В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм Ростов-на-Дону Издательство Ростовского университета 1989 m 15

Давно известно, что всякий народ достоин своего пра­вительства. Можно ли исключить интеллигенцию из этого правила? Предположить, что мера ее ответственности за сталинизм меньше, чем всего остального народа? Что он был более податлив на идеологию и практику Сталина?

Для ответа на эти вопросы требуется разработка истори­ческих, правовых, социологических, политологических и со­циально-философских исследований сталинизма. Они уже на­чались в обществоведении [7; 11; 13; 16; 21; 24; 32; 33; 35; 47]. В последующих главах мы попытаемся проследить преимущественно политико-идеологические аспекты связи бюрократических тенденций революции со сталинизмом и сформулировать вопросы, которые, на наш взгляд, имеют методологическое значение.

Хотя термин «сталинизм» в настоящее время широко используется в публицистике, научное исследование данно­го понятия пока запаздывает. В официальных политических документах партии этот термин еще не употреблялся. Види­мо потому, что он предполагает существование определен­ного социального и политического организма.

Правительственное название «культ личности» или «пе­риод культа личности» введено во времена Н. С. Хрущева. Однако это название, если учесть практику его использова­ния б научной и художественной литературе, идеологиче­ской работе в целом на протяжении 30 лет, неизменно бази­ровалось на двух молчаливо принятых предпосылках.

Во-первых, предполагалось, что на протяжении всей исто­рии советского общества политика партии была «в принципе» правильной и единственно верной. Но иногда совершались ошибки. И главная из них — отсутствие коллективного руко­водства или неограниченная единоличная власть Сталина.

Во-вторых, считалось, что важнейшей причиной ошибок и извращений был характер Сталина, его властолюбие, дес­потические склонности и т. п. Эта причина отпала естествен­ным образом: вождь умер. После его смерти партия восста­новила ленинские принципы коллективного руководства. Главной ошибкой Сталина, в свою очередь, были массовые репрессии коммунистов. Особенно высшей партийно-госу­дарственной бюрократии. В конечном счете эти ошибки были нелепой случайностью. И потому никакого сталинизма или сталинского режима никогда не было. Отдельные отрица­тельные явления периода культа личности не имеют ника­кого сравнения с достижениями и успехами советского общества.

107
В предыдущих исследованиях мы показали, что такая логика обсуждения социальных и политических проблем является типично бюрократической [26—28]. Суть ее в том, что недостатки, ошибки и извращения любой системы госу­дарственного управления выводятся исключительно из личных качеств людей. Для того, чтобы взять под защиту систему управления в целом. За счет акций в отношении отдельных людей (неважно кого — мелкого чиновника или политического вождя, и когда — при жизни или посмертно) правительство распространяет политические иллюзии о том, что оно всегда адекватно реагирует на объективные недо­статки системы управления, неуклонно ее улучшает и бес­конечно совершенствует. Поэтому система управления и является главным двигателем прогресса.

Такой способ обсуждения социальных и политических вопросов базируется также на определенной политической морали. Всегда легче пожертвовать одним человеком, чем поставить под удар несколько поколений партийно-государ­ственной бюрократии и реформировать политическую си­стему в целом.

А позиции сталинской бюрократии в период правления Хрущева были достаточно сильны. Прямое доказательство тому — отстранение его от власти спустя 11 лет после смер­ти Сталина, а также трансляция всех элементов сталинизма в период Брежнева. Поэтому неудивительно, что партийно-государственная бюрократия начала протестовать против термина «сталинизм» уже со второй половины 50-х гг.

После XX съезда КПСС П. Тольятти высказал здравую мысль в адрес тогдашних советских властителей: они стре­мятся свалить ответственность за сталинизм на одного Сталина и не анализируют причин бюрократической деге­нерации всей политической системы. Итальянская компартия первая использовала термин «сталинизм» для обозначения периода единоличной власти Сталина: от начала 30-х гг. до его смерти в 1953 г. И при объяснении ошибок этого периода основной акцент уже был сделан не на характер Сталина. А на стечение исторических обстоятельств, перед которыми была бессильна любая личная или коллективная политическая воля.

Среди этих обстоятельств указывают: промышленную и культурную отсталость послереволюционной России; крах надежды на мировую революцию; внешнюю угрозу; социаль­ное и политическое истощение страны после гражданской войны и т. д. Такие же аргументы обычно приводят троц­кисты, когда объясняют бюрократическое перерождение Октябрьской революции и Советской власти.

Западные советологи считают, что сталинизм был отно­сительно целостной системой, охватывающей хозяйство, методы управления и идеологию. Эта система действовала в соответствии со своими внутренними целями и не совершала

Спор о том, использовать ли термин «сталинизм» для обозначения только последних 25 лет жизни вождя или для обозначения определенной социально-политической систе­мы, продолжается по сей день. Является ли он чисто вер­бальным или содержательным? Ответ на этот вопрос в зна­чительной степени зависит от изучения экономических, со­циальных, политических и идеологических аспектов меха­низма торможения развития социализма. Этот анализ тоже только начинается. Не входя в обсуждение уже высказанных точек зрения, поскольку они еще окончательно не определи­лись, сформулируем свою позицию в этом споре.

Сталинизм был отступлением от демократических и закреплением бюрократических тенденций русских револю­ций. Данные тенденции обусловливались общими характе­ристиками бюрократического управления царской России. Сталинизм не был преодолен в период реформ 1953—1964 гг. Почему так случилось?

Конечно, многие события сталинского периода можно объяснить случайностью и личными качествами Сталина. Его плебейской мстительностью, завистью, подозритель­ностью и ненасытной жаждой власти. Разумеется, массовые репрессии коммунистов до и после войны не могут считаться исторической необходимостью. Можно предполагать, что этого бы не произошло, если бы на вершине власти был кто-то другой.

Но если только репрессии считать отличительной чер­той сталинизма, то тогда, несомненно, он был трагической случайностью в истории советского общества. Однако скрытой предпосылкой такого способа мысли является убеждение: в социалистическом обществе все в порядке до тех пор, пока не бьют партийно-государственных чиновников. Эту логику трудно принять не только потому, что судьбы миллионов людей, которые не были членами аппарата управления, имеют ничуть не меньшее (если не большее) значение, чем судьбы аппаратчиков. Но и потому, что в этом случае в структуру научного исследования проникает типично бюро­кратическое представление об иерархичности социальных явлений и человеческих жизней. Оно означает, что не только жизнь, но и смерть человека имеют неодинаковую ценность.

С этим представлением трудно согласиться не только по моральным соображениям. Но и по политическим тоже. Воз­никает вопрос: является ли массовый кровавый террор, ха-

И тогда неважно, какое количество людей потрачено для достижения той или иной социальной цели. Репрессированы ли миллионы или только десятки тысяч. Становятся ли пытки правилом судопроизводства или используются от слу­чая к случаю. Входят ли в число жертв крестьяне, рабочие, интеллигенция или партийно-государственная бюрократия.

Иными словами, представление об иерархии как социаль­ном отношении неизбежно приводит к чисто количествен­ному измерению истории и прогресса, жизни и смерти людей. Ие следует думать, что адепты такого подхода были только в сталинскую эпоху. Они прекрасно себя чувствует и сейчас. И не очень задумываются о связи своих действий со ста­линизмом и бюрократическим управлением. Но едва, к при­меру, из райкома спускается циркуляр отправить на работу в подшефный колхоз такое-то количество людей, а на месте оказывается, что оно не нужно и порождает только не­разбериху,— иерархические представления «правят бал».

Но об этой связи пока еще мало задумывались и об­ществоведы. Политическая софистика при обсуждении во­проса о сталинизме состоит в том, что одним и тем же поня­тиям (человек, группа, класс, общество, народ) приписы­ваются различные смыслы в зависимости от того, идет ли речь об обществе или государстве. Если политическая сфера господствует над гражданской, то во всей истории советско­го общества и в каждый отдельный момент его развития воспроизводятся только такие различия, которые привнесены в него властно-управленческими структурами. Тем самым социальное и политическое мышление становится разновид­ностью политических иллюзий, типичных для бюрократии.

Выявить все эти иллюзии нельзя, если не связывать ста­линское толкование марксизма с политической историей со­ветского общества и государства. Сталинизм как идеология есть абсолютная и целостная институционализация марк­сизма. В результате чего марксизм стал орудием власти. Средством укрепления и расширения бюрократии. Этот про­цесс начался задолго до Сталина. Едва идеология связывает­ся с определенной политической общностью (государством или партией), содержание данной идеологии неизбежно ме­няется в зависимости от потребностей борьбы за власть в данный момент. Следовательно, толкование марксизма под­чинено оппортунистическим или прагматическим установ-

110
кам и отражает все основные характеристики связи бюрокра­тии с политикой. Проблема состоит в конкретном описании как генезиса этих установок в истории марксизма, так и про­цесса их укрепления и культивирования в сталинский период.

Суть таких установок обозначена в материалах XXVII съез­да партии и последующих Пленумов ЦК КПСС: общество­ведение задним числом обосновывало принятые политиче­ские решения. Марксизм, таким образом, превратился в слу­жанку политики. Был без остатка подчинен потребности оправдания и прославления существующей власти. Очеред­ных мероприятий и кампаний партийно-государственной бюрократии. На этой почве и возникла бюрократизация марксизма.

Сталинский марксизм с трудом поддается определению как совокупность научных утверждений, идей или понятий. Всегда возникает вопрос: принадлежат ли они лично Ста­лину? На него можно найти ответ, если определяющей чертой сталинизма считать факт существования верховной и абсо­лютной инстанции. Которая определяет, что является и не является марксизмом в данный момент. В этом смысле марк­сизм есть окончательный приговор данной инстанции, т. е. Сталина. Например, до июня 1950 г. быть марксистом озна­чало признавать языковедческую теорию Марра. А после опубликования работы Сталина о языкознании — целиком отвергнуть эту теорию.

Речь, таким образом, идет о культивировании в среде обществоведов и всех остальных идеологических работников определенной познавательной и политической установки: марксист — это не тот, кто считает истинными идеи Марк­са, Ленина или даже самого Сталина; марксистом является только тот, кто готов признать истинным все, что верховная политическая инстанция сегодня, завтра или через год захочет провозгласить. Такой степени бюрократизации марксизма ни до Сталина, ни после его смерти не существо­вало. Но ее предпосылки созревали еще до прихода Стали­на к власти и довлеют над обществоведением и всей систе­мой идеологической работы до сих пор.

Внутреннюю логику развития этой установки можно представить в виде уравнений: истина равна мировоззрению пролетариата; мировоззрение пролетариата равно марксиз­му; марксизм равен мировоззрению коммунистической пар­тии; мировоззрение партии равно указаниям партийного аппарата; указания партийного аппарата равны указаниям вождя. Другими словами, если партия отождествляется с аппаратом власти и государством (а именно эту опасность предвидел Ленин) и если этот аппарат достигает завершения в виде единоличной власти (а бюрократия не терпит многих вождей), то наступает полное огосударствление марксизма. Превращение его в государственную религию, исповедующую и культивирующую принцип безошибочности вождя.

111
В предыдущих главах было показано, что бюрократиче­ское и религиозное мышление совпадают. В результате бюро­кратия становится единственной активной силой в обществе. Ей приписывается сознание, воля и могущество. Народ ста­новится толпой бессознательных, безвольных и бессильных политических животных. На государственную власть перено­сятся предикаты бога. Государство как социальная форма одухотворяется и обожествляется. Политика становится ре­лигией особого рода, со своими догмами, культом и эмоциями.

Например, если политик говорит от имени народа, то на­род неизбежно понимается им как некое абстрактное един­ство, в котором пропали все индивидуальные различия. Едва такие различия пропадают, политические дискуссии стано­вятся разновидностью богословских споров. Для их разреше­ния всегда требуется верховный авторитет. Тем самым поли­тический вождь или орган становится разновидностью рели­гиозного вождя или церкви.

Преобразование марксизма в государственную религию означало, что решения вождя безошибочны и окончательны. Что не существует никакого иного марксизма, кроме того, который выражается в политической воле и рассудке вождя. Необходимо проследить процесс бюрократизации и догматизации марксизма. Показать, как Марксова идея о пролета­риате в целом, без национальной парцелляции и при усло­вии, что свободное развитие каждого пролетария есть усло­вие свободного развития всех, есть носитель объективной истины, была преобразована в принцип, по которому вождь никогда не ошибается.

Надо учитывать и тот факт, что именно Сталин возражал против выражения «марксизм и ленинизм», поскольку оно фиксировало существование двух различных доктрин. Ста­лин заменил это выражение термином «марксизм-ленинизм». Этот термин означал не столько способность Сталина к твор­ческому развитию марксизма как революционной теории, сколько его стремление приписать Марксу, Энгельсу и Ле­нину свои собственные взгляды.

Сталинизм — это такой «марксизм-ленинизм», который состоит из хрестоматии цитат из сочинений Маркса, Энгель­са, Ленина, написанной единовластным тираном. В сталин­скую эпоху нельзя было произвольно цитировать Маркса, Энгельса, Ленина и даже самого Сталина. Сталинский «марк­сизм-ленинизм» содержал только те цитаты, которыми поль­зовался вождь. Следовательно, в каждый момент времени он обладал правом произвольно толковать революционную теорию. И обладал монополией на такое истолкование.

Утверждая, что сталинизм был закреплением бюрократи­ческих тенденций революции, мы не собираемся преумень­шать заслуг и исторического значения Сталина. После Ленина он, безусловно, был человеком, который придал социализму его нынешний облик. Никто, кроме Гитлера, так не по-

Этот факт может быть объяснен персонификацией бюро­кратических тенденций революции в личности Сталина. Именно личные качества помогли ему победить в борьбе за власть. Однако эти качества, как было показано, не являют­ся исключительно личной собственностью вождя. Они неиз­бежно порождаются подпольным характером революционной деятельности и бюрократическим управлением. На ранних этапах своей политической карьеры он не принадлежал к экстремистам. Во внутрипартийных спорах занимал пози­цию, которая свидетельствовала об осторожности и здра­вом рассудке. Такие качества типичны для бюрократа на ран­них этапах карьеры. Но бюрократические тенденции револю­ции, с которыми пытался бороться Ленин, сделали из Ста­лина политического сатрапа.

Сталинизм был как внутренним, так и международным явлением. Его модификации должны рассматриваться не только с точки зрения внутренней политики и внутрипартий­ной борьбы. Но и с учетом международной политики Комин­терна и Советского государства. Однако здесь возникают трудности хронологического характера. Они объясняются тем, что всякая периодизация истории имеет идеологиче­ское содержание.

Например, в троцкистской литературе различные периоды в истории советского общества определяются как «левые» или «правые». Период революции и гражданской войны, одухо­творенный надеждой на мировую революцию, характери­зуется как левый. Нэп, поскольку партия признала относи­тельную стабилизацию капитализма,— Как правый. В 1928— 1929 гг. вновь наступил поворот влево: партия объявила, что стабилизация закончилась и вот-вот наступит новая ре­волюционная волна. Политика Коминтерна в этот период была направлена на борьбу с социал-демократами, на кото­рых был навешен ярлык «социал-фашистов». Внутри страны началась массовая принудительная коллективизация и фор­сированная индустриализация.

Этот период закончился в 1935 г., когда был выдвинут лозунг единого народного фронта против фашизма. Наступил поворот вправо. Данные периоды переплетены с групповой и личной борьбой за власть. Триумвират Сталина, Зиновьева и Каменева закончился политической ликвидацией Троцкого. Затем были отстранены от власти Зиновьев и Каменев. На­ступил период личной унии Сталина, Бухарина, Рыкова и Томского. Все закончилось поворотом влево — политической ликвидацией Бухарина в 1929 г. После чего в партии не было и намека на какую-бы то ни было оппозицию.

Не стоит особо доказывать, что такая хронология весьма приблизительна. Прежде всего вызывает сомнение исходный

Не всегда можно установить жесткую связь внутренней политики Сталина с политикой Коминтерна. Например, те­зис о том, что социал-демократия — крыло фашизма, сформу­лировал Зиновьев еще в 1924 г. А в Коминтерне акцент на борьбу с социал-демократией появился в 1927 г., когда еще никто не думал о принудительной коллективизации. Смена лозунгов и попытка заключить союз с социал-демократией наступила в 1935 г. После первой и накануне второй волны массовых репрессий в Советском Союзе.

Итак, нет никаких оснований писать историю сталинизма в соответствии с троцкистскими критериями левизны и пра­визны. Они искусственны, а то и просто абсурдны. То же самое можно сказать о выделении периодов на основании блоков в составе Политбюро. Видимо, нужно исходить из того, что после смерти Ленина демократические тенденции революции систематически ослабевали, а бюрократические усиливались.

Тенденция к огосударствлению всех форм социальной жизни и полного подчинения общества государству почти непрерывно росла с 1923 по 1953 г. Из этого процесса нельзя исключить и период нэпа, несмотря на значительную сво­боду торговли и развитие товарно-денежных отношений меж­ду городом и деревней. Это тем более уместно напомнить, поскольку в художественной литературе и публицистике с некоторых пор проявляется тенденция к идеализации 20-х гг.

Нэп был отходом от политики военного коммунизма, в основе которой лежала регламентация всей экономической жизни с помощью армии и других репрессивных органов. Отход был продиктован перспективой неизбежной катастро­фы. В то же время на всем протяжении 20-х гг. усиливалось давление на политических противников и оппозиционеров. Крепла дисциплина, а вместе с нею и страх в самой партии. Усиливалась тенденция к подавлению всякой независимой культуры, научной и философской мысли, искусства и лите­ратуры. Независимой — в смысле несводимой к «чесанию пяток ответственным» работникам, если перефразировать Маяковского. А стремление подчинить науку и культуру сиюминутным политическим потребностям — общее свойство бюрократии.

114
С этой точки зрения 30-е гг. только укрепили тенденции, которые уже проявились при жизни Ленина и системати­чески возрастали на протяжении 20-х гг. «Великим перело­мом» была массовая принудительная коллективизация с ее бесчисленными жертвами. Но переломом не потому, что по­литика партии резко качнулась влево, как считают троц­кисты. А потому, что закрепила бюрократические тен­денции революции в наиболее важной для экономического господства бюрократии сфере — сельскохозяйственном произ­водстве. Коллективизация была экспроприацией самого мно­гочисленного класса Советской России. Она уничтожила последние слои, которые обладали определенной экономиче­ской независимостью от государства. Упрочила восточный культ сатрапа и его неограниченную власть. Посредством массовых репрессий, миллионных жертв и страшного голо­да сломала остатки социального сопротивления государству. И психологически опустошила народ.

Эти явления, безусловно, были важны. Но и они явились применением на практике многовекового принципа существо­вания русской бюрократии: абсолютное подавление любых форм экономической, социальной и культурной жизни, кото­рые не навязаны обществу государством. И не контроли­руются бюрократией. В этом смысле коллективизацию можно считать апофеозом политических традиций России.

Политика Коминтерна тоже отражала сталинские оценки международной обстановки. Однако они не имели ничего общего с правой или левой ориентацией. Теоретические соображения в этой политике играли подчиненную роль. Марксистским или немарксистским был союз с Чан Кайши? Или участие в гражданской войне в Испании? Истребление политического руководства ряда компартий? Или пакт с Гит­лером? Эти вопросы беспредметны с точки зрения марк­систской теории. Но они вполне могут быть объяснены с точки зрения политического прагматизма, главной целью которого было укрепление Советского государства и расши­рение его влияния. По отношению к этой цели теоретиче­ские и идеологические соображения играли третьестепенную или десятистепенную роль.

Ленин показал, что воздействие бюрократии на политику не ограничивается внутренними потребностями государства. Внешняя политика отражает внутреннюю. Бюрократия всегда заинтересована в политике приключений, поскольку «...в ней можно выслужиться, сделать карьеру, прославить себя „подвигами"» [2, 4, 381]. Поэтому обоснование внешне­политических акций Сталина с помощью марксизма может быть только ярким примером его совершенной деградации. Революционная теория была сведена к роли пассивного ин­струмента для освящения текущей политики, в которой те­оретические соображения всегда занимают подчиненное положение.

115
На наш взгляд, историю сталинизма можно разделить на три основных периода: 1922—1929 гг., 1929—1953 и 1953—1985 гг.

В первый период еще сохраняется ленинский план строи­тельства социализма. Развиваются товарно-денежные отно­шения в их специфической модификации. Но политическая жизнь уже не существует вне партии. Тем не менее в пар­тийном руководстве еще возможны различные точки зре­ния и на этой основе возникают дискуссии. Однако их ини­циаторами уже является партийная верхушка. Культура тоже находится под ее контролем. Но еще допустимы дис­куссии и различные течения в рамках марксизма и призна­ния существующей власти. Еще можно спорить о том, что является, а что не является действительным марксизмом. Единовластия пока не существует. А наиболее многочислен­ный класс общества — крестьянство — еще не зависит цели­ком экономически от государства.

Во втором периоде ленинский план построения социализ­ма был отброшен. Гражданское общество полностью ликви­дировано. Культура, независимая от взглядов и вкусов пар­тийных чиновников, уничтожена. Произошла окончательная катехизация марксизма и преврашение его в орудие власти. Установилась единоличная власть Сталина.

Послесталинский период требует особого анализа, кото­рый выходит за рамки данной книги. Этот период нужно рассматривать с учетом множества других факторов, несводи­мых к бюрократическим тенденциям революции и стали­низму в его «чистом виде». Пока они не поддаются одно­значной оценке. Впрочем, как и первые два периода.

Но относительно них заметим, что вопрос о принадлеж­ности власти тому или иному наследнику Ленина (на эту тему появилось много газетно-журнальных публикаций) мало что объясняет в сталинизме как завершении бюрокра­тических тенденций революции. Например, для троцкистов переломным моментом в истории Советского государства было отстранение Троцкого от власти. Но так думать нет достаточных оснований. Ибо в этом случае используется сталинская концепция истории партии, но соотнесенная с властными притязаниями Троцкого. Если мы, вслед за Ста­линым, признаем существование троцкизма, то насколько такой подход отражает политические и идеологические притязания самого Сталина? И наоборот: если троцкизм действительно существовал, то есть ли какие-либо основания отрицать сталинизм?

На наш взгляд, эти вопросы теоретически неразрешимы, если не учитывать, что спор между Сталиным и Троцким производен от их соперничества в борьбе за власть. Тогда есть ли смысл предполагать, что мы имеем дело с совершен­но противоположными теориями? Еще более уместны эти вопросы, когда анализируются споры Зиновьева с Троцким,