В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Эта норма обусловлена личной зависимостью каждого чиновника от начальника. А члена правительства — от лица, обладающего абсолютной властью. Бюрократия превращает личную зависимость (отношение «господин — раб» или «хо­зяин — слуга») в правило функционирования политической системы. Обладание всеми перечисленными человеческими качествами необходимо для борьбы за власть. В итоге воз­никает бюрократический макиавеллизм — использование всех средств не для искусного управления государством, а для увеличения личной власти.

Таким образом, бюрократическое управление вырабаты­вает определенную политическую мораль. Она связана с кри­териями продвижения по служебной лестнице и отбора на высшие посты в государстве. Главный из них — вернопод­данность. Этот критерий и отражался в деятельности высшего уровня бюрократии России, для обозначения которого Ленин пользовался понятием «коллективный опыт и коллективный разум правящих» [2, 5, 30]. В нем воплощались и конкрети­зировались все составные части бюрократических отноше­ний, государственного формализма и политического рас­судка.

Отсутствие объективности при изображении социальной действительности — определяющая особенность мышления политической бюрократии. Действительность рассматри­вается не как комплекс противоположных тенденций, обра­зующих объективную логику развития общества, а с точки зрения их «допустимости» при существующей форме поли­тического строя и бюрократического управления.

Например, к революционным движениям политический бюрократ относится двояко: они или исключаются или не исключаются из поля зрения. В первом случае политик не в состоянии отразить всю сложность и противоречивость социально-политической ситуации в условиях данного места и времени. Не может понять ее экономические, политиче­ские, идеологические и культурные противоречия. В его пред­ставлениях отражается только поверхность социальной реальности. Поэтому эмпиризм и оппортунизм — внутренние характеристики мышления политической бюрократии.

Во втором случае революционные движения не исклю­чаются из поля зрения. Но рассматриваются не как след­ствие объективной логики развития общества, а как про­дукт деятельности отдельных личностей. Неизвестно зачем и почему стремящихся подорвать данный социальный и по­литический порядок. Свою и чужую политику бюрократ рас­сматривает только как проявление личной воли и политиче-

35
ского рассудка, но не диалектического разума. В результате связи руководителей революционных движений с массами тщательно скрываются. Репрессии против них — тоже. По­литический бюрократ всегда и везде ищет «закоперщиков». И потому политическая борьба становится направлением уго­ловной политики государства. Волюнтаризм и идеализм — неотъемлемые элементы мышления и действия политиче­ского бюрократа.

К демократическим движениям русская бюрократия тоже относилась двойственно. Удовлетворение элементарных де­мократических требований преподносилось общественному мнению как свидетельство политической мудрости прави­тельства. Считающегося с «велениями времени и прогрес­сом». В то же время демократические движения всегда на­ходились под подозрением. А политические реформы осу­ществлялись только для того, чтобы удержать всевластие бюрократии.

Указанные установки наложили сильнейший отпечаток на писаную официальную историю страны. Она толковалась лишь как ряд событий, происходящих на вершине полити­ческой иерархии. Любая фраза, невинное пожелание и мель­чайшие реформаторские устремления членов правительства, тем более — монарха, идеализировались. И пропагандирова­лись как исторические и судьбоносные. Официальная история выглядела как цепь бесконечных постановлений правитель­ства. К ним «пристегивалась» действительная народная жизнь. Политические реформы проводились для того, чтобы укрепить политическую иллюзию: правительство считается с мнением населения и тем самым народ принимает участие в управлении государством.

Такая иллюзия пропагандировалась тем более, чем менее определенной была политическая ситуация. Едва она скло­нялась в пользу статус-кво — бюрократия всегда стреми­лась выхолостить политические реформы, созданные для выхода из политического кризиса. Ограничить элементар­ные демократические свободы бюрократическими рамками.

Дело в том, что эти свободы, даже куцые и ограниченные, дают возможность публично обсуждать действия властей. Ра­зумеется, отдельных чиновников, а не систему внутренней и внешней политики государства. Но и такое обсуждение подрывает монополию бюрократии на социальное и полити­ческое знание. Поэтому она рассматривает всякое публичное вмешательство в эту сферу как некомпетентное. То же самое относится к толкованию законов. По мнению бюрократа, закон нужно объяснять так, чтобы любое толкование соответ­ствовало общим характеристикам бюрократического управ­ления. А если всякое заявление о необходимости изменить всю систему управления запрещается законом, то бюрокра­тия остается единственным и монопольным политиком в государстве. Этим и определяются бюрократические рамки

36
демократии. Чиновник всегда озабочен тем, чтобы свести до предела ее влияние на реальную политическую жизнь и мысль страны.

Даже если на высших уровнях власти и возникает же­лание соответствовать велениям времени, прогрессу и требо­ваниям общественного мнения,— как правило, правительство не имеет никакой вполне определенной программы и не воз­вышается над уровнем бюрократов-дельцов [2, 5, 43]. Праг­матизм — не менее значимая характеристика мышления и действия политического бюрократа. Рядовой чиновник жи­вет для того, чтобы исполнять указания. Всякая самостоя­тельность и инициатива пресекаются. Эта привычка не ме­няется и тогда, когда он попадает в сферу, связанную с вы­работкой политических решений. И в этом случае он ожидает указаний или инициативы от других. Отсутствие социальной и политической инициативы — типичное свойство политиче­ской бюрократии.

Она всегда неоригинальна. Политические концепции и про­граммы социальных преобразований, которые предлагает правительство, обычно намного раньше формулируют люди, которые борются с ним или оценивают его деятельность критически. Оригинальность политического мышления — качество лиц и групп, не занятых в сфере власти и управле­ния и свободных от политического рассудка. Оппозиционные и революционные движения, как правило, опережают полити­ческую мысль бюрократии. Политическое эпигонство — обо­ротная сторона политических репрессий.

Зато политик-бюрократ силен в искусстве внутренней дипломатии. Оно зависит уже не столько от теоретической способности к разработке политических концепций, сколько от всех перечисленных характеристик мышления — эмпи­ризма, оппортунизма, прагматизма, волюнтаризма и эпигон­ства. Искусство внутренней дипломатии с особой силой про­является в периоды перехода от реформ к реакции, от рево­люции к контрреволюции.

Вначале публикуется документ (манифест, декларация, декрет) о незыблемости существующего до реформ полити­ческого режима. После этого производятся перемещения на высших уровнях власти. На пост, связанный с выработкой внутренней политики, назначается лицо, популярное в об­ществе и обладающее способностями демагога. Он поддержи­вает политические иллюзии о возможности совмещения лич­ной власти и бюрократического управления с демократиче­скими свободами. Для этого изобретается или используется такая политическая концепция, отличительной чертой кото­рой является эклектизм. Идейно-политические традиции страны для бюрократа есть склад таких концепций (типа славянофильства или западничества в России). Поэтому его отношение к интеллектуальной истории страны всегда утилитарно.

37
После того, как концепция найдена, начинается период ее интенсивной пропаганды. Обработки общественного мнения. То, что раньше казалось неприемлемым, оппозиционным и даже революционным, выходит на страницы газет и других каналов массовой информации. Становится временно-офи­циальной идеологией. Для поддержки содержащихся в ней политических иллюзий могут осуществляться второстепен­ные или десятистепенные политические преобразования. Поддержка политических иллюзий и мнимые преобразова­ния — суть искусства внутренней дипломатии или игры с общественным мнением.

Одновременно приводятся в боевую готовность армия и карательные органы. Их роль в политической системе резко усиливается. Они наделяются правами внутренней идеологи­ческой разведки. Затем особо доверенные правительственные идеологи начинают кампанию борьбы с временно-официаль­ной концепцией. Для этого используется пресса и другие каналы формирования общественного мнения. Правитель­ственное истолкование такой концепции обычно связано с диффамацией, моральным и политическим террором в отно­шении ее действительных авторов. То же самое относится к временным демократическим свободам. По мере осуще­ствления всех этих действий наступает эпоха реакции или контрреволюции. Бюрократия всегда стремится довести эту борьбу до конца и воскресить политический абсолютизм.

Итак, политическое мышление бюрократии — объектив­ная форма мысли, обусловленная правилами бюрократиче­ского управления и соответствующими им политическими установками. Она, с одной стороны, не зависит от опыта, сознания и воли правительства, властвующего в данной точ­ке пространства и времени. С другой стороны, зависит от административной карьеры лиц, образующих правительство. Эта карьера — необходимый элемент анализа политической бюрократии. Личные качества и познавательно-политические установки помогают понять специфику политического отра­жения социальной реальности.

Если лица, образующие правительство, на предшествую­щих этапах своей административной карьеры были чинов­никами разветвленной административной машины и тянули служебную лямку, то во всех направлениях политики отра­жается их бюрократический опыт и политический рассудок. Исполнительность есть определяющая черта служащих госу­дарственного аппарата. Приказ начальника — закон для под­чиненного. Следование таким «законам» — основной крите­рий служебного продвижения. Инициатива чиновника обыч­но состоит в опредмечивании стандартов бюрократического мышления. Поэтому в правительстве бюрократическая испол­нительность и инициатива становятся политическими харак­теристиками.

Память политической бюрократии, как правило, зависит

38
от ее тактики на предшествующих этапах политической истории государства. Эта тактика, в той или иной степени, соответствует общим характеристикам бюрократического управления, личным качествам и познавательно-политиче­ским установкам чиновника. Она отражается в памяти групп, властвующих «здесь и сейчас». Под политикой понимается деятельность, протекающая только в официальных госу­дарственных учреждениях. Никакой другой политики бюро­крат не знает и вести не может. И всегда убежден, что учреж­дения — причина и конечная цель любой политической дея­тельности. Поэтому бюрократ постоянно заинтересован в укреплении государства и размножении его учреждений.

Его политическая мудрость сводится к классическим прин­ципам политического и духовного господства. В социальной структуре выделяются, такие классы и слои, материальные условия жизни которых ограничивают интерес к политике, выходящий за пределы спущенных сверху команд. В соци­альной структуре бюрократа интересуют только политиче­ские нули. Безразличие к политике выступает в виде слепой веры в лиц, исполняющих власть. Чем выше это лицо — тем больше должна быть политическая вера. Она способ­ствует разобщению интересов классов и слоев. Образует со­циальную основу политики «разделяй и властвуй».

Такая мудрость выражается в бюрократических програм­мах социальных преобразований. Они тоже соответствуют общим характеристикам бюрократического управления. И со­держат определенную политическую цель: осуществляются для того, чтобы удержать в неприкосновенности господство чиновников. А значит — и всю систему управления государ­ством. Таковы рамки интереса политика к общественным от­ношениям и тенденциям. В обществе политик видит только то, что соответствует принципам господства государства над обществом. Иных отношений и тенденций он или не видит, или не признает. Верноподданность толкуется как главный гарант политической сознательности. Поэтому идеалом граж­данина для политического бюрократа всегда является аполи­тичная личность.

Регулирование общественной жизни отражает этот идеал. Любая деятельность и форма гражданского и политического общения подвергаются контролю и институционализации. На этом основаны нормы политической жизни. Они соответ­ствуют представлению об обществе как системе учреждений, которые можно открыть, закрыть или преобразовать в адми­нистративном порядке. Бюрократическое государство стре­мится свести к нулю всякую самостоятельность и актив­ность общества. И все его формы сделать звеньями админи­стративной машины.

Существует зависимость идеологического мышления от бюрократического: «Отсутствие социологического реализма ... ведет ... к той особой манере мышления и рассуждения об

39
общественных делах и вопросах, которую можно назвать узко интеллигентным самомнением или, пожалуй, бюрокра­тическим мышлением» [2, 2, 539]. Исходной категорией мыш­ления и ориентиром практической деятельности становится долженствование. На его основе конструируются идеалы со­циального развития, которые создаются путем сложения «хо­роших» и вычитания «дурных» сторон действительности. Но она членится на хорошие и дурные стороны не в соответ­ствии с нормами научного исследования, а с морально-поли­тическими установками идеолога.

Бюрократ тоже складывает хорошие и вычитает дурные стороны (радикально-бюрократический вариант) или сочетает «темные стороны» с «отрадными явлениями» (либерально-бюрократический вариант). В обоих случаях критерием от­бора является произвол, поскольку исследованию действи­тельности во всей ее сложности и противоречивости от­водится служебная роль. Бюрократ стремится подчинить всякую социальную теорию потребностям оправдания суще­ствующей власти. Идеолог выполняет этот заказ и старает­ся снять различие между идеологией и наукой.

После того, как идеал сконструирован, формулируются политические стратегии, программы и тактика его дости­жения. Все эти процедуры находятся под сильнейшим влия­нием конкретно-исторических обстоятельств и морально-политических предпочтений идеолога. В результате ни дей­ствительные тенденции социального развития, ни специфика конкретно-исторической ситуации не могут быть отражены адекватно. Поэтому действительность воспринимается с не­доверием и пренебрежением.

Люди, группы, классы, общество в целом рассматривают­ся как пассивные объекты деятельности идеолога и полити­ческого бюрократа. Одновременно эти политические и на­учные мужи вдохновляются благой целью: нужно помочь людям выбраться на истинный путь истинного порядка, добра и справедливости. Хотя никто не просит у них такую помощь. Чтобы сделать этот дар «безвозмездным», идеолог и бюрократ стремятся присвоить и закрепить за собой моно­полию на истину в последней инстанции. Но интересы людей и исторические тенденции подменяются произвольными кон­струкциями. От людей требуется только согласие с ними. Всякое несогласие не заставляет идеолога и бюрократа усо­мниться в правильности избранного пути. А побуждает отно­ситься к людям и обществу как «незрелому» человеческо­му и социальному строительному материалу истории. Идео­лог, подобно политическому бюрократу, всегда озабочен тем, как собрать под свое знамя побольше последователей. Но не тем, чтобы культивировать в людях самостоятельность мышления и действия.

Если действительность рассматривается только как пас­сивный объект политики и идеологии, она теряет роль основ-

40
ного критерия истинности любых взглядов и теорий. Зато ей предоставляется право согласиться со сконструированными идеалами и стратегиями. Тем самым идеально-целеполагающая сторона практики отождествляется с практикой в целом, из которой исключена теория. Или упрощена в соответствии с познавательными и политическими установками бюрокра­та. Они накладываются на действительность. Предполагает­ся, что мышление может быть предметным только тогда, когда исчезают различия между мышлением и бытием. По­этому идеолог, независимо от того, к какому философскому лагерю он принадлежит (материалистическому или идеали­стическому), подобно бюрократу, всегда будет отстаивать концепцию тождества мышления и бытия. В этом отношении идеальным идеологом был и остается до сих пор Гегель. А также те из марксистов, кто интерпретирует марксист­скую теорию в гегелевском духе. Понимая под марксизмом единство или тождество диалектики, логики и теории по­знания. Ведь на этой почве возникает иллюзия: только идеолог может быть действительным знатоком и творцом общества и истории. Независимо от того, с какими ее сто­ронами он имеет дело.

Люди изначально и навсегда разделяются на пастырей и пасомых, творцов и эпигонов, руководителей и подчинен­ных, интеллигенцию и народ. Деятельность идеолога, ана­логично деятельности бюрократа, есть процесс парализации исторической инициативы, социального и политического творчества людей. Идеолог, если он обслуживает политиче­скую бюрократию, всегда (сознательно или бессознательно) ведет людей по выдуманным путям в исторические тупики. Его деятельность и мышление есть социальное прожектерство в строгом смысле слова.

Таким образом, идеологическое мышление переплетено с бюрократическим. Ни у того, ни у другого нет социологи­ческого реализма. Интеллигент и бюрократ оторваны от действительности в силу разделения труда на физический и духовный, исполнительский и управленческий. Интеллиген­ция обычно занята в управленческих, политических и ду­ховных сферах жизни общества. Поэтому интеллигентское самомнение и бюрократическое мышление существуют как единое бюрократически-политически-идеологическое целое в произволе бюрократа и активизме политика. Эта взаимо­связь помогает понять консервативно-бюрократические тен­денции русских революций.

41

Глава 3

Бюрократические тенденции революции

Маркс и Энгельс показали, что в революциях XVIII—XIX вв. в Европе четко проявились государственный формализм и политиче­ский рассудок. Новое правительство, называя себя револю­ционным, в то же время занимается выработкой регламента о порядке и месте обсуждения всех социальных и политиче­ских вопросов. Тем самым революция становится предпосыл­кой создания новых государственных учреждений. Они со­стоят из людей, стремящихся «...ввести революционное дви­жение в тихое русло реформы» [1, 5, 30]. Эти люди восста­навливают дореволюционные учреждения и должности. Но­вая власть сакрализируется. Вожди революции оправдывают необходимость такой сакрализации существующими при­вычками массового политического сознания. Так в новые социальные условия переносится традиционный политиче­ский сервилизм.

Вновь созданные учреждения, декреты, комиссии и под­комиссии удовлетворяют тщеславие революционного прави­тельства. Оно отражает стремление к бюрократической мо­нополии на политическое творчество. В декретах новой власти, как правило, транслируются основные характеристи­ки формы и содержания бюрократических документов. Воз­двигается стена между реальным революционным процес­сом и его бюрократическими двойниками.

Власть формулирует нормы права таким образом, что высказывание определенных политических взглядов ква­лифицируется как уголовное преступление. А критика этой власти — как клевета на революцию. Правила о печати со­ставляются так, что всякую критику можно истолковать в качестве контрреволюционной деятельности.

Наиболее ярко бюрократические тенденции революции выражаются в реакции новых правительств на массовые по­литические действия, не организованные сверху. Всякое скоп­ление людей на улицах и площадях определяется как сбо­рище, подготовка противозаконных выступлений и наруше­ние порядка. Участники этих сборищ, независимо от своей воли, попадают в разряд уголовных преступников. Подобно философии камердинера, едко высмеянной Гегелем, филосо­фия революции бюрократа состоит в оценке всяких массовых действий как удобного повода выпить и погулять. Обычно он подсчитывает убытки от таких действий, используя цифру

42
убытков в качестве главного аргумента против революции.

Для бюрократа все предметы древности, военные трофеи и знамена, связанные с прежними внешнеполитическими акциями государства, есть символы политической истории нации. С помощью таких символов государство освящает свою собственную историю. Придает национальному чувству военно-политическое измерение. Бюрократу непонятен «...со­вершенно правильный революционный такт. Растоптав нога­ми захваченные под Лейпцигом и Ватерлоо знамена, народ Берлина тем самым отрекся от так называемых освободи­тельных войн» [1, 5, 91]. Для него политическое прошлое нации всегда есть предмет славы, а не позора.

Бюрократические тенденции революции выражаются и в особом отношении новых правительств к гражданским воен­ным формированиям и всеобщему вооружению народа. Про­фессиональный военный, независимо от того, кому он служит, считает, что солдаты и офицеры должны интересоваться только службой. А не социальным, правовым и политиче­ским положением армии в обществе и государстве. Если такой интерес не культивируется на всех уровнях военной иерархии, а военная служба сводится лишь к выполнению профессиональных обязанностей, то армия неизбежно стано­вится звеном бюрократической машины. В ней не только отражаются, но и усиливаются корпоративные интересы, сознание и все остальные характеристики бюрократии.

По логике военной бюрократии, армия должна находить­ся на службе политики. Не вмешиваться в деятельность власти, а просто выполнять ее указания. В результате граж­данин, становясь солдатом, оказывается под юрисдикцией особого бюрократического ведомства. Устав, мундир, оружие и другие атрибуты военного есть символы того, что гражда­нин отказался от всех политических прав. Профессионали­зация и деполитизация гражданских военных формирова­ний — существенный признак бюрократизации револю­ционного процесса.

Не менее важен «...суеверный взгляд, приписывающий возникновение революции злонамеренности кучки агитато­ров» [1, 8, 6]. Этот взгляд отражает реально существующую связь революционной и шпионской деятельности. Речь идет о подпольной революционной деятельности. Отсутствие по­стоянных занятий и ненадежность источников существо­вания вынуждают революционеров создавать организации не столько для пробуждения и стимулирования социального и политического творчества масс, сколько для того, чтобы обеспечить собственное существование и жить за счет пар­тийной кассы. Бюрократ тоже относится к любой органи­зации как средству удовлетворения материальных инте­ресов.

Революционеры-подпольщики — это «алхимики рево­люции». Они оправдывают воровство, мошенничество и дру-

Короче говоря, социальные характеристики революцио­нера-заговорщика (подпольщика) и бюрократа в значитель­ной степени совпадают. Поэтому органы политического сыска терпимо относятся к революционным организациям. Они без труда поддаются надзору как «мастерские по про­изводству мятежей» [1, 7, 288] и образуют не менее необ­ходимое средство управления, чем полиция. Ведь главный смысл ее существования — наличие внутренних врагов.

В среде революционных деятелей такого типа полиция обычно вербует шпионов и провокаторов. Самые дельные сыщики получаются из бывших уголовников и заговорщиков. Так шпионаж становится общей профессией людей, поли­тически противоположных друг другу: сыщика и револю­ционера. Их связывает безграничная подозрительность. Данная установка — важный элемент бюрократии. Значит, политическая деятельность превращается в игру профессио­нальных революционеров с профессиональными полицей­скими.

В этой игре заинтересованы обе группы. При совпадаю­щих социальных и личностных притязаниях политика пре­вращается в самоцель. Лишается служебной роли в обще­стве. Становится средством материальных и социальных привилегий. Поэтому все характеристики бюрократии и по­литического отчуждения имеют самое непосредственное отно­шение к революционному процессу. Бюрократические тен­денции революции есть воспроизведение данных характе­ристик на уровне отношений, деятельности и сознания в самом революционном процессе.

Эти положения Маркса и Энгельса Ленин развил в пе­риод с февраля по октябрь 1917 г. Уже говорилось, что