории» превозносят свои планы или идеи.

Всякую новую идею консерватор сопоставляет с ошиб­ками прежних новаторов, реформаторов и революционеров. Исторические примеры обслуживают его тайную зависть к людям, способным и имеющим мужество высказывать новые идеи. И определять в соответствии с ними свои действия. В этих действиях консерватор выискивает только то, что привело к неожиданным или отрицательным последствиям. На горизонте консервативного мировоззрения постоянно маячит мираж абсолютно правильного поведения и безоши­бочной истории!

80
Поэтому реально существующие люди уподобляются тем фигурам в истории, которые консерватор раз и навсегда отрицает. Если, скажем, революция толкуется как катастро­фа, то и все революционеры оцениваются как исторические выродки. История просто распадается на цепь положитель­ных и отрицательных примеров, которыми пользуются от случая к случаю для обоснования собственного социального безразличия.

Но оно далеко не безобидно. Любая историческая ситуа­ция — конгломерат противоборствующих сил и тенденций. От того, какая из них победит, нередко зависит ход даль­нейшего развития на десятилетия, а то и столетия. А кон­серватор любит вечную мудрость. Отраженную в старческих сентенциях типа «Все проходит» или «Ничто не ново под луной». В них содержится определенная доля меланхолии. С ее помощью консерватор дает понять окружающим, что своей мудростью он уже охватил все человеческое добро и зло. Знает все о своих настоящих и будущих противниках, поскольку они повторяют свечные ошибки» прежних нова­торов, реформаторов и революционеров.

Вся эта «мудрость» направлена на снятие с себя ответ­ственности за все, что происходит сегодня. Если в истории вычленяется только вечное, она теряет человеческую све­жесть и неповторимость. Предполагается, что люди всегда движимы угрюмой последовательностью раз и навсегда усвоенных навыков, представлений и поведения. Но это пред­положение является результатом не собственной критической рефлексии в отношении настоящего, а веры в судьбу, пред­установленную гармонию, общие закономерности или другой трансцендентный порядок. Из него выводится непреложность принятой социальной, политической и мировоззренческой по­зиции. Поэтому религиозно-идеологический момент всегда входит в структуру консервативного мышления и поведения.

Человек гордится своей последовательностью и принци­пиальностью, поскольку его высшим идеалом является ста­бильность. Но истории неизвестны абсолютно стабильные общества. Каждое модифицируется и развивается. И даже действие в соответствии с унаследованными схемами не мо­жет освободить от индивидуальной ответственности. Чтобы ее избежать, конструируется специфическая антропология. Люди — это продукт действия высших, непостижимых сил. Их просто нужно усвоить, чтобы гарантировать правомер­ность собственного поведения. Отсюда выводится вера в без­личный порядок. На уровне индивидуального поведения она связана с уважением к авторитетам, личному покою и неже­ланием торопиться.

Однако такой человек доверяет авторитетам не потому, что вникает в содержание их деятельности или учений. Он просто связывает с ними социальную стабильность. Пока авторитеты неколебимы, жить можно! — думает консерватор.

4. Зак. № 2G. 81

По этой причине консерватор всегда отстаивает абсолют­ные, а не относительные ценности. Тайная страсть к мате­риальному благополучию и власти не мешает ему в публич­ных дискуссиях ставить духовное выше материального. Если каким-либо видам деятельности приписывается высшая цен­ность, то нетрудно построить их иерархию. И тем самым ли­шить чувственно-предметную деятельность человека ее отно­сительности и исторической обусловленности. Тогда полу­чается, что наука всегда служила истине, искусство — кра­соте, политика — порядку, а культура — достоинству че­ловека.

Идеализация социальных институтов духовного произ­водства и конструирование высших ценностей идут в ногу с изобретением повседневной, «карманной» философии. Здесь высшие ценности переплетаются с типично традиционными установками: личная верность, политическая преданность и абсолютное послушание существующей власти. Эти установ­ки уже выступают в ореоле Чести или Долга. Квалифици­руются не как личные качества, а как формы связи инди­вида с высшим порядком. Носителем которого выступает всегда непосредственный начальник, пророк или вождь. Де­персонализация порядка, преемственности, традиции и дру­гих консервативных ценностей неизбежно связана с их пер­сонификацией.

Таким образом, консерватизм ведет к социальному, поли­тическому и идеологическому сервилизму. Отраженному в принципе: у кого сила, у того и правда. Его генезис связан со стабилизацией господства одних классов, слоев, индиви­дов над другими. Консерватизм освящает это господство. Приравнивает человека к колесику и винтику любой систе­мы экономического, политического и идеологического угне­тения. И служит мировоззренческим основанием бюрократи­ческого управления и бюрократических тенденций револю­ции. Соответствующих этим тенденциям человеческих «доблестей». Таким был политико-идеологический потенциал громадных человеческих масс перед Октябрьской револю­цией. Как он воздействовал на генезис социалистической бюрократии?

Среди факторов, способствующих сохранению и укреплению бюрократии в процессе со­циалистического строительства, обычно от­мечают возрастание роли государства на протяжении всей истории социализма, создание множества союзных »ι рес­публиканских министерств и превращение Госплана в само­довлеющую силу [36]. Конечно, все эти факторы повлияли на современную форму отечественной бюрократии. Но в ка­кой степени она оказалась следствием бюрократических тен­денций революции? Здесь, видимо, надо учитывать весь комп­лекс экономических, социальных, политических и идеологи­ческих обстоятельств генезиса Советского государства.

В дооктябрьских работах Ленин показал, что бюрократия связана с производительными силами и производственными отношениями конкретного этапа исторического развития. После Октября он уже отмечает, что производительность труда зависит не только от экономического уклада, но и от политического строя. Например, для того, чтобы поднять производительность труда, государству диктатуры проле­тариата нужно было обеспечить материальную основу круп­ной машинной индустрии, поднять образование и культуру масс, повысить дисциплину, интенсивность и организацию труда. Каждое из этих направлений политики вынуждено было считаться с непреложным человеческим фактором: «Русский человек — плохой работник по сравнению с пере­довыми нациями. И это не могло быть иначе при режиме царизма и живости остатков крепостного права» [2, 36, 189]. Организация никогда не составляла сильной стороны рус­ских, в том числе и большевиков. Эти факторы способство­вали перенесению бюрократического управления в строи­тельство нового общества.

Длительное господство государства над обществом нало­жило отпечаток на массовую политическую психологию. После революции осталась тьма таких привычек, когда на все государственное и казенное смотрели «...как на материал для того, чтобы злостно его попортить» [2, 36, 265]. Но эти привычки просто отражали столетиями складывающиеся ма­териальные интересы господствующих сословий и бюрокра­тии: урвать пожирнее кусок казенного пирога. В России, в отличие от Европы, серьезных руководителей капитализма не было. Крестьянская масса не прошла школу производ­ственной дисциплины и организации. А бюрократия —

В политической культуре России не было привычки к компромиссам. Рабочая и крестьянская масса из-за недоста­точного образования и культуры робела и не могла сразу взять управление в свои руки. Люди не стали святыми от того, что произошла революция. Эти факторы тоже способ­ствовали перенесению стереотипов бюрократической регла­ментации экономической и социальной жизни в строитель­ство социализма. В чем конкретно выражалась эта регламен­тация?

Обычно период с 1917 по 1929 г. разделяется на периоды военного коммунизма и нэпа. Причем термин «военный ком­мунизм» был сформулирован уже после перехода к новой экономической политике. И это понятно, если иметь в виду механистические и фаталистические схемы учебников по истории партии и советского общества. Суть этих схем в следующем.

Военный коммунизм толкуется как временная политика, связанная с гражданской войной и потребностью использо­вать чрезвычайные меры для того, чтобы снабдить города продовольствием в период разрухи. Из этой схемы выте­кает, что нэп был запланирован заблаговременно. Как осо­бый способ экономической организации общества. Однако гражданская война помешала применению такой политики. Й в этом отношении нэп был не признанием политической ошибки, а возвратом к «нормальному» и давно известному пути экономического развития социализма, который партия била вынуждена оставить под давлением чрезвычайных обстоятельств.

На самом деле ни течение событий, ни их истолкование не оставляют никаких сомнений, что военный коммунизм был отражением и воплощением бюрократических тенден­ций революции. И задумывался как такая экономическая система, которая будет господствовать до «полной победы коммунизма». Нэп же был признанием поражения этой системы.

Ключевым вопросом послереволюционной России был продовольственный. Военный коммунизм заключался в при­нудительной реквизиции излишков продовольствия у крестьян. А если учесть бюрократические тенденции револю­ции — то всего того, что местная власть и продотряды счи­тали излишками. На уровне центральной власти невозможно было учесть объем таких «излишков» в миллионах кресть­янских хозяйств. Поэтому система реквизиций не только настроила массы против Советской власти и породила гро­мадный размах спекуляции и насилий, но и вела к краху всего сельскохозяйственного производства. И тем самым — к подрыву всей системы власти.

Например, 30 июля 1919 г. Ленин говорил: «Мы знаем, что когда хлеб свободно продают в стране, то это обстоя­тельство и является главным источником, который и был причиною гибели всех республик до сих пор. Теперь идет решительная и последняя борьба с капитализмом и со сво­бодной торговлей, и для нас теперь происходит самый основ­ной бой между капитализмом и социализмом. Если мы побе­дим в этой борьбе, то возврата к капитализму и прежней власти, ко всему тому, что было раньше, уже не будет. Этот возврат будет невозможен, нужно только, чтобы была война против буржуазии, против спекуляции, против мел­кого хозяйства...» [2, 39, 124—125]. Еще более резко сказано в неопубликованной тогда статье: «Свобода торговли хлебом есть возврат к капитализму, к всевластию помещиков и ка­питалистов, к бешеной борьбе между людьми из-за наживы, к «свободному» обогащению немногих, к нищете масс, к вечной кабале их...» [2, 39, 170].

Иными словами, если Ленин и не настаивал на немедлен­ном переходе к коллективному сельскохозяйственному про­изводству, то и не сомневался в том, что сельское хозяй­ство должно находиться под полным и непосредственным контролем государства. Свобода торговли и товарное про­изводство в целом есть крах социализма. Поэтому к сель­скому хозяйству и крестьянству может быть применена бюрократическая регламентация и военное принуждение. Продразверстка оставляла крестьянину зерно на посев и на то, чтобы не умереть с голоду. Переход к нэпу был след­ствием катастрофических последствий такой политики. Прав­да, эту катастрофу за несколько лет до перехода предвиде­ли меньшевики и эсеры. Но за высказывание таких убежде­ний шли в тюрьму или под расстрел как агенты белогвар­дейцев.

На X съезде партии Ленин провозгласил лозунг поворо­та. Оказалось, что мелкое крестьянское хозяйство будет необ­ходимо еще довольно длительное время. И потому отноше­ние к свободе торговли нужно изменить. Она соответствует экономическим условиям жизни мелкого производителя. Ленин признал, что в сфере национализации торговли и про­мышленности партия совершила ошибку, двигаясь дальше, чем предполагали теоретические и практические соображе­ния. Без соглашения с крестьянством нельзя спасти социали­стическую революцию в России. Пока не наступила револю-

85
ция в других странах, без этого нельзя сохранить пролетар­скую власть. Поэтому нэп был задуман всерьез и надолго.

Эта политика заключалась не только в замене продраз­верстки продналогом. Она включала также предоставление концессий зарубежным капиталистам, поддержку коопера­ции, передачу государственных предприятий в аренду част­ным лицам, привилегии торговле и распределение через нее произведенных продуктов, самостоятельность и инициативу предприятий в распоряжении финансами и другими мате­риальными средствами, материальное стимулирование про­изводства. На первое место выдвигался товарообмен.

Ленин не скрывал, что переход к нэпу есть исправление катастрофической политической ошибки: «Мы рассчиты­вали — или, может быть, вернее будет сказать: мы предпо­лагали без достаточного расчета — непосредственными велениями пролетарского государства наладить государ­ственное производство и государственное распределение про­дуктов по-коммунистически в мелкокрестьянской стране. Жизнь показала нашу ошибку. Потребовался ряд переход­ных ступеней: государственный капитализм и социализм, чтобы подготовить — работой долгого ряда лет подготовить — переход к коммунизму» [2, 44, 251]. «На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к . весне 1921 г. потерпели поражение более серьезное, чем какое бы то ни было поражение, нанесенное нам Колчаком, Дени­киным или Пилсудским, поражение, гораздо более серьез­ное, гораздо более существенное и опасное. Оно выразилось в том, что наша хозяйственная политика в своих верхах оказалась оторванной от низов и не создала того подъема производительных сил, который в программе нашей партии признан основной и неотложной задачей.

Разверстка в деревне, этот непосредственный коммуни­стический подход к задачам строительства в городе, мешала подъему производительных сил и оказалась основной при­чиной глубокого экономического и политического кризиса, на который мы наткнулись весной 1921 года» [2, 44, 159].

Нельзя не видеть связи «непосредственных велений про­летарского государства» с политическим рассудком в Марксовом смысле слова. С другой стороны, политика военного коммунизма была просто заимствованием стандартов бюро­кратического контроля над производством и потреблением новой властью. До революции Ленин критиковал эти стан­дарты в деятельности Временного правительства. После ре­волюции их пришлось применить на практике. Таким обра­зом, политический рассудок, подобно консерватизму, не за­висит от идеологических установок политических вождей.

Кроме того, политический рассудок предполагает способ­ность пренебречь теоретическими принципами, если речь идет об удержании власти в своих руках. Нэп, например, не вызвал таких споров в партии, как Брестский мир. Всем